Forum
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2000
Александр Дриккер
Русское сердце
Самым ярким событием российской литературной жизни последних десятилетий бесспорно явилась публикация романа Михаила Афанасьевича Булгакова “Мастер и Маргарита”. И вот уже более тридцати лет Булгаков остается популярнейшим писателем Советского Союза и постсоветской России. И Пушкин, и Толстой часто — лишь обязательная номенклатура из школьной программы, интерес же к Булгакову — живой, непосредственный. Огромные тиражи, бесконечные конференции, чтения, статьи, доклады, экранизации и инсценировки дают все основания назвать Булгакова кумиром советско-российской публики.
ТАЛАНТ!
Безусловно, главная причина такого успеха — выдающийся талант. О разносторонней одаренности писателя, ярком драматургическом характере булгаковской прозы, ее поэтической образности сказано уже достаточно много. Трудно не согласиться с К. Симоновым, отметившим как вершину творчества писателя “роман в романе, психологический внутри фантастического” (роман о Понтии Пилате в романе “Мастер и Маргарита”).
И все же, несмотря на многогранность таланта Булгакова, небывалую популярность ему обеспечил в первую очередь талант сатирический. Славу писателю принесли произведения, которые объединяет критическое, насмешливо-ироническое отношение к окружающей жизни. Знаменитые гротесковые персонажи Булгакова в России пока популярней даже Шварценеггера и Микки Мауса.
Но как писателю-сатирику Булгакову в свое время пришлось столкнуться с серьезной конкуренцией. Двадцатые и тридцатые годы — годы творческого расцвета еще двух замечательных сатирических дарований: Михаила Зощенко и Ильи Ильфа. Кстати, при жизни писателей наиболее знаменит был Зощенко, затем на несколько десятилетий бесспорным любимцем публики стал Ильф (вместе с соавтором Петровым).
Однако со второй половины 60-х годов и до сего дня интерес к наследию Ильфа и Зощенко несоизмерим с повальным обожанием Булгакова. Масштаб этой всеобщей любви дает основания предположить, что настроения и идеалы автора особенно близки современному русскому читателю, трогают какие-то крайне чувствительные струны его души. Какие?
ОППОЗИЦИОННОСТЬ?
Нынешнее увлечение Булгаковым в значительной мере связано с его общественной позицией. Булгаков последовательно выдерживал линию прямого, смелого поведения и в жизни (достаточно вспомнить его письмо Сталину), и в творчестве. Симпатии выходца из элитарной просвещенной среды не вызывают сомнений. Взгляды автора, его весьма скептическое отношение к новой действительности выражены им отчетливо и откровенно.
Впрочем, не менее критично относились к советской жизни и Зощенко, и Ильф. И удивителен не закономерный трагический финал карьеры Зощенко (запрет на творческую деятельность после разгромного выступления главного партийного идеолога Жданова), а долготерпение властей. Да и читатель в период спада восторженного послереволюционного энтузиазма начал, по-видимому, подсознательно несколько тяготиться слишком жизненным глубочайшим пессимизмом Зощенко. Общественная атмосфера резко изменилась, надломилась и судьба писателя.
Пережившая и сороковые и пятидесятые годы популярность романов Ильфа и Петрова (“12 стульев” и “Золотой теленок”), возможно, объясняется более мягкой, более снисходительной позицией сатириков: ведь авторы смеются над жизнью, частью которой являются сами, и в равной степени им забавны как представители старого мира (бывший предводитель уездного дворянства или священнослужитель), так и носители новой идеологии: энтузиасты автопробега, интеллигенты, студенты и пролетарии.
