Нина Горланова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2000
Нина Горланова
Рассказы
Беседа современного человека,
утомленного жизнью, со своей душойЗахотела перерезать вены. С потолка течет третьи сутки, как в фильмах Тарковского. В том числе течет в кастрюльку, что стоит на моей кровати между ног. В нашей тесноте маневрировать невозможно, вот и слушаю ночами музыку струй. Не хочу больше!
ДУША: Достопочтеннейшая коллега! Ты же веришь в Бога, а это грех. У тебя четверо детей!
— Да, но я похудела на тридцать килограмм, и сейчас мой вес — пятьдесят. Работать не могу, а дети еще малы… Муж не может нас прокормить.
ДУША: Тем более надо их вырастить!
— Их сразу разберут мои подруги. Все они оказались в дни кризиса в лучшем положении: у кого-то есть накопления, у кого-то дача, третьи стали коммерсантами.
ДУША: Ты читала древний трактат на эту тему? Там ясно сказано, что наверху то же самое, если здесь, на земле, ты не построила радостную жизнь…
— Но я не могу! Рассказы не печатают, да они к тому же устарели: кого сейчас интересует КГБ или обкомовцы?
ДУША: Сейчас — никого, но вот лет через десять их будут читать с таким же интересом, с каким сейчас читают о Малюте Скуратове или о царях.
Звонок в дверь — телевидение: можно снять беседу с вами? Да, говорю, деньги очень нужны (не сказала, конечно, что на похороны). Но только не здесь — я приеду к вам в студию. Но, спорят, у вас тут дети, их картины, кошка, и с потолка течет — кинематографично! Но дело в том, что в городе живет человек, в которого я была влюблена в молодости, — вдруг он увидит это по ТВ и позлорадствует?
— Я в студию кого-нибудь из детей привезу, мужа, кошку не обещаю…
Приезжаем. Роскошь невероятная, вся аппаратура — “Сони”. Юпитеров не счесть. Сидим… потеем… Ведущая минут сорок готовит шепотом какой-то странный текст: дилеры, Пермский комбанк, дивиденды… Неужели нас хотят сделать частью какой-то рекламы? Муж ерзает — ему уже пора на урок. Потеем дальше. “Бизнесмены и предприниматели — это одно и то же?” — спрашивает ведущая. Ждем. Наконец выясняется, что они не успели сделать конец какой-то передачи и сейчас его запишут на нашу пленку, потом обрежут.
— А с вами мы будем просто беседовать! — говорит она нам.
Очень хорошо. Беседовать — это единственное, что мы умеем и любим, а вот теперь еще и за деньги. Беседовать — это всегда пожалуйста! Первый вопрос к мужу: считает ли он, что имена как-то влияют на человека? Да, начинает муж, вот его назвали в честь Молотова, и теперь он как-то нехорошо оттуда влияет… Муж готов был подробно объяснить, что к чему, но ведущая рванула от него микрофон и кинулась с ним к Агнии: какой у нее любимый праздник? Пасха, сказала Агния и хотела подробно рассказать о своем отношении к Христу, но ведущая с микрофоном наперерез кинулась к сыну: кем он хочет быть?.. Муж затравленно взглянул на меня. “Деньги! Ради денег! Потерпи!” — шепчу я… Терпеть пришлось еще и на второй день, когда телевизионщики приехали снять кошку, потом нас — на улице. А предыдущей ночью в комнате раздался страшный грохот — упал Сталин. Огромный портрет Сталина с головой Гитлера вместо зрачка в глазу. Соня написала его на заре перестройки: вместо волос — змеи, брызги крови кругом, но все это погружается в зеленый земной шар, и жизнь природы готова победить, поглотить зло — своей огромной массой зелени… От воды стена разбухла, и портрет упал (гвоздь просто вынулся из влаги). Куда его? Да вот подарю телевизионщикам, может, денег больше заплатят. Учтут. Они в восторге от подарка. И скоро привозят гонорар: сто пятьдесят рублей! все, надо резать вены. Оттяжки все равно бессмысленны. 150 рублей! На них можно купить килограмм масла… нет, не хватит и на килограмм…
ДУША: Так ничего ж не изменится! Ты там будешь так же крутиться — среди тех же проблем, если здесь не построила себе более высокий уровень желаний.
