Галина Корнилова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2000
Галина Корнилова
Трава и листья
Летом я живу в таких краях, где самое главное, самое заметное — трава и листья. Я распахиваю утром окно, чтобы сразу же обнаружить: со всех сторон, сверху и снизу, справа и слева, мой дом окружен одним-единственным цветом — зеленым. Прямо над моим подоконником трепещут узкие, похожие на маленькие вымпелы листья. Рядом с ними, перемешиваясь, — широкие, как ладонь ребенка, а чуть поодаль — круглые с волнистыми краями, вроде небольших зеленых пряников, невесть кем развешанных по ветвям деревьев.
Внизу под окном расстилается такая же зелень, лишь иного, светлого оттенка. Короткая, модная в этом сезоне стрижка, которой после долгой зимы украсила себя земля. Травянистый покров шевелится под утренним ветерком, зеленые мелкие волны убегают в сторону забора, а оттуда водопадом обрушиваются вниз по склону холма. Но
навстречу им, издали, поднимается вершина другого, еще более крутого холма, также наряженная в сверкающую молодую зелень, хотя цвет ее, приглушенный расстоянием, кажется отсюда не столь ярким. А когда вдруг над холмами задержится ненадолго большое облако, тогда трава на обоих холмах мгновенно тускнеет и как бы вдруг выцветает.Мир вокруг моего дома сейчас насыщен и даже перенасыщен зеленым цветом всех возможных оттенков. А глядя на эту зелень, испытываешь невольную радость и свою собственную причастность к этому, самому лучшему, самому яркому цвету в целой палитре.
“Зеленый — цвет надежды…” — сказала однажды Анна Андреевна Ахматова, когда я приехала в Комарово навестить ее и при этом была одета в плащ светло-зеленого оттенка. И она, конечно, была права. Если подолгу вглядываться в молодую зелень листьев или травы, то обязательно ощутишь вдруг счастье. Или хотя бы надежду на него.
При этом тебе еще покажется, что в мире этом нет и не может быть места для других, темных красок, ибо весь без остатка он залит лишь одним изумрудным сиянием.
А между тем на самом деле это не совсем так. Точнее — совсем не так. Сидя возле своего окна, вдыхая ароматы свежей листвы и травы, я как бы на время забываю о том, что я — вовсе не счастливый Робинзон на прекрасном острове, окруженном столь же прекрасными небесами и далями. Потому что рядом, в расщелине между холмами, лежит большая деревня, невидимая сейчас с того места, где стоит мой дом. Стоит мне только спуститься с холма, пересечь шаткий мостик над ручьем…
Как и многие другие места на земле, эта деревня имеет свою историю, вернее — историческую легенду, породившую и порождающую до сих пор многочисленные несчастья, неприятности, странности и даже признаки того, что принято называть вырождением.
Но начнем по порядку. Чуть в стороне от деревни, за холмами, протекает узкая и довольно мелкая, а когда-то, в дореволюционные времена — полноводная и широкая речка Молокча. На ее правом, противоположном от деревни берегу, стоит древний и знаменитый монастырь. Вот что написано о нем в
старых книгах:“Мужской, приписанный к Троицкой Сергиевой лавре Владимирской Епархии, от города Александрова в десяти верстах, первоначально построен преподобным Стефаном, современником Сергия Радонежского…”
Есть известие и о том, что сам Сергий Радонежский однажды посетил этот монастырь, хотя при этом поселился не в монашеской келье, но “на горке”, против монастыря, где вырыл себе землянку рядом с бьющим из земли источником.
Революционные события семнадцатого года нанесли непоправимый урон не только здешней речке, но, главное, — прославленному монастырю, поскольку едва весть о революционных событиях дошла до владимирской глуши, как местное население первым делом взорвало плотину монастырского пруда, чтобы можно было голыми руками выбрать оттуда разводимую монахами рыбу, а потом уже принялось деловито разбирать кирпичную ограду монастыря, дабы совершить починку собственных печей.
В результате речка тут обмелела и сузилась, а монастырю суждено было много десятилетий пребывать в запустенье и разрухе.
