Публикация и предисловие Н. Белинковой-Яблоковой
Аркадий Белинков
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2000
Аркадий Белинков
Из архива
Задолго до столетнего юбилея
Задолго до того, как в России отметили сто лет со дня рождения Юрия Карловича Олеши, а именно на излете 60-х годов, когда оттепель с ее полусвободой кончалась, Аркадием Белинковым была написана книга “Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша”.
Совсем не случайно имя писателя стоит в конце названия: автор делает акцент на том, что Олеша — один из рядовых участников в повальном процессе оскудения советской литературы. Белинков собирался также предпослать книге предисловие, которое хотел назвать “Был хороший писатель…”, сделав ударение на слове был. Причину потери (или, вернее, растраты) дарования Белинков исследовал на протяжении чуть ли не тысячи машинописных страниц: “Я написал книгу, в которой пытался рассказать о том, что советская власть может растоптать почти все, и делает это особенно хорошо, когда ей не оказывают сопротивление. Когда ей оказывают сопротивление, она может убить, как убила Мандельштама, может пойти на компромисс, как пошла с Зощенко, и отступить, если с ней борются неотступившие, несдавшиеся художники — Ахматова, Пастернак, Булгаков, Солженицын. Юрий Карлович не оказывал сопротивления советской власти”. Завершив книгу, Белинков заявил: “Я не люблю своего героя, — и добавил — потому, что он не был третьей силой”.
Как это характерно для критика, который всегда расходился с общественным мнением страны советов о том, что все на свете прекрасно!
Лишенная юбилейного глянца, книга Белинкова легла на полки российских книжных магазинов сравнительно недавно, за два года до столетнего юбилея.
1За Юрием Олешей укрепилась безупречная репутация: он создал мир прихотливых, причудливых метафор, надолго замолчал, чтобы избежать лжи, и, будучи завсегдатаем ресторана “Националь”, собрал вокруг себя круг беспечных остряков — нечто вроде привилегированного клуба… На фоне юбилейных выступлений книга Белинкова с именем сдавшегося Олеши на обложке выглядела диссонансом. Современные критики удивляются нелицеприятной оценке, которую Белинков дал виновнику торжества.
Возможно, они или невнимательно прочитали “Сдачу и гибель…”, или, скорее всего, пренебрегли обращением автора к своему читателю: “Задачу историка литературы [я] вижу не в анализе выдающихся художественных образов и творений, а в исследовании причин, определяющих возникновение и характер художественного произведения, строго зависимого от взаимоотношений художника с обществом… Я забыл сделать одну не очень существенную, но имеющую некоторое значение оговорку: мой герой иногда бывал все-таки получше других героев эпохи… [мой] выбор… вызван чисто методологическими соображениями: для того, чтобы вы поняли, что уж если этот таков, то каковы же другие!”
До того, как приняться за рукопись “Сдачи и гибели…”, ее автор хлебнул тринадцать лет ГУЛАГа. Он расплачивался за то, что думал и писал не “как все”. Умер он, не дожив даже до пятидесяти и не увидев свою работу напечатанной. Оказалось все же, что не только рукописи, но и архивы писателей живут дольше их самих.
Белинков предполагал, что в главе “Собирайте металлолом” он достаточно убедительно объяснил, почему он написал книгу о сдавшемся писателе и почему выбрал Олешу в качестве модели. Поэтому он вынул из рукописи несколько страничек, показавшихся ему излишними. Написанные более тридцати лет назад, они выглядят как ответ на только что отзвучавшие юбилейные статьи об Олеше. Пришло время изъять их из архива и напечатать. При этом не помешает рассказать о замысле и долголетних попытках опубликовать “Сдачу и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша” в СССР.
По возвращении из лагеря Белинков задумал трилогию о разных типах художников: один — лояльный по отношению к господствующей власти, как Тынянов, второй — протестующий против давления сверху, как Ахматова или Солженицын, третий — сдавшийся, как В. Шкловский.