— Но я не могу больше! Не милостыню же идти просить? Союз писателей не платит даже компенсации: у них самих денег не хватает на поездки за границу!
ДУША: Это временные трудности. Ты еще увидишь: Россия расцветет, как все страны в мире.
— Я верю, но сегодня-то что детям поесть? Завтра? Продать нечего…
Звонок в дверь. Агнию привели из школы с сотрясением мозга. Ей семь лет, а ее сбил на бегу здоровый семиклассник. Лекарств выписали на двести рублей. Надо девочку вылечить… Господи, раньше хоть стукачи в дом ходили и носили еду: кто — курицу, кто — конфеты, а я еще возмущалась: как вычислю стукача — выгоню. Теперь бы рада была, да не ходят… Но наконец Агнию выписали в школу. Можно резать вены.
ДУША: Ты словно не понимаешь, что даже не заметишь перехода в мир иной! Так же и будешь варить, стирать, занимать деньги.
— Но я не сплю уже год! Сегодня читала на память “Евгения Онегина”, чтобы скоротать ночь. Дошла до “Блажен, кто смолоду был молод… — Кто постепенно жизни холод…” В молодости думала: какой такой холод, откуда? А вот понимаю: холод, задувает со всех сторон… не могу больше!
Звонок в дверь. Сонин мальчик пришел: “Нина Викторовна, там на чердаке я посмотрел: балка совсем прогнила! Сонин диван нужно переставить отсюда…” Значит, потолок может рухнуть в любой момент… Что ж, сделаем перестановку. Чтобы передвинуть диван, надо книжные шкафы на его место… если б книги не были так расчитаны! Можно было б сдать, но эти не возьмут — совсем развалины, а не книги, к тому же облицованы мрамором (не нами, а тараканами). Делаю перестановку. На это уходит два дня. Наконец все позади. Можно брать нож, наточенный все тем же Сониным мальчиком (я уже с непривычки им сильно порезалась, почему и пришла идея резания вен — совсем не больно! Изумительно наточенный нож!).
ДУША: На твоих похоронах будут выступать те самые люди, которые тебя не печатали и не давали квартиру. Они станут восклицать: “Нина была слишком большая идеалистка: она нарожала четверых детей, взяла приемную дочь от соседки-алкоголички, она писала роман за романом, веря в торжество справедливости, а жизнь есть жизнь, она требует реального взгляда…”
— Пусть говорят, что хотят, мне уже все равно!..
Звонок в дверь. Муж приносит письмо из “Столицы” — редакция просит добавить в материал высказывания детей, поскольку это интересно. О, сколько угодно! Надо добавить, больше заплатят, как раз к похоронам или к поминкам на сорок дней семья эти деньги получит. Я сажусь за машинку, но высказывания детей все равно не входят, их можно печатать бесконечно! Оставшиеся записи валяются на столе. Куда их? “Мама, дай мне трехлитровую банку — я буду тебе на платье копить! А то у меня маленькая банка, а платья ведь теперь дорогие!” “А я знаю, почему мелочи на сдачу нет — Россия победила в путче, все стали добрее, и всю мелочь нищим подают!” “Мама, мы раньше играли в классы и говорили: НА ПОЛОСУ НАСТУПИЛА — ЛЕНИНА ПОГУБИЛА. А теперь
: НА ПОЛОСУ НАСТУПИЛА — ЕЛЬЦИНА ПОГУБИЛА!” Куда вообще все мои мешки записей теперь? А… теперь уже все равно…ДУША: Кстати, о победе над путчем: почаще бы ты об этом вспоминала! Где б ты была сейчас, не случись эта победа?!
— А сейчас я где? Перед петлей на шее…
Звонок. Муж радостный: нашел где помыться! К тем звонил — нет дома, к другим знакомым — нет воды. А у третьих — и все дома, и вода есть. Отправились. Я в ванне подумала: имей я у себя ванну, может, не дошла б до нежелания жить, ведь даже мечты как-то забрезжили, но вспомнила, что на завтра только пятьдесят рублей — как накормить шесть ртов? Нет, не могу… На обратном пути встретили патриота. “Что ты сделал для России?” — строго спросил мужа. “Вымылся, — сразу отвечает муж. — Немытая Россия стала чище на одного человека”. У него юмор не иссяк, он еще поживет, думаю, а я уже иссякла. Пора, пора…
Подходим к дому: Даша плачет. Собака укусила, соседский пудель, черный, всегда мне он о “Фаусте” Гете напоминал. Не зря.