Но вовсе не эти эпизоды, при всем их драматизме, оказались для деревни судьбоносными, определившими всю ее жизнь. Судьбоносные события произошли в нашей деревне значительно раньше, в царствованье Ивана Четвертого, не зря прозванного на Руси Грозным. Именно этот царь и пожаловал однажды в нашу деревню с целью посетить монастырь и замолить в нем свои грехи. Приехал он сюда на богомолье из ближних мест — из Александровской слободы, в которой обитал в те времена со своими опричниками, а слобода, ныне город Александров
, как уже известно, находится от нас в десяти верстах.Но на пути царя, едва он со своей свитой проехал по широкой деревенской улице, встала полноводная речка Молокча, на которой в те времена никаких мостов, конечно, не было. Остановившись вместе со свитой у берега, царь потребовал у местных жителей дать ему лодок для переправы.
И вот тут-то случился казус. Чем-то обиженные на царя деревенские люди дать царю лодки наотрез отказались. Как уж они на такое осмелились — объяснить не могу ни я сама, ни современные обитатели деревни, потомки тех самых бунтовщиков. Тем не менее все они утверждают, что именно так с их предками все и произошло в тот далекий век.
Бунтовщиков, разумеется, примерно наказали, избив батогами, но на том дело не кончилось. Разгневанный царь самолично проклял всю деревню со всеми ее обитателями и всеми ее потомками в веках далеких.
Так — не без заметной гордости за свою причастность к историческим событиям — рассказывают эту историю жители деревни, название которой свидетельствует о том, что расположена она на бойком, открытом месте и что народ здесь — если верить толковому словарю Даля — живой и бойкий, вертлявый и проворный. Но, увы, и проворность и бойкость не смогли спасти население деревни от страшных последствий того давнего страшного царева проклятия…
Такой невеселый вывод можно сделать, наблюдая из года в год, как на мирную деревню обрушиваются бесконечные неприятности, и кажется, что конца им нет.
Ну, взять хотя бы для примера три последних года. Как раз три года назад в летнюю теплую пору старший сын симпатичной и работящей женщины Клавы в пьяном виде свалился вместе с трактором с моста, покалечил машину и сам убился до смерти. В том же самом году другой молодой мужик, сын уважаемых родителей, отправился в лес и по неизвестной никому
причине также повесился там на березе… В то время как его собственная сестра незадолго перед тем умерла в родах, родив мертвого младенца.В следующем году старший брат той же симпатичной Клавы ни с того ни с сего, скорее всего выпив лишку, ударил в живот ножом Клавиного мужа, тихого, незлобивого человека. Что именно произошло между ними, что послужило причиной ссоры, не знает никто. Радоваться в этом случае приходится только тому, что шурин до смерти зятя все-таки не забил, хотя и слегка покалечил.
Примерно в то же время большая и ласковая овчарка, бегавшая свободно по деревне, весело махающая прохожим хвостом, внезапно набросившись на собственную хозяйку, откусила ей нос. Соседа же этой незадачливой владелицы собаки, молодого, недавно только женившегося
парня, подстерегли на дороге неизвестные хулиганы, зверски его избили и вдобавок сожгли комбайн, на котором он работал.Что же касается вот этого, самого последнего года, то он не так давно и начался, и поэтому неизвестно еще чем кончится. Тем не менее кое-какие знаменательные события уже случились и многое обещают.
Известно, например, что зимним вечером в самом начале года два приятеля по случаю праздников распили вместе бутылку водки. После чего по неизвестной причине между ними произошла драка, и хозяин дома — тихий и застенчивый молодой человек по имени Саша, который прошлой осенью пилил у нас дома дрова, схватил лежащий на кухне топор и огрел им своего приятеля. Кстати говоря — того самого брата женщины Клавы, которой год назад пропорол ножом ее мужа. В некотором роде получилось некое возмездие за ранее совершенный грех. Но поскольку топор — не нож, задиристый Клавин брат тут же и отдал концы. Известие об убийстве дошло до местной милиции, однако она в течение долгого времени не могла отыскать улику, то
есть труп. И лишь по чьей-то подсказке полезла в колодец, откуда вся деревня берет воду, и именно там, в воде, обнаружили бездыханное тело.С приходом же весны страсти в деревне забурлили с новой силой, в результате чего еще один Саша (он по весне вскапывал у меня огород) превратился в парализованного инвалида, будучи зверски избит неизвестно кем и неизвестно за что.
Это уже происшествия самого последнего времени. Они, разумеется, будут случаться и впредь, более того: по некоторым имеющимся признакам их интенсивность будет год от года возрастать. Однако проклятие царя Грозного имеет такую силу, что и в прошлом деревни скрыто немало несчастий, пагуб, неудач. Случались, по словам местных жителей, вещи и пострашнее событий, о которых я только что рассказала.