Казалось бы, именно образы Ильфа и Петрова — вся эта возросшая на смеси социалистической и рыночной (нэповской) экономики вереница жуликов, интриганов, аферистов, пустозвонов, просто воришек и просто дураков, все эти, буквально рисующие сегодняшний день маскарадные политические союзы, оппозиции, фальшивые конторы по ограблению государства и населения, проекты превращения захолустных Васюков в столицу мира и прочее — должны были бы сегодня привлечь поразительной прозорливостью и актуальностью. Однако — нет. Безраздельно царит Булгаков. И пусть блистательный сарказм Зощенко глубже, юмор Ильфа тоньше и в сокрушении советских идейных мифов Булгаков не первый — он дороже. Не направленность, не уровень булгаковской сатиры — стиль его оппозиционности дороже. Проще говоря, автор — читателю явно ближе, симпатичнее.
Булгаков пленил, заворожил разочарованного и усталого российского гражданина последней трети ХХ века потому, что наряду с развенчанием опостылевших лживых схем он уверенно заявил свою веру в непреложное торжество Истины.
Не случайно, наверное, выход в свет “Мастера и Маргариты” пришелся на середину 60-х годов, когда зарождавшееся сомнение в советском строе оформляло два традиционных предреформенных направления — “западников” и “славянофилов” (“модернистов” и “деревенщиков”). Обращение автора к христианской теме оказалось актуальным и привлекательным и для одних, и для других.
Религиозный интерес, логичный для “славянофилов”, не слишком, кажется, естествен для “западников”. Но это с точки зрения сознательной. А вот общественное бессознательное уже настойчиво и энергично искало замену слабеющей советской идеологии. Оно подбирало новый миф.
РОМАНТИЗМ!
Рядом с горчайшим мизантропом Зощенко и умудренным скептиком Ильфом Булгаков — сатирик нетипичный, ибо прежде всего он — романтик. Романтизм характерен для всего его творческого пути: от первого большого романа “Белая гвардия” до последнего — “Мастер и Маргарита”. Всегда яркость коллизий, накал страстей, едва ли не в каждом эпизоде роковые обстоятельства и вторжение высших сил.
За короткий период, описанный в “Белой гвардии”, рушится гетманская Украина, победно входит в город и исчезает вместе с февральским снегом войско Петлюры, сражаются, ежедневно рискуя жизнью, братья Турбины, смерть сжимает в тифозных объятиях и неожиданно отпускает Алексея Турбина, в бред раненого вплетается инфернальная незнакомка, спасающая его от петлюровцев. Максудов (герой “Театрального романа”) выигрывает крупно в лотерее, вся театральная жизнь — сплошная череда странных событий и встреч.
Выигрывает по облигации и герой “Мастера и Маргариты”, с чего, собственно, и начинаются его удивительные приключения, общение с Пилатом и другими участниками евангельских историй двухтысячелетней давности, знакомство с Маргаритой. Невиданная в истории операция по превращению собаки в человека, открытие профессором Персиковым чудотворных лучей — такова канва событий, на фоне которых разворачиваются действия в повестях “Собачье сердце” и “Роковые яйца”.
Но самих по себе красочных коллизий мало, романтизм немыслим без непримиримой борьбы темного и светлого, неустрашимых и стойких бойцов, готовых отдать жизнь за идеалы.
Именно такие герои населяют мир булгаковских произведений, никогда не прекращают борьбы и не сдаются. Не щадя живота, бьются за веру, царя и отечество братья Турбины; стойко держит круговую оборону профессор Преображенский; замкнутый, стеснительный Максудов, оказавшийся в одиночестве на чужой территории Театра, не уступает ни пяди своих позиций; бесстрашно борется за своего возлюбленного Маргарита. И даже Мастер, утративший силы для сопротивления, остается верным своим принципам.
И мало того, что герои Булгакова борются — они побеждают!
Побеждают, так или иначе возвышаются над всякой нечистью, выходя победителями в главном — нравственном отношении.