— Мама, он не виноват! Они его выгнали — не кормят, а он же не понимает, злится! Мама, но и они не виноваты — такие цены — как им прокормить-то собаку!..
Да, все не виноваты, а Даше нельзя из-за почек ставить прививку от столбняка. Что делать? Рука прокусана чуть не насквозь. Содовую примочку, вот что. Сделала ванночку с содовым раствором, на ночь забинтовала руку с мазью Вишневского. Утром — снова ванночку. Но рука распухает. Снова мазь Вишневского. И так десять дней. Наконец опухоль стала спадать. И по телевизору к тому же сказали, что собес выделяет на похороны две тысячи рублей. Говорю мужу: знаешь, где у нас собес — возле Дворца профсоюзов, слева, нет — справа… Звонок: подруга пришла поплакаться — муж загулял.
— Слушай, Ахматову бросали, Цветаеву, а мы что — лучше.
Муж сразу: “Нина, ты смогла бы работать на телефоне доверия, ты о самоубийстве думаешь. Опомнись! Дай объявление в газеты: “Писательница Горланова берется утешить любого, кто придет к ней с едой на сумму…”
Нож, кстати, от меня спрятали. Но у меня есть достаточное количество снотворного…
ДУША: Это, между прочим, ничего не гарантирует: выпьешь — увезут в реанимацию, спасут, но не до конца, как у нас водится. Будешь лежать полупарализованная какая-нибудь — еще обуза детям…
— Господь этого не допустит! Нет!
Звонок. Пришли друзья сына из лицея. Он, оказывается, бросил учиться, нашел работу. А что делать, раз мать дошла — и кушать хочется.
ДУША: Этого ты хотела, мать?
— Нет, я этого не хотела… но делать нечего — значит, Господь этого захотел. Воровать я не умею, работать не могу. У меня выбора нет…
Звонок. Пришла классная руководительница Антона: она нашла спонсоров, и вот они дают четыре тысячи, чтобы он закончил школу! Спасибо, Ванда Вячеславовна, думаю я, теперь, значит, надо мне закупить им продуктов сначала. На похороны даст собес, а они все четыре тысячи на колбасу спустят. Куплю им круп, макаронов, песку, сыру… Увы, звучит, конечно, внушительно, четыре тысячи, а купить удалось немного. Но все-таки хоть несколько недель они проживут сытые… Где мои таблетки, наконец?
Выпила горсть таблеток, и члены мои начали коченеть. Прости меня, грешную, Господи! Вдруг крик сына:
— Мама, мама! Горячая вода пошла!
Горячей воды не было три месяца. У нас и холодная-то изредка идет, а уж чтобы горячая!.. На коченеющих членах я побежала на кухню и с наслаждением принялась мыть посуду…
Пермь, 7 мая 1992
Энциклопедисты
Все, скажем, так легло само, скажем. И вот я уже сердце свое поймала в верхней губе (бухает прямо!)…
А ведь когда Сергей Иванович Чупринин давал мне бланки анкет, он сказал именно две самые главные вещи. Во-первых, один писатель из Сибири взял тоже пятьдесят анкет, но прислал заполненных всего двенадцать, зато написал Чупринину восемь писем! Он хочет дружить с критиком Чуприниным, обсуждать с ним проблемы постмодернизма. Ну, подумала я, уж Горланова-то не пришлет восемь писем, когда мне их писать!..
Второе, что сказал мне С. И., касалось вопроса деликатного. “Если с кем-то у вас отношения не очень… я понимаю — долгая жизнь в одном городе… это не одни друзья, всякое бывает… Вы старайтесь так все организовать, чтобы кто-то другой позвонил тому автору, заполнил-таки анкету! Ведь литература едина! В энциклопедию должны войти все: реалисты и модернисты, молодые и не очень, западники и славянофилы…”
— Что вы, — воскликнула я браво, — у меня со всеми чудесные отношения! Честное слово! (На моем лице ведь крупными буквами написано: “Ребята, давайте жить дружно!”) Кроме того, я искренне считаю: те, которые пишут про березки и взасос целуют зарю, они на самом деле тоже любят Россию, и сердце у них за нее болит.
