«Зачем история
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2000
“Зачем история?..”
Персональная история (Екатерина II, Константин Батюшков, Александр I, Константин Леонтьев, Джон Сандерсон, Антонен Арто) — М.: Мануфактура, 1999. — 336 с. 2000 экз.
Книга сделана в беспроигрышном жанре: ЖЗЛ. Ждать, Заблуждаться, Любить +. Плюс означает величие, обильность, и одновременно Крест. Человек обоймы ЖЗЛ несет на себе свой Плюс. Знак равенства отменяется: приравненный к чему-то, человек-ЖЗЛ самоплюсуется, оставляя противоположную часть равенства в дураках. Одним фактом своего существования он делает остальных как-то слабо существующими. Самим фактом своего ума он делает остальных глупее, ординарнее.
Обиднее всего, что этого человека нет. Но есть сделанная в беспроигрышном жанре книга.
Обиднее всего, что “же-зе-элного” человека, равно человека железного, — не существует, но существует его место, ниша. Занозная утроба троянского коня. Существует книга, хотя в нее, как в телевизор, (упираясь подбородком в коленки) человеку-ЖЗЛ трудно поместиться. Можно, конечно, ужаться, но как быть с плюсом? Из-за плюса все время прибываешь, словно паводок.
Но, главное, существует ниша, место, монумент. Пусть даже — монумент — во втором своем латинском значении, как склеп. Правда, после того, как Плюс расхищают на сувениры, из ЖЗЛ вымарывается скоробеисто-расхристанное Ж — Жизнь. Выкуривается жужжащий улей, обрушивается тишина…
Или вот англосаксонское L: Li f e, Leben, подсекается L, нога в профиль, на которой простоял всю жизнь, пока другая копытливо рыла землю и рвалась вперед. Ампутировано L, без наркоза и палатализации, падаешь плашмя, Lицом в предусмотрительно размятый масочный гипс.
Впрочем, что я, Жизнь никуда не утекла — книжка получилась очень живая, и, как все живое, страдает комплексом неполноценности. На место монумента, сказано в предисловии, может быть подставлена фигура любого калибра: “от Наполеона Бонапарта до третьестепенного польского велосипедиста… Притом, если для разработки выбрана личность масштаба Наполеона, то это, скорее всего, должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо”.
С одной стороны, выходит, как бы и не важно, о ком писать, с другой — сам выбор персонажа и ракурса, а также пристрастие, с каким написан каждый из шести очерков, наводят на подозрение в почти фатальной неслучайности их возникновения. За рассказанной жизнью или небольшим (но несущим “экзистенциальную нагрузку”) эпизодом неизменно встает образ Автора.
В конечном итоге, как почти всякая “не-тибетская” книга, эта книга — о жизни. Жизни разных людей в разное время. Описанная разными авторами, разным языком. Умными об умных. Очерки не разделены конферансом, поэтому актерам приходится переодеваться по ходу действия. Актеры, естественно, все замечательны (а где обещанный польский велосипедист?) — Ж-З-Л. Итак:
Философия книги — “экзистенциальный биографизм”. (Это не я. У книги есть личный и отличный философ, Дмитрий Володихин, его термин!)
Идеология книги — разумный европоцентризм: все действующие лица — европейцы; арабов и китайцев не наблюдается. Как европейцы, они путешествуют, потому что Европа коротка, как жизнь, а лошади ждут и кучер смышлен. Из Германии в Россию, из Англии в Константинополь, из России в Грецию, по рытвинам истории, по кочкам диалектики. Эта книга о европейцах.
Методология книги — история как человек. Вместе с классовой борьбой и народными массами, на оную обреченными, исчез на пенсию весь привычно-античный Хор. Очерки производят впечатление чистоты, в них не наследили столь привычные хористы, статисты и толписты. Выборочные современники присутствуют в виде сносок. Нет, я, в принципе, за.
Символ книги — отсутствует. (Фрейдисты разочарованно уходят, хотя есть кое-что и для них, стойте!.. кое-что, но на символ книги все же не тянет.)
Стоит ли говорить об очерках по отдельности? Это сложно, поскольку каждый из них слишком ярок, и лишь приглушая друг друга, они вливаются в книгу. Поэтому назову лишь пару-тройку. Очерк Янышева об Арто. Володихина о Леонтьеве. (Оба, вкупе с очерком о Батюшкове, создают смысловой треугольник, который можно было бы назвать: Поэт между Безумием и Смертью. Все, однако, заканчивается хорошо, ибо приводит к гениальности.)
Я не буду говорить, что мне в книге понравилось больше, чтобы остальное не казалось понравившимся меньше. Обозначу только вектор. Советую читать с Екатерины, где наконец-то альков расплывчат и не утрирован прицелом замочной скважины. Вообще, книга хорошо воспитана, даже об импотенции Леонтьева узнаешь в примечаниях.
Примечания, в свою очередь и у всех авторов, обильны и словно взошли на дрожжах авторской уверенности, что читатель книги станет читателем примечаний. Это, естественно, мистификация. Если же таковой заблудший читатель и отыщется… Не читайте примечания, читатель! Оставьте это критикам и рецензентам. Вы и без примечаний получите причитающееся вам удовольствие. Наслаждение чужой жизнью. Тридцатиминутное “ню” посторонней судьбы.
