Стихи
Павел Бастраков
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2000
Павел Бастраков Что до меня… Книгочей Что до меня, то милосердный Бог На небе, где гарцуют облака, Всегда покажет, как единорог Готовится для дальнего рывка, Что в городе, где нет молочных рек, Найдётся, как неписаный закон, Вполне интеллигентный человек Затем, чтоб поклониться на поклон. И если за моим окошком год И вор, и хам — я шелестом страниц Сгоню его, как гонит садовод Из сада пережравших наглых птиц. * * * «Он тоже бегал в валенках…» Стих Опять тебя красиво обобрали, Опять ты никому не интересен, Мой бедный брат — угрюмый пролетарий, Исчезнувший из книжек и из песен. А птицы улетают — прилетают, То радостно кричат, то виновато, И пачки «Беломора» не хватает, И веры, и надежды, и зарплаты. И — чур меня! — когда такое снится, Что маленький с кудрявой головою Уже растёт и, бегая, резвится В огромных валенках над Волгою-рекою. Николай Некрасов «Николай, давай покурим, Николай, давай попьём». Песня Это сокола клёкот ли? Кредиторов ли праведный ропот? Отчего-то в стране пропадает желанье работать, Брать киянку какую, зубило какое, долбило, И долбить, и киянить, и зубить, чтобы весело было. Да и кто там бурлит, и кипит, и сверкает, и пышет, как чайник? Это цену на труд начисляет бессмертный Начальник. (И вчера, и сегодня, и обратно — к седьмому колену.) И цена впечатляет, как известный ответ Чемберлену. Николай Алексеевич, притулиться бы к Вашему долгу! «Выйдь на Волгу!..» — я, конечно же, вышел на Волгу. Берегам там — то круто, высоко, то — как-то полого, То покажется близко, то уж очень далёко до Бога. * * * Поэт, печальный после листопада, В тумане заоконного пространства Предчувствует вселенского распада Тоску и гниль и — гибель государства. А дворник Петр Иванович Несмелов Пришёл домой и дома отдыхает. Он сделал своё маленькое дело: Расчистил двор — и Бог об этом знает. Поминальное Безвременно… и нас здесь тьмы и тьмы — Вся наша поэтическая братия: Из Питера, Калуги, Костромы, Москва моя, Чувашия, Бурятия… Какое море траурных венков. Как наше всё ему мы доверяли. Такого человека потеряли!!! Последнего читателя стихов. * * * Блаженный мир — ни признака смятенья, Не поражает даже НЛО. Вчера ко мне спустилось вдохновенье, Спустилось, поскучало и ушло. Апофеоз бумаг — печать и дата. Под знаком «устаревшее» слова: «Не надо мне ни серебра, ни злата» Уходят за пределы словаря. Уходит всё, что истинно издревле, За что душа хлопочет и болит. Я слышал: Бог живёт ещё в деревне, И видел, где живёт митрополит. И осень, даже осень на исходе. Последний клин последних журавлей… Невычитанность главного в природе, Нелюбопытство занятых людей. * * * Уехать. В деревню. Сегодня! Где всякое лето — Господне, Где в дудочку дует пастух, А утром разбудит петух, Где ложкой играя, шишок Катает в печи чугунок… И где, обнимая траву, Ты видишь, почти наяву, Не гонор страны и не срам, А то, что обещано нам, Чем счастлив был старец святой, Питаясь травой-лебедой. * * * Я позабыл порядок соответствий, Как лампу бы утратил Алладин, Причины ли во мне рождают следствия, Иль следствия начало всех причин? Пошли мне, Боже, толику участия, Открой монетку, имя назови, Скажи теперь — в какой ладони счастье: В любви? В стихотвореньи о любви? * * * Темнеет. Городок безлюден. Пространства вяжущая мякоть Дрожит, как поминальный студень, И дождь такой, что можно плакать. От расставанья до вокзала Такая длинная дорога… Как времени, что было мало, Вдруг стало безнадёжно много. В нём всё сольётся: вонь перронов, Вино и жизнь без всяких правил, И вопли в тамбурах вагонов О том, что ты теперь оставил. Полустанок Он сплюнет и сдерзит, И кулаком и в голос, На этот — sic transit — Предельно скорый поезд. А, может быть, возьмёт И, нагоняя страху На тех, кто в нём, рванёт На грудь свою рубаху. И ловок и умел, В картинках неприличных Покажет, как имел Он этих всех… столичных. И разный прочий вздор. Потом пойдёт на двор, А на дворе трава, А на траве дрова, А на крылечке же — На! — пьяная уже! Лизе Болконской (Второстепенной героине великого романа с любовью из второстепенной жизни. Батуми. КПЗ. 1983 г.) Введи меня в салон графини Шерер. Нет-нет, ты не ослышался, старик! Гляди, как суетливо вскинут веер У этой дамы, прикусившей вскрик От жуткого виденья: сгоряча