И я бодренько принялась пальцем писать для С. И. ангела (масляные краски я купила в Москве дешево). Но когда я закончила его писать, такого светлого, палец накололся на… гвоздь! Дело в том, что материал для писания картин мне дали в пулатовском союзе. Вышло это нечаянно. Я привезла картины для “Дружбы народов” (там идет наша повесть), а в пятницу было закрыто. И я решила тяжелую сумку оставить у дамы в канцелярии союза. Она увидела картины, я сразу ей несколько подарила за доброту (сумку-то она разрешила оставить до понедельника). Она же, в свою очередь, предложила мне несколько досочек. Это были сломанные детские лопатки. И вот в одной-то оказался гвоздь! И укол сей мне был — да-да! — знаком, символом, который после
вовсю развернулся в событиях сентября…Во-первых, я-то не стала, конечно, писать восемь писем Чупринину, но я не учла, что со мной тоже захотят дружить и обсуждать проблемы постмодернизма! Ведь что такое поэзия? Поэзия — это неудержимое выражение уникальности. Неудержимое! Поэты (а о том, как НЕ приходили прозаики, я напишу ниже) посыпались один за другим, причем все читали свои стихи (часа по три-четыре). Они “накладывались” друг на друга, на кухне было накурено так, что мои соседи по коммуналке пару раз устроили мне сцены. У Ахматовой это называлось “ахматовкой”, а у нас муж называет сие “букурилкой”. Причем все это совпало со взрывами в Москве и Волгодонске — холод всемирный опустился на страну — люди потянулись друг к другу, начали ближе жаться (поэт к поэту). В дыму кухонном звонко читалось:
Поэт: — Мне бег от бабы к бабе нужен…
Поэтесса: — Я люблю мужиков многочленье…
На четвертый день анкетирования глаза у мужа стали, как у моего отца (когда я приводила в юности много школьных друзей в дом), и он уже саркастически “дочитывал” стихи. Если В. выпевала:
— Любовь — почти западня,
Зависимость нестерпима.
Но ты не предашь меня…
— Твой член не проходит мимо, — завершал мой муж на мою беду.
Ибо тут-то мы и узнавали о себе всю правду, как плохо мы пишем, как вся Пермь осудила наш рассказ в “Знамени” (“Девятины”) и пр. Муж в ответ еще более мрачнел, говорил, что у М. не метод сюрреализма, а метод “сю-сю-реализма”. (У М. все концы в стихах — счастливые, вплоть до пышных стогов, в которых все и происходит).
Некоторые образы я запомнила на всю жизнь. У одного — в преддверии выпивки — якобы глаза бегают, как “яйца на сковородке”. В мировой литературе это можно поставить почти рядом со строкой из “Анны Карениной”, которая в темноте чувствовала, как у нее блестят глаза. Я имею в виду не уровень таланта рядом поставить, а то, что там и тут невидимая доля демонизма, что ли… данная героям в ощущение… для чего? Тут тайна.
Были и такие сборники, в которых аж по три эпиграфа из Мамардашвили к стихотворению (знай наших пермяков!). Но была и просто “моча в норме” (Ахматова имела в виду, что ямб на месте, рифмы правильные, но — моча, но опять же — в норме).
Про таких поэтов муж стал говорить: они должны по четыре дерева посадить, они лес переводят на бумагу, а я возражала. Мы же славяне — от слова “слово”. Таков наш менталитет — стремиться к словесному выражению. Это наши люди, российские!
Кроме того, может, Бог послал это анкетирование мне, чтобы мои картины разошлись по Перми! Я каждому дарила по три-четыре, решив максимально сделать всю процедуру праздником. В первые дни я даже наливала им по рюмашечке, потом стала поить чаем, наконец, закончился и чай, а поэты все шли и шли. Холод всемирный заставлял их жаться друг к другу, они хотели согреться, но… не согреть. И я
все чаще стала испытывать дрожь, сердцебиение, наконец, сердце свое поймала в верхней губе…— Они унесли около десяти моих ручек! Они меня оскорбляют! — ныла я, валидол под языком. — Говорят, что не причесываюсь, а я причесываюсь, но как ни причесываюсь, уже через минуту волосы сбиваются в какого-то осьминога, потому что я руку в них запускаю, когда пишу или думаю! Какая же я дура, что взялась за это анкетирование! Свое не пишу уже две недели. В Перми телефоны на счетчике, я столько денег прозвонила! Уже
позвонил компьютер и заикающимся голосом попросил заплатить срочно! Дура я, дура!— Конечно, дура, но только дураки и сохраняют свежесть восприятия, — отвечал муж. (Нет, точнее так: “Может, у дураков только свежесть и остается — восприятия жизни”.)
