Иосиф Бродский и его собеседники
О законе уничтожения
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2000
О законе уничтожения
инородных телЯков Гордин. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб, Изд-во “Пушкинского фонда”, 2000. — 229 с.
Героями книги известного историка и литератора стали поэты, в исторической перспективе, может быть, даже после своего физического существования — здесь, на земле — преодолевшие последствия той закономерности, о которой писал Иосиф Бродский в эссе 1977 года, посвященном Мандельштаму: “Как только человек создает свой внутренний мир, он становится инородным телом, в которое метят все законы: тяготения, сжатия, отторжения, уничтожения”. Каждый из них создал свой мир, и каждый в полной мере ощутил на себе действие перечисленных сил.
Яков Гордин писал эту книгу в конце 80-х, дописал же ее к нашим дням — и в предисловии задается вопросом, не устарела ли ее публицистическая задача — понять технологию расставания общества с собственным прошлым.
Надо сказать, что публицистичности как таковой в книге практически нет, — есть намерение, и удавшееся, через внятное и ясное изложение донести до читателя причинно-следственные связи, сопоставляя стихи (медленно и внимательно проанализированные “на просвет”) и события, крополиво воссозданные. Такой метод оказывается в высшей степени плодотворным.
Нет нужды доказывать, что каждый из великих поэтов —персонажей книги — создал свой мир. Однако законы “сжатия и уничтожения” на судьбе каждого отразились по-своему. Мандельштам был множественно и долгосрочно травим морально и затем уничтожен физически. Ахматова, вынесшая трагические перипетии существования, физически уцелела. Пастернак заплатил за видимость благополучия свою цену — в конце жизни самостоятельно и намеренно обрушив ложную легенду о собственной защищенности. Бродский был отторгнут от отечества и жил в изгнании.
Гордин исследует — и дешифрует и время, и поэзию, отражая их друг от друга, сопоставляя не заметные обычному глазу трещины и пятна, слова и даты. И тогда естественным предстает, например, путь Бориса Пастернака к “Доктору Живаго” — исходя из анализа центрального по положению в книге любовной лирики лета 1917 года “Сестра моя — жизнь” стихотворения “Распад”. Стихи, полные “страшной тревоги”, “экологическое ощущение происходящего”, “масштаб … на уровне природных катастроф”, а к ним еще и эпиграф из “Страшной мести” Гоголя — “Вдруг стало видимо далеко во все концы света”. Эпиграф, поставленный Пастернаком в первом, 1922 года, издании книги, как заметил Гордин, исчез в однотомнике 1933 года, а в 1935-м исчезло и само стихотворение со столь говорящим названием “Распад”. Гордин проясняет, почему же, собственно говоря, это случилось: слова из повести Гоголя говорят о том, что пастернаковский “портрет любви на фоне бури” имеет особую интертекстуальную оболочку — так же, как и стихи 1918 года, написанные Пастернаком после расстрела большевиками заложников, стихи, отчаянно взывающие к высшей силе:
Где Ты? На чьи небеса перешёл Ты? Здесь, над русскими, здесь Тебя нет. Летом 17-го, тогда же, когда Пастернак пишет “Распад”, “Душную ночь”, “Еще более душный рассвет”, Ахматова “инстинктом большого поэта” тоже предрекает катастрофу:
Не ласки жду я, не любовной лести В предчувствии неотвратимой тьмы… Вернемся к Пастернаку лета 1917-го:
Там — гул, ни лечь, ни прикорнуть. По площадям летает трут. Ахматова лета 1917-го: И целый день, своих пугаясь стонов, В тоске смертельной мечется толпа… …Мне сердце разорвали пополам… Гордин берет строку Ахматовой весны 1918 года — “Когда в тоске самоубийства…” — и сопоставляет ее с записями Бунина и размышлениями Георгия Федотова, чтобы показать общность восприятия ими действительности как катастрофы. Оппозиционные новой власти стихи Мандельштама о Керенском, опубликованные 15 ноября 1917 года в “Воле России”, противопоставляют народ (как ахматовскую толпу, пастернаковскую площадь) — России:
И если для других восторженный народ Венки свивает золотые — Благословить тебя в глубокий ад сойдёт Стопою лёгкою Россия. Поэты — отнюдь не иллюстраторы, а особые и хрупкие чувствилища будущего России: вот к какому выводу приводит сопоставление поэзии с широким историческим контекстом, исследуемым в книге в связи с текстами С. Мельгурнова, Ф. Степуна, Н. Бердяева, Н. Лосского, Г. Федотова, Б. Зайцева, Н. Оцупа, Сергея и Евгения Трубецких. Переклички строк Ахматовой (“Я спросила у кукушки, сколько лет я проживу”, 1919) и Мандельштама (“Только злой мотор во тьме промчится/ И кукушкой прокричит”, 1920), блоковского “Пролетает, брызнув в ночь огнями/ Черный, тихий, как сова, мотор” и бунинского “Грузовик — каким страшным символом остался он для нас” вынимают из истории цепь за цепью связь идей и событий.