Евгений Абдуллаев
“Зачем история?..”
Персональная история (Екатерина II, Константин Батюшков, Александр I, Константин Леонтьев, Джон Сандерсон, Антонен Арто) — М.: Мануфактура, 1999. — 336 с. 2000 экз.
Книга сделана в беспроигрышном жанре: ЖЗЛ. Ждать, Заблуждаться, Любить +. Плюс означает величие, обильность, и одновременно Крест. Человек обоймы ЖЗЛ несет на себе свой Плюс. Знак равенства отменяется: приравненный к чему-то, человек-ЖЗЛ самоплюсуется, оставляя противоположную часть равенства в дураках. Одним фактом своего существования он делает остальных как-то слабо существующими. Самим фактом своего ума он делает остальных глупее, ординарнее.
Обиднее всего, что этого человека нет. Но есть сделанная в беспроигрышном жанре книга.
Обиднее всего, что “же-зе-элного” человека, равно человека железного, — не существует, но существует его место, ниша. Занозная утроба троянского коня. Существует книга, хотя в нее, как в телевизор, (упираясь подбородком в коленки) человеку-ЖЗЛ трудно поместиться. Можно, конечно, ужаться, но как быть с плюсом? Из-за плюса все время прибываешь, словно паводок.
Но, главное, существует ниша, место, монумент. Пусть даже — монумент — во втором своем латинском значении, как склеп. Правда, после того, как Плюс расхищают на сувениры, из ЖЗЛ вымарывается скоробеисто-расхристанное Ж — Жизнь. Выкуривается жужжащий улей, обрушивается тишина…
Или вот англосаксонское L: Li f e, Leben, подсекается L, нога в профиль, на которой простоял всю жизнь, пока другая копытливо рыла землю и рвалась вперед. Ампутировано L, без наркоза и палатализации, падаешь плашмя, Lицом в предусмотрительно размятый масочный гипс.
Впрочем, что я, Жизнь никуда не утекла — книжка получилась очень живая, и, как все живое, страдает комплексом неполноценности. На место монумента, сказано в предисловии, может быть подставлена фигура любого калибра: “от Наполеона Бонапарта до третьестепенного польского велосипедиста… Притом, если для разработки выбрана личность масштаба Наполеона, то это, скорее всего, должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо”.
С одной стороны, выходит, как бы и не важно, о ком писать, с другой — сам выбор персонажа и ракурса, а также пристрастие, с каким написан каждый из шести очерков, наводят на подозрение в почти фатальной неслучайности их возникновения. За рассказанной жизнью или небольшим (но несущим “экзистенциальную нагрузку”) эпизодом неизменно встает образ Автора.
В конечном итоге, как почти всякая “не-тибетская” книга, эта книга — о жизни. Жизни разных людей в разное время. Описанная разными авторами, разным языком. Умными об умных. Очерки не разделены конферансом, поэтому актерам приходится переодеваться по ходу действия. Актеры, естественно, все замечательны (а где обещанный польский велосипедист?) — Ж-З-Л. Итак:
Философия книги — “экзистенциальный биографизм”. (Это не я. У книги есть личный и отличный философ, Дмитрий Володихин, его термин!)
Идеология книги — разумный европоцентризм: все действующие лица — европейцы; арабов и китайцев не наблюдается. Как европейцы, они путешествуют, потому что Европа коротка, как жизнь, а лошади ждут и кучер смышлен. Из Германии в Россию, из Англии в Константинополь, из России в Грецию, по рытвинам истории, по кочкам диалектики. Эта книга о европейцах.
Методология книги — история как человек. Вместе с классовой борьбой и народными массами, на оную обреченными, исчез на пенсию весь привычно-античный Хор. Очерки производят впечатление чистоты, в них не наследили столь привычные хористы, статисты и толписты. Выборочные современники присутствуют в виде сносок. Нет, я, в принципе, за.
Символ книги — отсутствует. (Фрейдисты разочарованно уходят, хотя есть кое-что и для них, стойте!.. кое-что, но на символ книги все же не тянет.)
Стоит ли говорить об очерках по отдельности? Это сложно, поскольку каждый из них слишком ярок, и лишь приглушая друг друга, они вливаются в книгу. Поэтому назову лишь пару-тройку. Очерк Янышева об Арто. Володихина о Леонтьеве. (Оба, вкупе с очерком о Батюшкове, создают смысловой треугольник, который можно было бы назвать: Поэт между Безумием и Смертью. Все, однако, заканчивается хорошо, ибо приводит к гениальности.)
Я не буду говорить, что мне в книге понравилось больше, чтобы остальное не казалось понравившимся меньше. Обозначу только вектор. Советую читать с Екатерины, где наконец-то альков расплывчат и не утрирован прицелом замочной скважины. Вообще, книга хорошо воспитана, даже об импотенции Леонтьева узнаешь в примечаниях.
Примечания, в свою очередь и у всех авторов, обильны и словно взошли на дрожжах авторской уверенности, что читатель книги станет читателем примечаний. Это, естественно, мистификация. Если же таковой заблудший читатель и отыщется… Не читайте примечания, читатель! Оставьте это критикам и рецензентам. Вы и без примечаний получите причитающееся вам удовольствие. Наслаждение чужой жизнью. Тридцатиминутное “ню” посторонней судьбы.
Евгений Абдуллаев