Даже свой обычный дневник, “вялотекущий мемуар”, я не вела, увы. То есть пыталась, но… Вот записи за несколько дней. “19 сентября. Господи, благослови! Ничего не успеваю! Вчера были Наденька и энциклопедисты. Звонят в дверь…” (конец записей на сей день!). “2
0 сентября. Господи, благослови! Не успеваю! Ничего! Вчера были Киршины и энциклопедисты” (также — конец записи на этот день).21-го пришла невероятной красоты дама (прима-балерина). Словно она взяла все лучшее у двух моих подруг — Иры Полянской и Марины Абашевой. Мерцающие глаза с прищуром — неизъяснимое сочетание романтизма и мудрости сразу. Низкий волнующий голос… издала пять сборников стихов. Три часа заполняла анкету (чтоб было, как на сцене, каждое движение ручки — это танец, и я любовалась). Первую анкету она испортила, ничего, я дала другую. Мне безумно было некогда (дневное время так дорого!). Хотелось дописать новый рассказ для Асланьяна (он звонил и просил). В общем, для газеты одной новой… Но дело нужно довести до конца, все анкеты заполнить!
Наконец моя красавица поднялась и… взяла с собой анкету, положив ее в сумочку! Она, видите ли, еще не решила, будет ли участвовать в сей энциклопедии. Я стала сыпать фразами: “все это послужит…”, “в конце концов, для кого мы пишем — для пермяков…”, “ во славу родного края…”. Я даже приврала для убедительности, что при мне Чупринину вручили 200 анкет из Омска, а мы — что! — хуже, что ли, Омска?! Ничего не помогло, увы. Она так и ушла с анкетой! “Чудечко на блюдечке”, говорила про таких моя бабушка. Мне хотелось кричать вслед ей: “Совесть у вас есть, нет?” Но я знала — бесполезно. Просто села и заплакала.— Мама, да ты съешь шоколадку! Сладкое снимает стресс! (а балерина принесла шоколадку).
И я, не любящая сладкого (после гепатита), стала его пожирать, чтобы успокоиться. Да и вообще, во всем есть что-то хорошее: дети хоть вкусного поели, энциклопедисты нас баловали (то торт, то печенье, то конфеты). Но были и такие, что живут хуже меня. Многие поэты приходили в резиновых сапогах, которые уже никто не носит в наше время! Так что я не одна в Перми бедствую, вот что! У многих в одном кармане сочельник, а в другом — чистый понедельник, как говорила опять же моя бабушка.
Вообще, уроки энциклопедистов были разные. Например, такой: в один день с утра пришел коммунист, который читал три часа свои стихи про ненависть к Шендеровичу и Киселеву, которым давно пора “сидеть на нарах в лагерях!”. Я стала в ужасе возражать: опять о лагерях мечтаете! Да когда же это кончится! А он мне про идею золотого миллиарда: мол, земля не выдержит всех, и Запад тайно задумал уморить всех, кроме одного миллиарда избранных…
— Я сам лагеря ненавижу, я лежал в больнице с гэбэшниками двумя старыми, они хвастались, что по телефонной книге брали “врагов народа”, я ушел из этой палаты, не смог долечиться с ними рядом… Но заслужили ведь некоторые — нынче — лагеря, правда?!
— Такой вот винегрет, — говорила я вечером поэту Сене Ваксману. — Он в конце еще попросил меня мышцы пощупать! Сильные мышцы у коммунистов! Боюсь, что много бед они нам принесут, если снова к власти придут… о, мышцы есть! Ужас какие мышцы! Беда! Сколько агрессии!!!
— Вот что, я пойду — вижу, ты еще от коммуниста не отошла! — и Сеня стал собираться.
— Я отошла, отошла! — закричала я. — Не уходи!
И мы провели чудесный вечер! Он читал свои стихи:
— Соловьиха соловью:
“Ай лав ю”.
Лебедь лебедихе:
“Их либэ дихь”.