На самой окраине деревни проживала одинокая старушка весьма преклонного возраста. Я проходила мимо и увидела ее, стоящую возле распахнутой калитки. Держась за поперечную планку штакетника, она тяжко вздыхала. Я поздоровалась с нею (в деревне сохранился очень приятный обычай: незнакомые люди при встрече здороваются друг с другом) и спросила, что с ней такое, не больна ли она.
— Вы плохо себя чувствуете, бабушка?
— Да куда уж хуже! — отвечала она. — Ноги не держат, и сердце болит, не унимается…
— А лекарства у вас есть какие-нибудь?
Она сокрушенно покачала головой.
— Нету, ничего, милая… И врач ко мне не едет, и хлеба купить некому…
— Вы что, одна живете? Родных у вас нет?
Она горестно махнула свободной рукой.
— Одна, одна живу… А какая родня есть, та ко мне и не ходит.
Я пообещала купить ей хлеба в лавке и принести лекарства “от сердца”.
К вечеру того же дня я вновь отправилась на дальний конец деревни, выполняя свое обещание. Я принесла одинокой бабушке буханку черного и батон, захватила пластинку валидола и тюбик мази “от ревматизма”, ее пожертвовала мне женщина, у которой я беру молоко (я обещала ей через неделю привезти из Москвы такой же).
Днем позже я заглянула к своей деревенской приятельнице Тоне и посетовала ей на то, что в деревне все забыли одинокую старушку и никто ей не помогает.
Тоня глянула на меня насмешливо, а потом, сердясь, закричала:
— Бабка-то эта?! Нашла кого пожалеть! Да она побогаче тебя будет, кого хошь может нанять, чтоб ее обихаживали! У ней в сундуках золота полно!
— Какого золота? — опешила я.
— Самого настоящего! — раздраженно бросила она. — У ей муж знаешь, кто был? Грабитель и убивец! Стоко всего у людей награбил, что сундуки трещат. Барыней она может жить, да из жадности попрошайничает…
Так я узнала историю деревенского “убивца”, который жил и совершал темные свои дела в послевоенное время. Дорога в город на базар шла тогда лесочком, и в воскресный день он в этом лесочке и укрывался. Ждал, когда женщины с деньгами от проданного товара домой возвращаться будут. Тут он и выскакивал на них с топором. На мужчин-то он нападать побаивался.
Выскакивал он из-за кустов на дорогу, тряс топором перед лицом бедной женщины, и та послушно отдавала ему завязанную в узелок выручку. Долгое время для негодяя все складывалось успешно, — рассказывала Тоня, сундуки его наполнялись добром и деньгами, отнятыми у деревенских женщин. Все награбленное он со временем выменивал на золото и богател несказанно.
Да только безобразил этот разбойник до поры до времени. В конце концов мужики из его деревни собрались и решили крепко проучить разбойника. Распустили они слух, что у одной вдовы на селе денег после покойного мужа целые пачки остались. Стоит, дескать, ящик комода выдвинуть, как они оттудова дождем посыпятся…
Услыхав про такое дело, злодей на следующую же ночь, наточив на бруске ножик, направился к дому богатой вдовушки. Шел он огородами, чтобы его никто не увидел, а когда приблизился к дому, то обнаружил, что одно окно в доме не заперто, а чуть прикрыто. Но едва только он сунулся в окно-то, как мужики, прятавшиеся неподалеку, в хлеву, его и схватили.
Они выволокли его за забор на дорогу и тут уже кулаков не пожалели. Да, по словам той же Тони, они не только одними кулаками его били, а чем придется. Так что после того ночного избиения разбойник хотя и не умер, но превратился в инвалида и с кровати уже больше не вставал. И путникам на дороге, ведущей в город, с той поры бояться уже было некого…
Между прочим, я еще заметила вот что: жители деревни про то давнее царево проклятие рассказывают вовсе не со страхом, а даже как бы веселясь при этом. И в самом деле, не каждую же русскую деревню проклинают цари! Быть может, именно по этой причине обитатели деревни довольно стойко переносят несчастья, сваливающиеся на их головы с удивительным постоянством.
Но я-то сама — не местный житель, не вросла еще корнями в деревню между холмами. И поэтому каждый раз, когда я прохожу по широкой деревенской улице и навстречу мне попадается кто-нибудь из семейства Печенкиных, я испытываю мгновенный пароксизм страха и жалости. Дело в том, что царево проклятие наградило всех членов этой семьи от мала до велика странной и, по-видимому, неизлечимой болезнью. У всех у них не поднимаются верхние веки. А потому каждый человек из этого семейства ходит по деревне, запрокинув назад голову, чтобы можно было хоть что-то разглядеть на дороге.