Вообще, точно и доказательно замечено (например, А. Битовым), что великая русская литература не породила истинно положительного героя. Трудно назвать таковым Онегина или Печорина, кого-либо из братьев Карамазовых или шолоховского Григория Мелихова. Даже такие сильные личности, как тургеневский Базаров или Павел Корчагин Н. Островского, не выдерживают жизненного испытания, приходят к трагическому финалу. Базаров ломается в результате рядовой любовной драмы, несгибаемый Корчагин, заложивший, как сталь в бетон, и силы и здоровье в фундамент нового общества, оказывается этому обществу ненужным, лишним, абсолютно одиноким.
Что уж говорить о великих русских сатириках. Пытался создать продолжение-альтернативу “Мертвым душам” Гоголь, почти десяток лет мучился с этой задачей, не нашел светлых “живых душ”, сжег рукопись и сам сгорел, ушел из жизни. Даже не пробовал искать сугубо “положительных” персонажей Салтыков-Щедрин. Не делал таких попыток и Зощенко. Мало похожий на “героя”, хотя и бесконечно обаятельный “великий комбинатор” Ильфа и Петрова победный путь своих веселых похождений завершает крайне безрадостно: первая эпопея завершается для него перерезанным горлом, в результате второй — крах мечты о Рио-де-Жанейро и белых брюках, избитый и ограбленный Остап Бендер возвращается к исходному.
Герои-победители Булгакова — неожиданное исключение. И увлечение ими вполне понятно: быть может, эти замечательные, прекрасные герои — предвестники близких перемен, наметившихся в российской общественной жизни. Тем более стоит присмотреться, кто же волей писателя определен и сердцем публики восхищенно принят как образец? Каков же он, идеальный булгаковский герой?
КЛАССОВОЕ ЧУВСТВО
Лирические линии в романтизме булгаковского творчества явно не из самых сильных. Знаменитые его женские образы (Елена из “Белой гвардии”, подруга Мастера — Маргарита) — образы довольно однозначные, сугубо положительные, чрезмерно идеализированные.
Патетичное восхищение Еленой (красивой, полной сил женщиной, оставшейся, заметим, без мужа) у офицеров, вырвавшихся на короткие дни с фронтов, на которых они провели многие годы, носит, пожалуй, чрезмерно платонический характер. Маргарита, в отличие от Елены, вроде бы дама, с чувственностью знакомая (не по ошибке же и не за интеллектуальные способности она выбрана на роль королевы бала у Сатаны). Однако отношения ее с супругом носят, судя по всему, дружеский характер, а с Мастером — прежде всего духовный.
Куда жизненней проявляют себя и женские и мужские персонажи в общественном, гражданском поведении. Здесь они написаны живыми, яркими, контрастными красками. Контрастность эта необходима для отчетливого романтического разделения действующих лиц на светлых и темных. Несколько настораживает только то, что пограничная между светом и тьмой линия определяется не персональными человеческими качествами, а более общими признаками и категориями.
Как тонкий художник, натура поэтическая, Булгаков — индивидуалист. Но жил и творил он в эпоху гражданских войн, жестокого социального противостояния, и классовые чувства (как сказал бы, наверное, сам писатель — кастовые) оказались ему совсем не чуждыми. Происхождение этих чувств вполне понятно.
Заслуживают уважения весьма неортодоксальные для 20—30-х годов очевидные классовые симпатии Булгакова; чувство собственного достоинства безусловно выделяло его в массе растерянной, мятущейся или приспосабливающейся творческой интеллигенции. Лежат на поверхности и причины жесткости классовой позиции — слишком сурово обошлась жизнь с теми, кто составлял родную для писателя (сына профессора духовной академии) среду, слишком свежи личные раны и потери, слишком несправедливым кажется перевернутый мир.
Наиболее ярко кастовая точка зрения отражена в повести “Собачье сердце”, где абсолютно четко разведены силы добра и зла.
Принадлежность к первым определяется достойным происхождением, аристократизмом, образованностью и профессионализмом, пониманием извечного значения иерархии и своего места в ней.