— Сеня, слушай, это останется в мировой литературе! Да-да! — восклицала я, осознав уроки энциклопедической эпопеи (Господь награждает за терпение — после коммуниста придет демократ и согреет душу).
— Мне приснился сон, что “Бег” Булгакова расшифровывается как “Белая гвардия”, — рассказывал Сеня.
А я срочно схватила свои краски и стала писать для гостя особенную сирень, какая получится именно под этот наш общий разговор; я уж знаю, что сирень только так и нужно писать: под человека, под дорогого, а то получается не сирень, а икра сиреневая. И вот парну’ю еще картину я вручила гостю (чтобы нес за уголок). А теперь боюсь позвонить и спросить: как довез?.. вдруг испачкал костюм… или кого-то из пассажиров в транспорте, а они — штраф потребовали, компенсацию там… Но позвоню, извинюсь за свою глупость, которая от сердца, конечно, но… Надо, чтоб ум от сердца был! Умосердце! Правда, я уж знаю, что сведение ума в сердце свершается по благодати. Надо еще чаще мне ходить к исповеди, вот что! Тоже урок энциклопедии.
Самые долгие диалоги возникали уже в прихожей, когда гость одет и обут. Как опять же говорила моя бабушка: “Не бойся гостя раздетого, а бойся гостя одетого”.
— С кем ты борешься, Нина? (Лицо у меня такое? Вот так-то!)
— Я всю жизнь борюсь с бедностью. А что?
— Ты с братом борешься. Бедность — брат писателя…
— Лучше с братом бороться, чем с сестрой (краткость — сестра таланта).
Мне очень понравился актер В., который издал свою книгу стихов роскошно: с иллюстрациями одного из лучших пермских художников. И стихи того стоили, но… он занял под это дело две с половиной тысячи долларов. А тут кризис! Рубль упал, и артисту пришлось продать квартиру, чтобы расплатиться с долгами. Теперь книга стихов есть, а квартиры нет. Но он верит, что все обойдется, читать так легко свои стихи. По телефону говорил — в ответ на мое: “Я картинами отдарюсь за ваш труд” — “Нет, мне некуда их повесить”, а тут увидел и сразу захотел портрет Марины Цветаевой… И я сняла его со стены для В.
Все эти дни мы искали Колю Бурашникова. Еще один поэт лежал в отключке, наглотавшись каких-то таблеток, и отец его по телефону говорил мне все, что думает о моей роли в алкоголизме сына: “…Если б вы хоть раз прямо ему сказали, что презираете…” И я — терпимая ранее — тут решилась. Когда поэт пришел ко мне заполнять энциклопедическую анкету, я сказала:
— Вы думаете, что топором не убиваете родителей, так вы лучше, чем убийцы? Вы — хуже! Потому что людям показываете обманную сторону. А это садизм — медленно убивать, каждую минуту… Когда убийца топором по голове дает — убитый в рай попадает… как невинно убиенный!
Поэт без памяти схватил анкету и убежал, не заполнив, бормоча про то, что потом занесет, и пр.
Юра Беликов мне прочитал стихи Виктора Черепанова, прошедшего лагеря:
Гром победы Октября,
Красноконный эскадрон
Раздували наше “я”,
Как у кобры капюшон.Я бросилась искать телефон этого поэта.
А еще один известный поэт (Ф. В.) заявил моей подруге: на кого работает Горланова — она на Сороса работает! А он преступник. Я спросила: так он отказывается заполнить анкету? — Да, отказывается, говорит подруга, но ты не очень-то расстраивайся, да не рыдай ты! Кстати, порыдать полезно: есть такая книга про “рыдающее
дыхание”, оно исцеляет многие болезни… в общем, отрыдаешься — напиши рассказ “Как я работала на Сороса”.С таким вот рыдающим придыханием я обратилась к следующей подруге, чтобы она заполнила анкету, ибо Сорос — благодетель, его грант поможет культуре и прочее, а подруга мне в ответ: “А я тоже с подозрением к нему отношусь”. Вот те раз! Академик Лихачев — без подозрения, а тут в Перми многие — с подозрением… Почему? “Он же делает так много добра!” — “Да, делает много добра, но вопрос в том, что он хочет получить за него!” Вот те раз! Отвечаю: “Сказано: по плодам их узнаете их”. А не сказано: подозревайте всех добрых людей…
Другой спор у меня произошел с К. Я поила его (и его жену) чаем. Песка уже не было, чай — последний, бледный… И говорю так, извиняясь: “Ну, бедна наша жизнь, но что слаще-то есть нашей работы зато…” И как К. взвился! Что? Слаще! Да его тошнит и рвет всегда, когда он пишет стихотворение. Я хотела сказать было: “Пить надо меньше”, но вовремя сдержалась. Один поэт уже убежал от моих
поучений, хватит. “Почему же вы пишете стихи, если так тяжело они вам даются?” — “Надо же чем-то расплачиваться за жизнь”. Ну вот: слова высокие, но одних стихов-то мало! Как будто можно отделаться только писанием стихов! Это атеисты думают, что без покаяния можно расплатиться…— А вы думаете, что радоваться надо? Это дети радуются любой ерунде: слепили из песка домик — и радуются! Кто радуется, кто с удовольствием пишет, тот еще не вырос из детства!