Автор “Трех толстяков” и “Зависти”, Ю. Олеша был не столько запланирован, сколько “случился”. Произошло это так. В 1960 году Белинков участвовал в работе Комиссии Союза советских писателей по литературному наследству Ю. К. Олеши. Вплотную познакомившись с литературным наследием недавно скончавшегося писателя, он обнаружил, что вопреки легенде Олеша никогда не переставал заниматься писательским трудом, но со временем стал писать то же и так же, как и все остальные “пираты пера” эпохи “социалистического реализма”: “Жизнь на советской земле с каждым днем становится лучше”, “Мечты стали действительностью”, и так далее. Белинков увидел, как Ю. Олеша менял свое мнение о Шостаковиче и Хемингуэе в зависимости от статей в “Правде”, как славил вождей, сменявших один другого на трибуне Мавзолея. Мало того, оказалось, что эта литературная макулатура по объему намного превысила лучшее из созданного писателем в 20-е годы. Заблуждение, что Олеша замолчал, возникло в результате того, что писатель перестал выделяться на общем фоне советской литературы.
Ю. Олеша занимает место В. Шкловского в трилогии Белинкова, чтобы лишиться ореола писателя, безупречного во всех отношениях.
О да! Во второй главе “Образ мира” Белинков останавливается на мастерстве Олеши, на замечательных метафорах его молодости: “Единицей измерения искусства Юрия Олеши является метафора, — начинает автор, но скоро задается вопросом: … достаточно ли этого, чтобы сказать, что Юрий Олеша был прекрасным художником?” И отвечает: “Этого было бы совершенно достаточно, если бы понятия “метафора” и “искусство” были тождественны. Метафора художественного творчества начинается не в строке, а в самой задаче искусства, во всей деятельности художника: об одном говорить через другое, связывать явления, систематизировать мир, показывать его бессвязность и бессистемность”. По Белинкову, у Олеши не всегда это выходило: “Ослепляющая яркость письма Юрия Олеши создавала иллюзию серьезного художественного открытия, [но] творчество его никогда не выходило за норматив уже существующей эстетики и было связано с уровнем традиционного эстетического восприятия и воспроизведения мира”. Но даже и в рамках “старой” системы Олеша на заре своей молодости успел коснуться важных тем и концепций. Однако его мастерство сильно потускнело, когда писатель начал выполнять социальный заказ своего времени. И тут он оказался совсем не одинок: “Он повторил путь литературы четырех десятилетий… Есть много причин, по которым одни книги оказываются лучше, другие хуже. Из многих причин, которыми это можно объяснить, серьезное значение имеют две — история, разрушающая человека, и сила его нравственного сопротивления”. Последнее — зависит от самой творческой личности, и писатель несет моральную ответственность за свой выбор. Ю. Олеша был талантлив, потому Белинков и не мог простить ему капитуляции. Кому много дано, с того много и спрашивается.
Еще не будучи напечатанной, “Сдача и гибель…” стала широко известна в среде оппозиционно настроенных читателей. Сведения о ней попали даже за границу. Один итальянский ученый, очевидно, не догадываясь, что может подвести автора, сообщил своим читателям, на мой взгляд, правильную оценку работы: “…мне довелось прочесть машинописную рукопись размером свыше 900 страниц Аркадия Белинкова… Это — эссе о падении русской интеллигенции после революции, нечто вроде реквиема, сконцентрированного на личности и творчестве Юрия Олеши… неумолимая фреска, посвященная поколению, которое, говоря словами Якобсона, потеряло своих поэтов, сага истории литературы о страданиях, и отказах, и унижениях, и компромиссах, и мученичестве русских писателей при коммунизме…”
2Мнения о книге, однако, разделились. За Олешу обиделись его современники по двадцатым годам, прошедшие тот же путь, что и он. Вольно или невольно, друзья возвращаемого писателя превратились в еще одно цензурное звено. Один из них стал автором уничтожающей внутренней рецензии на книгу Белинкова. Он даже и не думал скрывать своей реакции. Игорь Губерман — шестидесятник, — прочитавши рецензию, был поражен: “Впервые в жизни обнаружил я, что замечательные люди могут быть враждебны друг другу, и для убийства книг и мыслей совсем необязательно участие заведомых мерзавцев”.
3На книгу под скромным названием “Юрий Олеша” Белинковым был заключен договор в издательстве “Искусство”, которое дважды объявляло о выходе книги. Но рукопись настолько отличалась от норм, принятых в советском литературоведении, что издательству приходилось отчаянно бороться со своим автором. А ему — с ним. По требованию редакторов, якобы знавших, что надо сделать, чтобы провести рукопись через Главлит, Белинков был вынужден многократно ее переписывать. О том, как это происходило, я намереваюсь рассказать в книге “Распря с веком”.