Представители противоположного стана характеризуются низким происхождением, безродностью, серостью, бездарностью и стремлением завладеть тем, что не может принадлежать им по праву.
Небольшой, но сплоченный отряд “света” возглавляет профессор Преображенский, ниже — его помощник, доктор Борменталь, много ниже — верные слуги: Зина, Дарья Петровна, швейцар Федор. Силы “тьмы” менее организованны, но многочисленны — почти все жилтоварищество во главе со Швондером. Но этот лидер явно уступает профессору по всем статьям: положению, образованию, таланту, манерам, внешности, и оттого жгуче ненавидит соперника — человека высшего, недоступного мира.
Главным орудием зла (Швондера) в борьбе с профессором становится гомункулус Шариков. Дворовый пес — не лучшая основа для личности, но сам по себе он ни плох, ни хорош. Опасность таилась в семенных железах и гипофизе потомственного пролетария-алкоголика Клима Чугунова. Человекоподобный Шариков — результат исторического переворота. Исправить ошибку (последствия операции — революции) можно единственным путем — силой вернуть Шарикова к естественному животному состоянию, поставить на то место, которое отведено ему Богом и природой.
Аналогичный классовый подход (хотя не в столь агрессивной форме) характерен также для “Белой гвардии”. Семья Турбиных — остров искренности, любви, порядочности, оплот порядка и культуры в море наступающей дикости и анархии, полюс, вокруг которого группируются боевые офицеры, дворяне, студенты, противостоящие всякой самозванной деклассированной нечисти, авантюристам, революционерам, трусливым обывателям.
Любопытно, между прочим, что духовное лидерство положительных героев у Булгакова закономерно вознаграждается материальным благополучием. Профессор Преображенский — хозяин фантастической, по московским меркам, квартиры из семи комнат, он может себе позволить содержание кухарки и горничной, барский стол и образ жизни. Квартира Турбиных — оазис посреди пустыни холода и дикости. Провидение берет на себя заботу о достойном быте не способных к грубой борьбе за существование Мастера и Максудова. Мастеру, которому необходимы условия для того, чтобы писать роман о Пилате, достается даже милая двухкомнатная квартирка. Низкие проблемы быта Елена и Маргарита решают с помощью домработниц.
Классовая позиция Булгакова заявлена твердо и сознательно.
Но кроме сознательных установок в творчестве присутствуют и такие, которые автором не контролируются, ведут его перо спонтанно, инстинктивно. По крайней мере один поток сильнейших бессознательных предпочтений и антипатий сопровождает его тексты весьма отчетливо.
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Вряд ли можно заподозрить Булгакова в шовинизме, черносотенстве. Репутация интеллигента, аристократа, человека чести вполне заслуженна. Благородный гуманизм отчетливо обозначен в его литературных произведениях: именно сцены бессмысленных, зверских расправ петлюровцев с евреями отмечают в “Белой гвардии” разгул бесчеловечности. Однако эта позиция явная, а рядом с ней, не проговариваемая вслух, совсем иная.
Если проанализировать национальный состав персонажей главных произведений писателя, то вырисовывается интереснейшая картина. В наиболее чистом виде жесткая дифференциация героев наблюдается в “Белой гвардии”. Искренние, честные, верные, смелые, вступающие без раздумий в добровольческий дивизион для спасения справедливости Алексей и Николка Турбины, Виктор Викторович Мышлаевский, Федор Николаевич Степанов, их командиры, рыцари без страха и упрека, полковники Най-Турс и Малышев, — все они представляют великорусскую нацию (татарские корни Най-Турса только подчеркивают древность рода, обрусевшего много веков назад, подобно Юсуповым или Шереметевым).
Но встретив в здоровой русской семье балтийского человека — Тальберга, мы сталкиваемся с иными принципами и задатками. В марте 17-го Тальберг был “первый — поймите, первый, — кто пришел в военное училище с широченной красной повязкой на рукаве”. Одним из первых же бросается Тальберг за изучение украинского языка при гетманском режиме. При живой, брошенной на произвол судьбы жене Тальберг вступает в брак с Леночкой Герц (надо понимать, не без выгоды), утверждая, что находится в разводе.