Ввалившегося в светский зал героя — Небритого советского бича, Ей и во сне не виделось такое!.. Простите, Лиз, Болконский Вас не любит… (Умолкните, с княгиней говорю!) Да, понимаю, здесь меня осудят, Но там, где я, как будто бы, живу — Среди бродяг, на грубых нарах, в клетке, Прожариваясь в матерном чаду, Я словно рыба, бьющаяся в сетке, И мне не след изображать кокетку… Простите, Лиз, я, кажется, в бреду… В бреду, во сне, в тюремной мясорубке Я предан Вам, и ночью, в темноте Целую Вашу вздёрнутую губку, Смеюсь и плачу, крестик на стене Рисую взглядом и молюсь за Вас. Вам жить недолго, мне недолго грезить — Тюремный надзиратель через час Разбудит петушиным криком нас, Двадцатый век за окнами забрезжит Холодным светом, новою войной… Адью, мон шер, небесный ангел мой! На смерть N, N и N Как грустно, как больно, как странно, Как страшно и невыносимо: Что знала пророчица Анна — Как будто не знает Россия, Как будто усталой, болящей Ей, сирой, довлеет всецело Не божеский животворящий, А — крест в окуляре прицела. * * * Так больно, как болит твоя рука, Зажатая калёными щипцами, Так широко, как между берегами Несёт волну сибирская река, Так лихо, как безумный генерал, В порыве холерической отваги, Черкнёт кривой стрелою на бумаге, И тысячи, сражённых наповал, Назавтра станут просто грудой мяса… Вот так — не пишется. Сегодня выпал снег, Посеребрил деревья и дорогу. К нам путник попросился на ночлег, И мы его пустили, слава Богу! И он нам рассказал, что выпал снег. * * * В шатёр, расшитый точно скатерть, В неверный сон, как сквозь туман, Вошла в сиянье Богоматерь, И — дрогнул гордый Тамерлан… Так вспомнить. Улицей разбитой Идти, смотреть, сказать: судьба. Писать: смиренье плодовито, Бунт — привилегия раба. * * * Как столбовой читатель между строк, Имеющий сказать, а не заплакать, Предвидеть возвращенье на Восток Всех поездов, отправленных на Запад; И, как уже идущий налегке, Вдоль зыбких рубежей иного зренья, Я знаю, что История спасенья Напишется на русском языке. * * * А и быть бы рассеянным мелкою дробью По вселенскому омуту, по бездорожью, Не гадать, не испытывать замысел Божий: Для чего я как образ Его и подобье. Для чего этот смех, этот гром ветродуя Заглушает все книги, что я перечитывал… Если, Господи Боже, сегодня войду я В эту дверь — то я сделаю, как Ты рассчитывал? * * * Так значит, это ты, кому я нужен Такой, как есть, кого не поздно ждать, Глядеть в окно, разогревая ужин, И по шагам в подъезде узнавать. Так значит, это я, кому нужна ты, Как вера и как хлеб насущный днесь, Дороже серебра, дороже злата, Всего дороже — вся, какая есть. Так значит, это Он, соединивший Однажды в общий наш с тобой маршрут, Увидевший, призревший, поженивший, Подумавший: «А что? Пускай живут!» * * * Такое бывает (как пишут обычно) в кино: Цветы и подъезды, и смех за спиной — «тили-тили!» Но вот человек узнаёт, что уже всё равно, И, больше того, что его никогда не любили. И это был повод к тому, чтобы выпить вина, Присесть на скамейку давно опустевшего сада, И думать о том, что уже наступила весна, А также о том, что весны этой больше не надо. И повод был бросить на мокрый асфальт «Беломор», И так растоптать этот маленький чёртов окурок, Что скрип сапога услыхал, покосясь на Босфор, Подумав о разном, в какой-нибудь Турции турок. * * * Потоньше перо, да полегче слова, А главное — воздуха, света. Иначе к чертям отлетит голова Под тяжестью этого лета. Как ночью спокойно и дышится как, Как спит моя дочка-малышка… О, только бы не постучался дурак, Тряся Достоевского книжкой! * * * Случаются такие вечера, Исполненные негой и любовью, Когда душа земной своей юдолью Не тяготится… Поздняя заря Окрасит алым западное небо И золотом кресты и купола… Жизнь удалась, пока не сделал зла — Вдруг понимаешь, где и кем бы ни был. * * * Четыре часа пополудни. В холодном пространстве стекла Мой город, почти что безлюдный, Накрыла декабрьская мгла. И призраки всякого рода Стремятся отринуть засов. Осталось до Нового года Каких-нибудь восемь часов. Почти ничего не осталось До Нового года, всего Какая-то самая малость, Осталось — совсем ничего. Совсем ничего не осталось. Усталость да старость, но по — Что? — слышалось? Спелось? Сказалось? — Синицей в окне показалось, Ударило клювом в стекло: «Седьмого числа — Рождество!» Иваново