И особым, в том числе очень современным, смыслом наполняются — из 1918 года донесшиеся слова Г. Федотова: “Нас мало, и глухая ночь кругом, но мы вышли искать новый путь. Наша слабость нас не пугает. Мы видим, что кругом нас, в темноте, не видя друг друга, тысячи одиноких искателей блуждают в поисках той же цели. <…> У нас разные мысли, разные веры. Но мы не спорим, а ищем вместе. Голоса перекликаются во мраке…”
Здесь еще присутствует “мы” во всей своей слабой, но силе; вторую часть книги Гордин назовет “Гибель хора” и предпошлет ей эпиграфом слова Бродского из “Нобелевской лекции” — “В настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор”.
Хор — это и общее богатство культуры и цивилизации на границе 20-х годов; хор — и дружеский круг 50–60-х годов в Ленинграде. Нам как-то привычнее ассоциировать Бродского с “четверкой”, включавшей поэтов (Рейна, Наймана, Бобышева), чем понять погруженность его в интеллектуальную среду: именно этот пробел и восполняет Гордин. Это не воспоминания — хотя и воспоминания тоже; это действительно “я говорю про всю среду”. Для меня было важнее всего — в результате чтения книги — восстановить тот бродящий, концентрированный, умственный в самом лучшем смысле слова раствор, из которого рос интеллект Бродского. Потому что природные данные — высокий поэтический талант — должны были соединиться с тем, что стало длительным импульсом для непрекращающегося интеллектуального движения Бродского (в чем я вижу одну из загадок его личности; ведь многие — большинство? почти все? останавливаются на определенном рубеже). Конечно, эмиграция, другая среда тоже вынудили его к интенсивному развитию, но ведь — увы — не секрет, отнюдь не со всеми эмигрантами это происходит, иные так и застывают на точке своего отбытия.
Гордин показывает, как оттачивался этот интеллект, порою неприятный для окружающих своим высокомерием. Так, он приводит примечательное письмо, отправленное автору книги Бродским из ссылки 13 июня 1965 года. Здесь Бродский учит — как делать стихи, подробно излагает свое понимание композиции. Тон его терпелив и въедлив. Ведь Бродский “был значительно моложе большинства своих друзей — на пять—шесть лет. Но очень скоро разница эта перестала быть заметной”, он “никогда не стремился к духовному вождизму, но возможности и место свое понял достаточно рано”.
Бродский на давление извне отвечал усилением, увеличением — в том числе напором множества строк в больших стихотворениях”: этим, например, автор книги объясняет жанр как конденсат энергии высвобождения, жанр, не имеющий аналогов в русской поэзии (разве что “Осень” Баратынского).
У книги “Перекличка во мраке” есть подзаголовок — “Иосиф Бродский и его собеседники”. Собеседниками Бродского были не только его современники, питерские друзья и московские приятели, — с ним собеседовали и герои первой части книги. Ахматова, как известно, — лично. Ахматова, кстати, при всей человеческой близости меньше других была востребована Бродским как поэт: Цветаева с ее яростным московским текстом восхищала его бесконечно. Но если говорить о подсознательном и не отрефлексированном Бродским влиянии на поэтику и этику, на стратегию творческого поведения, то ахматовское — значительно.
Единство книги и определяется тем, что все вместе эти поэты (которых, по Гордину, объединяет не только красота дара) и их собеседники составляют особый круг в русской культуре.
Отношения внутри круга были разными, порою нервными и напряженными, о чем не устают напоминать новые публикации — в частности, стихотворение Александра Кушнера “Альпинист” в №7 “Знамени”. Есть особая высота, продлевающая и преодолевающая споры, даже посмертно. Книга Якова Гордина — тому свидетельство.
Наталья Иванова