Национальность Михаила Семеновича Шполянского, лично получившего крест из рук Керенского, — оратора, декламатора, декадента, провокатора, любителя дорогого белого вина и игры в железку, содержащего балерину и неизвестную даму, — не определена в романе, но, пожалуй, не вызывает сомнений его единородство с комиссаром Абрамом Пружинером, “дамским, мужским и женским портным” в дореволюционном прошлом. Их соплеменниками, наверное, являются и Юлия Рейсс, инфернальная содержанка господина Шполянского, и авторы футуристического сборника Фридман и Шаркевич. Ничего доброго не приносит знакомство со Шполянским и прочей сволочью простому человеку Ивану Русакову, пристрастие к кокаину и сифилис — достойная память об этих незаурядных личностях.
Но, пожалуй, самое удивительное — отношение писателя не к немцам или евреям, а к братьям-славянам, украинцам. Единственный среди офицеров, собирающихся в доме Турбиных, сторонник гетманской Украины (связанный с нею, очевидно, и кровными узами) поручик Шервинский — фат и хвастун, да и служит он, естественно, не в боевой части, а в штабе главнокомандующего. Василий Иванович Лисович — известный под бабской кличкой Василиса — скряга (“Фальшувания, фальшувания”, — злобно ворчит он, обнаружив фальшивые купюры при ежевечернем пересчитывании денег, и уже обдумывает, кому подсунет их завтра), трус, предатель, готовый в одну секунду сдать раненого Турбина петлюровцам.
Петлюровский полковник Козырь-Лешко ждал своего часа до 1914 года в школе, где был учителем “жестоким, плохим и скучным”, и дождался времени, когда можно спать, не раздеваясь, и иметь возможность наконец всему на свете предпочесть водку.
Булгаков не чувствует, подобно Гоголю или Бунину, поэтичности украинской речи. Малорусский говор для него — признак наступающей тьмы бескультурья, повод для насмешек: “Що вы? Що вы меня бьете?! Це не я! Не я! Це большевика держать треба! Вы не маете права! Я известный украинский поэт. Моя фамилия Горболаз… Це неописуемо! Я зробив попытку задержать большевика-провокатора”, — кричит одураченный Шполянским и избитый согражданами “известный украинский поэт”. Изучение “Украинской грамматики” Игнатия Перпилло — унизительное, но вполне подходящее для Тальберга занятие.
Весьма выразительно делятся по национальному признаку и персонажи “Собачьего сердца”. Уникальный талант, широкая натура, ученый, “равного которому нет в Европе”, — Филипп Филиппович Преображенский (фамилия не просто русская, но отсылающая к предкам высшего духовного сословия). Немец Борменталь — бледная копия, ассистент, такой Америки не откроет. Фамилия Швондера, вовсе не имеющего в повести имени, обещает мало приятного (то ли шваль, то ли вонь предков положили начало этому роду); и завистливое ничтожество с копной вьющихся волос оправдывает худшие предположения. Не менее брезгливо звучит перепутанная героем с кальсонами фамилия уродливого функционера из “Дьяволиады” — Кальсонера (“Квадратное туловище сидело на искривленных ногах, причем левая была хромая. Но примечательней всего была голова. Она представляла собою точную гигантскую модель яйца…”). Физиологическое отвращение вызывает и иссиня-бритое лицо, маленькие глазки и “что-то развязное… в коротких ногах с плоскими ступнями” Александра Семеновича Рокка, малограмотного выдвиженца и виновника нашествия чудовищ из повести “Роковые яйца”.