— Или уже вырос! — я гну свое, то есть Мамардашвили цитирую: — Классикой что становится? Когда поэт все несчастья мира переварил и может предложить свою альтернативу. Классик — это выстраданная и мужественная душа…
26-го пришел поэт со сборником стихов “Спермокипящий кубок”, а Колю Бурашникова мы все еще не нашли.
27-го закончились все картины! И я для Кычи (прозвище Ксении Г., в переводе с пермского говора — Сова) написала натюрморт в виде совы (два цветка — как глаза, листья носом легли на горшок). Так что живопись моя тоже от энциклопедии обогатилась новым сюжетом. Спасибо, энциклопедия!
Я уже всем стала прямо говорить: “Ребят, вы не думайте, что это некое масонское мероприятие: нет! Русская литература нуждается в энциклопедии”. Белов Роберт ответил так: “Молчи, все равно от тебя может исходить только все масонское, и это хорошо”.
Один автор сказал, что, мол, масонское не масонское, а все данные будут в компьютерной базе ЦРУ — это точно. Но я думаю, он так пошутил. Зачем мы в ЦРУ? Тем более что анкету он заполнил.
3 октября. Колю Бурашникова все еще не нашли! Где же он?! Где?
В одну из пятниц вечером пришел поэт-анархист (не путать с коммунистом!) Б. И. Он сказал, что хочет с нами выпить. Хорошо, согласился мой муж. Б. И. побежал за водкой с таким видом: “Они, конечно, в анархосиндикализме ни черта не понимают, но выпою им бутылочку и докажу, что это светлое будущее человечества”. От вида бутылки кошка Жанна (которая пришла к нам от спившихся соседей и посему ненавидела всех, кто с бутылкой) стала цапать меня за ногу: “Не пей хоть ты, а то меня и отсюда выгонит голод, куда я пойду? Надо, чтоб кошке было куда пойти!” Я ее успокоила (я в самом деле почти никогда не пью). (Точнее, я сказала так: “Мне никогда, Жанна, не хочется выпить — разве что иногда мне напиться хочется”.) А тут пришли еще заполнять анкеты поэт П. и профессор, доктор медицинских наук, геронтологиня Л. Она выпустила книгу стихов. И вся с глазами, иллюстрирующими успехи геронтологии (глазами студентки буквально). И зубы у нее такие прекрасные — или это уже успехи стоматологии? Пока я на кухне готовила закуску, шум в комнате нарастал, видимо, начали выпивать “Золотой женьшень”. Я вошла на словах мужа:
— А Декарт для меня не авторитет!
Я: Для Мераба Декарт авторитет, а для Букура — не авторитет?
— Декарт-то для меня авторитет, но его дуализм для меня не авторитет.
Б. И.: Букур, ты уходишь от объективности!
— А никогда не говори при мне этого грязного слова! Засунь свой атеизм знаешь куда!
На спасение мира я бросилась с гитарой наперевес:
— Боря, пой!
Б. И. поет стихи Мандельштама. В его мелодии было все: трогательность, щемление, в голосе — хрипотца, приглашающая к изложению своей жизни.
И поэт П. принял это приглашение — взял гитару и запел свои стихи.
— Умереть в провинции — это все равно,
что умереть в Освенциме… (Я вздрогнула, но смолчала.)
Когда Освенцим в таком же контексте появился второй раз, я записала себе на бумажку: “сказать?” Если очень мягко, то я ведь вправе это сказать?