Между тем, приближалось празднование пятидесятилетия Октябрьской революции. Поворот к старым сталинским временам наползал, как туча, хотя еще не имел ни своего нового названия, ни точки отсчета. Старая, “сталинская” гвардия втихую укрепляла свои позиции. Издательские планы пересматривались, рукописи откладывались на неопределенное время или совсем выбрасывались из плана издания. Возвращалось сервильное время. Книга о сдаче и гибели русской литературы советского периода безнадежно застряла в издательстве.
Но у Белинкова нашлись сторонники даже среди издательских работников, правда, не в Москве, а в Улан-Удэ. Главный редактор журнала “Байкал” А. Бальбуров и зам. редактора В. Бараев в первом номере журнала “Байкал” за 1968 год напечатали отрывок “Поэт и толстяк” из книги “Сдача и гибель…”.
Номер “Байкала” через час после поступления в продажу нельзя было достать ни в одном киоске, а распространение журнала из книготорговой системы перешло в самиздат. Еще бы! В том же номере находилась “Улитка на склоне” братьев Стругацких. Там тоже было достаточно тайнописи и иносказаний. Далекий сибирский журнал приобрел известность.
Журнал громили. И за Белинкова, и за “Улитку на склоне”. “Поэт и толстяк” остался без окончания. Редакцию разогнали. Безработный Бальбуров ходил по Москве и говорил, что он очень доволен: ему удалось напечатать Белинкова. У Володи Бараева, по слухам, случился инфаркт. Обо всем этом мы узнали, будучи по частному приглашению в Югославии, откуда в СССР не вернулись.
Высвобождение из пут социалистического реализма в литературоведении продолжалось на покинутой Белинковым земле, но уже без него и в другую эпоху, эпоху “гласности”.
Книга А. Белинкова “Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша” разрушала привычные для советского литературоведения жанры. Новую манеру письма стали называть литературоведением в прозе. Это давало А. Белинкову возможность типизировать явления в художественном образе. Он создал тип писателя, сдавшегося советской власти, а не ограничился тем, что привел Олешу в пример.
Ни ценителям, ни недоброжелателям Белинкова не справиться с оценкой его книги, если прикладывать к ней старые мерки и считать, что это повествование о Юрии Карловиче Олеше, завсегдатае московского ресторана “Националь”, остроумном и меланхоличном человеке, когда-то писавшем талантливые книги, до краев наполненные искрящимися метафорами. Белинков писал об олеше-шкловском-славине-эренбурге и других известных и неизвестных советских литераторах, губивших свой талант тем, что добровольно выполняли социальный заказ, а порою и бежали впереди прогресса.
“Сдача и гибель советского интеллигента…” — многоплановая книга. Она не только сатира. Она еще и реквием. Не будь она подчинена жесткому замыслу трилогии — лояльность, капитуляция, сопротивление, — у Белинкова была бы возможность для создания образа поистине трагического. Но тогда это была бы книга только об Олеше. Белинков же писал о трагедии целой литературы. Он искал причину ее гибели…
<Страницы 60-х годов, не вошедшие в книгу,
или Ответ критикам годов девяностых>Когда я упрекаю Сергея Эйзенштейна за “Ивана Грозного” или поношу Виктора Шкловского за книги, в которых он оплевывает все хорошее, что сделал в молодости, то не нужно укорять меня за фантастическую ограниченность, за то, что я такой же, как и те, кто вызывает у меня отвращение, только наоборот, и за глубокое равнодушие к прекрасному искусству. Совсем не фанатическая ограниченность и равнодушие двигают мое перо.
Меня просят простить Эйзенштейна за гений, Алексея Дикого, сыгравшего Сталина после возвращения из тюрьмы (лагеря, заключения), за то, что у него не было иного выхода, Виктора Шкловского за его прошлые заслуги и особенности характера, Илью Эренбурга за статьи в “Красной звезде” во время войны, Алексея Толстого, написавшего “Хлеб”, пьесы об Иване Грозном и много других преступных произведений, за брызжущий соком истинно русский талант, простить Юрия Олешу за его метафоры и несчастья.
Мне советуют это друзья, люди, которых я люблю, которым нравится то, что я пишу, с которыми мы не расходимся в самых главных вопросах истории, социологии, географии, искусства, политики: мы не спорим о том, что Екатерина II правила с 1762 по 1796 год, что демократия лучше, чем тирания, что Либерия расположена на атлантическом побережье Африки, что драматургия Чехова еще ждет своего подлинного воплощения и что на современных государственных деятелях лежит огромная ответственность за сохранение мира.