И даже в последнем романе, посвященном высоким проблемам духа, действующие лица все же группируются по национальному признаку. Авторские симпатии делятся совсем не поровну между председателем правления МАССОЛИТа, редактором толстого художественного журнала Михаилом Александровичем Берлиозом и поэтом Бездомным (Иваном Николаевичем Поныревым). В не слишком симпатичном автору и герою литературном мире Москвы наиболее гнусная роль отведена, судя по фамилиям, иноверцам: Латунскому, Ариману, Лавровичу, Могарычу.
В конце концов, романтическая дифференциация света и тьмы оказывается чуть ли не математически строгой. Деление по одному признаку (классовому плюс образовательный или национальному) — принцип достаточно грубый. Но соединение этих признаков выявляет два очевидных полюса, фокусы добра и зла.
Главный положительный герой — русский, образованный, хорошего происхождения (профессор Преображенский, Алексей Турбин), средоточие негативного — инородец, малограмотный, безродный (Швондер, Рокк, Козырь-Лешко). На широком поле между полюсами располагаются остальные персонажи. Борменталь понижен по национальному признаку, но происхождение (папа — судебный следователь) и образование обеспечивают ему высокий положительный рейтинг; Ивану Бездомному не повезло с простыми родителями, но их национальные достоинства и стремление Ивана поднять культурный уровень повышают его место в табели о рангах. А вот Берлиоз достаточно образован, но генетических, родовых недостатков преодолеть не сможет, так что и голову ему трамвайным колесом отрезать не жалко.
Конечно, это лишь схема. В романах Булгакова сволочь встречается и с чистой кровью (например, всякая штабная дрянь), но это зло абстрактное, “вечное”, не воплощенное в сюжетно значимых образах.
Теперь, несколько прояснив внутреннюю схему построения романтических произведений Булгакова, можно вновь обратиться к анализу причин небывалой популярности автора.
МИФОЛОГИЯ
Прежде всего, как отмечалось выше, Булгаков — редчайший в русской литературе пример писателя, создавшего целый ряд ярких благородных героев — борцов и победителей. Героев, столь желанных для истосковавшегося по идеалу русского читателя и столь красивых, таких лестных для самоидентификации!
Что ни роман у Булгакова, что ни повесть — герой великолепен.
Можно представить себя профессором Преображенским: гениальным и независимым, ни в грош не ставящим трусливую свору. Если же профессор не близок — умным смелым рыцарем Алексеем Турбиным.
А для творческой интеллигенции ничего заманчивей не придумать, чем — “Мастер!”, в шапочке, на которой красавица Маргарита букву “М” вышила, заглавную!
Итак, писатель предлагает возможность выбора, и выбора крайне приятного. Но далее требуется оправдание грустной реальности, своей незавидной роли, жалкого положения. Вспомним захватывающее, тревожное ощущение, создаваемое молодой романтичной советской литературой — диверсанты и тени прошлого, окружающие светлую, дневную жизнь, пытающиеся проникнуть в нее и нарушить ее стройное течение. Враги, затаившиеся и ждущие своего часа, — вот главная опасность, источник бед и несчастий.
Враги постоянно присутствуют, окружают, не дают покоя и героям Булгакова. Братья Турбины вряд ли получат длительную передышку после падения Петлюры. Профессор Преображенский едва успевает между операциями и посещениями оперы отбиваться от своры Швондера. Интриги и происки поджидают Максудова за каждой кулисой. Завистники, клеветники, доносчики следят за любым шагом, успехом Мастера.
Свойственное революционному времени и его художникам (Фадееву, Фурманову, Гайдару) мировосприятие (только в инверсном воплощении сил света и тьмы) характерно и для произведений Булгакова. Ясное, отчетливое мировосприятие, однозначно определяемое простыми, “анкетными” признаками, не желающее ни понять, ни принять драматические зигзаги судьбы мечущегося между белыми и красными Григория Мелихова.