— Знаете, — начала я, вся в колебаниях еще, — ведь шутить такими вещами, как Освенцим, не стоит!.. Гумилев написал, что пулю отлил рабочий — отлили! И убили! Ахматова писала: “Забери и ребенка, и друга” — забрали обоих! Так она хоть за Родину молилась, таким образом желая спасти Россию! А тут — за что вы пострадаете? Даже если вам скучно в провинции, это не Освенцим!
— Замолчишь, нет? — закричал муж. — Ты гостей учить будешь? Ты для этого их созвала?
— Но, Слава… я хотела как лучше… мальчик очень талантлив, поэтому можно немного скорректировать… за все ведь приходится платить страшную цену!
— Какой он мальчик! Если человеку больше двенадцати лет, он уже мужчина!
— Тем более, зачем эти юные заблуждения, что словом можно играть…
— Ты успокоишься, нет! Нина!
Уходя, холостяк Боря мне шепнул: “Как жаль, что твой муж — Букур, а не я”. Нет, не так! Он шепнул: “Нинкин, как жаль, что твой муж — Букур, а не я”. Он весь еще в лексике шестидесятых: “Нинкин!” Но в мои пятьдесят это уже не раздражает, а напоминает молодость и умиротворяет. Но мужа его слова, конечно, не умиротворили. Он устроил мне грандиозный скандал! Дошли аж до развода! Но девочки стали нас утешать:
— Это все анкетирование, энциклопедисты! Ничего! Мы в дневниках будем писать просто: “Это был энциклопедический кризис в нашей семье”. Или: “Во время энциклопедического кризиса мама написала сто восемь картин”… (Дочери все в меня — ведут дневники.)
— Ты хлеб второй день забываешь купить из-за этих энциклопедистов! — продолжал кричать муж. — Ты сто рублей положила в рваный карман и потеряла!
— Сами хлеб купите, почему я одна должна вам все подавать! И сто рублей я находила перед поездкой в Москву, так что ровно столько же потеряла, семья не пострадала…
С прозаиками было еще труднее. Их нужно приглашать по три-четыре-пять раз (то же с драматургами, киносценаристами и мемуаристами!). И все равно не идут! Особенно трудно оказалось зазвать фантастов! В одного именно в эти дни ударил ЛУЧ ИЗ КОСМОСА (так и сказал!), и он якобы бешено работает под воздействием сего луча! Другой… сделал операцию своей любимой кошке и так переживает за нее, так переживает, что никак не может выбраться ко мне… В общем, захотелось мне самой напиться, чтобы все это покрылось зыбкой пленкой “Золотого женьшеня” и принималось без тоски.
— Ладно, может, Господь меня наградит за все это? — печально вопрошаю я вслух (по нескольку раз в день, положив трубку после звонка очередному энциклопедисту).
— Мама, Господь не награждает — он отнимает от твоих долгов.
— И то хорошо…
4 октября нашли в морге Колю Бурашникова. Убит. И как страшно изуродован! Ах, зачем ты, Коленька, написал:
…неужели в холодном овраге
отпоет меня соловей!
Вот и отпел…
После похорон Коли мне позвонил Ф. В., который не хотел принимать участия в энциклопедии, потому что Сороса не любит. Он изменил свое отношение к жизни! Говорит: “Смерть Коли должна нам уроком стать — не ссориться, а дружить надо! Я получил неверные сведения об энциклопедии, подленькие, а сейчас я все понял — заполню”. И заполнил, и еще отксерокопировал для энциклопедии десять бланков (бесплатно)!
Позвонила и моя балерина — обещала принести анкету. Надумала!
Нашелся Черепанов! В общем, пермистика обогатилась (какое слово: в нем и “Пермь”, и “мистика”, которой у нас в изобилии).
Правда, появилась другая проблема: радио и телевидение просят у меня интервью об энциклопедии, я два дала, а потом уж взмолилась: “Ребята, когда ж мне свое-то писать! Ремонт закончить!” (забыла упомянуть, что все это время мы делали ремонт, и я просила: кто-нибудь, может, в своей организации достанет нам банку краски!).
ПОСТСКРИПТУМ. ОКТЯБРЬ: поэт-коммунист лично от себя дал вчера двести рублей на краску. Спасибо! И спасибо всем!