Я внимательно прислушиваюсь к мнению своих друзей и готов послушаться доброго совета.
Простим гениального Эйзенштейна, прекрасных актеров и писателей — Виктора Шкловского, Илью Эренбурга, Алексея Толстого и Юрия Олешу. Простим всех и не забудем самих себя. Простим и станем от этого еще возвышеннее и чище.
Только зачем все это? Ну, простим. Ну, станем возвышеннее и чище. Но будет ли это научно? Я ведь писал о том, что они негодяи и предатели, не потому, что вот лично у меня Алексей Толстой отобрал рубль. Наоборот, когда меня арестовали, он даже пытался помочь мне, чего старательно избегали другие, объясняя многое сложностью международного положения. Я пишу о том, что они негодяи, именно потому, что это научно, а для науки мы готовы на все. И вот для науки я заявляю, что дело не в прощении, о котором меня все просят, в том числе и беззащитные женщины, немощные старики и малые дети, а в том, что без науки нельзя объяснить причины падения и гибели русской интеллигенции.
Вы хотите защитить этих прекрасных людей и себя тоже, а ведь это к науке отношения не имеет. Защищая и требуя от меня душевной щедрости и понимания, вы мешаете понять и объяснить, почему десятилетиями уничтожается русская интеллигенция, разоряется крестьянство, обманываются рабочие, почему десятилетиями проливается кровь людей, которых подозревают в том, что они что-то поняли, и тех, кто никогда ничего не понимал и проливал кровь других вместе с вами, почему развязываются гнуснейшие войны и заключаются бесстыднейшие союзы, почему происходит невиданное, неслыханное растление двухсотмиллионного народа.
Проливаемая кровь, растоптанная демократия, растление народа совершаются с помощью попустительства тех, кто все понимает, или сделал вид, что его обманули, или дал себя обмануть. Никто не оказал сопротивления тогда, когда это было легче, чем не оказывать его, когда это грозило гибелью, и никто не оказывает его сейчас, когда это грозит только неприятным ощущением от тяжелого вздоха председателя месткома. Но время уже упущено, и люди, которые безостановочно проливали кровь, лгали и растлевали, поняли, что без этого им не удержать захваченной власти, и поняли, что с вами они могут сделать все, что им нужно, и уже сделали много.
Но все это вам неинтересно. Вы говорите: не надо преувеличивать, жизнь была бы невыносима, если все время думать только об ужасах. Не так все мрачно, как вам кажется. Вот открыли же выставку Фалька. А Тышлер? А “Маяковский” в театре на Таганке? Ничего, еще поживем. Но главная ваша (то есть моя) ошибка в том, что вы ведете огонь по своим. Довольно же стрелять в тех, кто из боязни за себя, а некоторые даже за то, чтобы сохранить хоть что-нибудь из подлинных духовных ценностей, отступал. Нужно срочно начать стрелять по тем, кто этого действительно заслуживает, то есть по тем, кто заставлял нас отступать. Нужно метать гром и молнии не против своих союзников — Эренбурга или бедного Юрия Олеши, а против Софронова и Шолохова. Вот кто все испортил.
Я ничего не придумал. Я все это слышал сам. Слышал от людей, которых люблю и которые, несмотря на все мои недочеты, предпочитают все-таки читать мою рукопись о сдаче и гибели русского интеллигента, а не статью Михаила Лифшица “Почему я не модернист?”
Ничего невозможно понять. Мне предлагают бороться с Софроновым и Шолоховым, а я говорю: я борюсь с вами за то, что вы не хотите бороться с Софроновым и Шолоховым. Я считаю, что необходимо бороться с Софроновым и Шолоховым, с которыми вы не боретесь. Но это невозможно до тех пор, пока люди не поймут, что сначала нужно победить предателей, которых так много под схимой страдальцев и чистоплюев, тех, кто испугался борьбы, застеснялся, струсил, перебежал и сдался.
Публикация и предисловие
Натальи Белинковой-Яблоковой1
А. Белинков. “Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша”. М.: РИК “Культура”, 1997.2
М. Риппелино. “Крысы режима”. “Эспрессо”, № 25, 18 июня 1967 г.3
И. Губерман. “Пожилые записки”. М., 1995.