Именно такая картина мира и обеспечивает Булгакову широчайшее признание читателей конца ХХ века, аудитории, теряющей веру в идеалы Советской власти, общества безвольного и недовольного своим настоящим. Утрата надежды на воплощение коммунистического мифа и отсутствие сил для борьбы за существование порождают тревожную, болезненную ситуацию, для снятия которой общественное бессознательное спешно подыскивает новый миф.
И такой миф, красивый и успокоительный, находится, рождается в недрах сказочного сознания советской (российской) интеллигенции. Главное его положение едино и принимается всем обществом: мы — хорошие, а во всем виноваты враги. И враг всем очевиден — большевики!
С другой стороны, учитывая “богатство” возможных ориентаций в мощнейшем поле западной культуры (pro и contra), миф должен являть из одного источника две картины: прямую и перевернутую.
Светящаяся ненависть к злодеям-большевикам, выходя из глубин подсознания, преломляясь и отражаясь на границе с реальностью, создает два изображения светлого будущего: капиталистического (для “западников”-“модернистов”) и патриархального (для “славянофилов”-“деревенщиков”).
Но без художественной плоти миф сух, неубедителен.
Бессознательное ищет художника. И находит его, чуть ли не последнего романтика, красивого, талантливого, смелого. В книгах Булгакова желанный спасительный миф действительно оживает.
ПОРОК СЕРДЦА
Эмоции и оценки Булгакова — производная личных переживаний, реакция на свежие раны, естественная тоска по ушедшему миру, его идеализация. Идеализация понятная, но взгляд — не слишком широкий. Конечно, очень хорошо, если профессор имеет семь комнат. Но, может быть, все-таки не так уж прекрасно, когда у одного комнат — семь, а две взрослые женщины (Зина и Дарья Петровна) ютятся в одной комнатке для прислуги (вход с кухни), не имея элементарных условий для личной жизни.
Революции зарождаются в такой среде естественным путем, а не в результате происков большевиков.
Взгляды профессора Преображенского в повести 1925 года, так же, как и жестокость автора “Собачьего сердца”, объяснимы.
Непонятно иное — как через 70 лет, когда уже лично пострадавших и потерпевших в результате революционных перемен не осталось и в помине, такое отношение может быть принято за “передовое”, а то и гуманное, почему эти взгляды и чувства стали так близки и дороги сердцам миллионов?
Загадочно, как русско-советский читатель не оскорбился, воспринял повесть комплиментарно для себя? Как смогла пролетарско-крестьянская советская интеллигенция (за 95% лиц “правильного” происхождения можно поручиться головой) увидеть в себе воплощение профессора Преображенского, а не получивших диплом потомков Шарикова?
И почему же остался незамеченным откровенный националистический привкус многих произведений Булгакова?
Конечно, можно сказать, что уж слишком много швондеров приходилось на душу нормального населения. Резонно. Но неужели автору не встретился ни один приличный человек с нехорошей фамилией? Перечтите все упомянутые романы и повести, — их нет, ни одного! Уж интеллигенция-то, особенно столичная, с густой примесью еврейско-кавказской крови, могла бы услышать?
Впрочем, загадочность исчезает, если вспомнить, что в послевоенном, вымершем после блокады, обновленном минимум на те же 95% Ленинграде самым грубым оскорблением в адрес вновь прибывшего, спасшегося в городе от голода, звучало (из уст приехавшего на полгода раньше) — “деревня”. Не нравится русский человек самому себе.
Не нравится. И чувство неудовлетворенности, может быть, — одно из самых ценных качеств загадочной русской души. Глядя на дурацкую жизнь вокруг себя, можно или смеяться или рыдать. Это и есть два наиболее типичных состояния, в которых пребывает русский человек, русское общество.
Вот только не хватает, никак не хватает выдержки, посмеявшись над своей лихой долей, трезво себя увидеть, увидев, не испугаться бездумной своей вины, своих — не страшных, но очень уж назойливых пороков, уродующих собственную жизнь.
Смех же в России всегда заканчивается истерикой. Чтобы унять рыдания, успокоиться, лучшее лекарство — найти врага. Себя же — представить жертвой зловещих обстоятельств.
Нежелание быть собой, самозванство, необычайно точно отмеченное А. Панченко как феномен русской истории, имеет глубокие корни. Российскому гражданину или иностранцем хочется быть (“западнику”), или отпрыском благородных древнеправославных кровей (“славянофилу”).
Таким национальным потребностям и ответил Булгаков.
Высмеивая коммунальный быт, мелкую корыстность, торжествующую серость и невежество, он не оставлял, не бросал читателя в этом печальном мире. Герои его сокрушают и пошлость, и убожество. Романтик в нем побеждает сатирика, Булгаков покоряет сердца. Причем, сердца отечественные, трепетные.
Но чуткое русское сердце имеет врожденный порок — незаросшую стенку, в отверстии которой смешиваются душевность и жестокость, нежная застенчивость и грубость сословного чванства и национальных предрассудков. Результат такой работы сердца — недостаток в крови критичности, слишком высокий процент самообольщения, и в итоге — вовсе не благородный Най-Турс приходит к руководству армией, а вульгарный хам Грачев, не в демократическую эпоху вступает Россия, а в чеченскую войну.
Надежду на то, что коренной порок компенсируется, что артериальная яркость отзывчивости, сочувствия не потеряется в темной венозной вязкости ленивого равнодушия и безразличия, принесет, вероятно, читатель, который не только примет страстную, романтическую, обличительную и по-юношески вызывающую позицию Булгакова, но узнает в шариковых и швондерах не классовых врагов, иноверцев и инородцев, а самого себя.
Послесловие
В современных исследованиях достаточно популярно противопоставление искусство — антиискусство. Подобная дифференциация определяется характером воздействия на зрителя: “позитивным” или “негативным”.
Оценки, разумеется, даются в терминах эстетических, но реальный критерий базируется на установках моральных (идеологических, партийных, сословных…), окрашенных личными предпочтениями. Именно жесткость моральной дихотомии добра и зла ведет к вульгарным бинарным оппозициям искусства “высокого — низкого”, “духовного — бездуховного” и т.п.
Такой метод очевидно порочен, в лучшем случае — ущербен: домены этического и эстетического пересекаются, но, как известно, совсем не совпадают. Не бывает искусства народного или антинародного. Искусство, подобно солнцу, может сиять в зените, чуть брезжить над горизонтом или закатиться. Дальше — только ночь.
Другое дело, что художественное воздействие может служить проводником влияний разного рода: националистических, кастовых и прочих. Такой эффект связан, как представляется, с явлением “двойственного авторства”. В личности автора абсолютно органично совмещаются художник — обладатель сверхчуткой интуиции и тонкого художественного слуха — и человек обычный, “гражданский”, обыватель — носитель общих для своей среды предрассудков, социальных стереотипов.
Конечно, в редких, редчайших случаях — таких, например, как творчество Льва Толстого — философская мощь художника полностью вытесняет в авторской личности обывателя. Но даже гений Пушкина не помешал проявиться сквозь блеск артистизма национал-патриотическому штампу в стихотворении “Клеветникам России”.
Что уж говорить о художниках меньшего масштаба.
Анализ некоторых сторон творчества Михаила Булгакова не имеет целью и не способен принизить его талант. Хотелось лишь, проявив “вторую” авторскую ипостась столь популярного писателя, с грустью и сожалением выделить момент воодушевленной читательской близорукости. Может быть, именно здесь один из истоков острого дефицита гуманности в нашем обществе. Может быть, хотя бы через 70 лет история бездомной собаки, дважды искромсанной скальпелем ради властного превращения Шарика в человека и обратно, могла бы вызвать чувства, несколько более сложные, более человеческие, нежели радостные и глумливые насмешки…
С.-Петербург