“Поднимите мне веки!” — звучит тогда в моих ушах вопль бессмертного Вия, и я спешу побыстрее пройти мимо, поскольку помочь этим беднягам ничем не могу.
Чудеса, столь часто встречающиеся в нашей деревне, все-таки не всегда имеют драматический оттенок. Порой я нахожу в них и оттенки комического. Вот, к примеру, Василий — рассудительный, спокойный человек, отличный столяр и плотник, мастер на все руки, имеет целых две жены и живет на два дома. Происходит это так: стоит только ему повздорить из-за чего-то с одной женой, как он, прихватив мешок с инструментами, отправляется на другой конец деревни, где его с распростертыми объятиями, то есть с чекушкой и закусью, встречает на пороге вторая жена.
Пожив у нее с месяц или два, Вася, немного соскучившись, поднимается на горку и движется в направлении дома своей первой жены. Кстати говоря, этот самый дом он собственноручно и перестроил, расширив сени и добавив летнюю пристройку. Но зато второй своей супруге Василий не то чтобы перестроил, но поставил новый дом, на том самом месте, какое она указала, то есть на пригорке, рядом с прудом. Да и не просто дом у него тогда получился, а целый терем с башенками, балкончиком, затейливой трубой…
Василий только что навесил мне им же сделанные книжные полки, мы сидим с ним за столом и обедаем чем Бог послал. Я спрашиваю:
— Василий Иванович, а все-таки кто вам больше нравится? Валя ваша или Маруся?
Он смущенно лыбится, стесняется, потом чешет затылок и отвечает неуверенно:
—
Да чего ж… Кто их разберет… Маруська-то, она больно хозяйственная, домовитая. И коров у ней целых три, и овец полное стадо. Огород она тоже вон какой вымахала, видали небось? Часть луга прихватила и распахала. Умная баба, что и говорить! Только вот характер у ней, прямо скажу, паскудный. Что не по ней — в одну минуту тебя обматерит, а то и норовит затрещину дать. А я страсть как не люблю, когда бабы матерятся, а уж когда за скалку хватаются, чтоб тебе в рожу заехать, так это совсем последнее дело… Не терплю я этого.А Валька — она добрая, ласковая, кого хочешь приветит да согреет. Только, может, слишком добрая-то. У ней, поди, вся родня ее в избе околачивается. То деньги придут выпрашивают, то ждут, когда она им бутылку поставит. У ней родня-то на водку слабая. Алкаши то есть. Я ведь и сам, конечно, выпиваю. Но только как свинья ни за что не напьюсь, нет этого. А они как начнут, так уж остановиться не могут, да еще Вальку начнут спаивать, пей да пей! Нет, не скажу, кто мне больше из них нравится! То одна хорошая, то вроде другая получше…
Между прочим, за двоеженство Василия в деревне не осуждают. По крайней мере я никакого осуждения ни от кого не слышала. А вот кого — к моему удивлению — корят на все лады, обзывают “кобелем бесстыдным”, так это красавца-холостяка Костю, который работает в городе “на железке” и время от времени привозит оттуда к себе то одну девицу, то другую, то третью.
Впрочем, осудить ближнего деревенские вообще весьма склонны. Они как бы всегда готовы обнаружить соломинку в глазах соседа, не видя бревен в своих собственных очах. И при этом громогласно объявляют об этом всему свету. Чтобы проверить эту истину, стоит лишь зайти в любую избу и порасспрашивать о соседях. Уверяю вас, ничего хорошего вы о них не услышите. А если, интереса ради, завернете и к этим, только что обруганным соседям, то и они в долгу не останутся и ничего хорошего не скажут о тех, с кем вы только что говорили.
Случается в нашей деревне и такое, что соседские недостатки и пороки бичуются безжалостно в формах литературных. Так однажды, шагая вдоль деревенской улицы, я заметила впереди себя пожилую женщину, которая слегка покачивалась на ходу и что-то тихо бормотала себе под нос. Но едва она поравнялась с выкрашенными в яркую зеленую краску воротами, возле которых на скамеечке сидели две ветхие старушки, как одна из них — та, что опиралась на палку — дребезжащим голосом пропела:
Как у леса, как у бора
Речка быстрая бежит.
А у нашего забора
Сонька пьяная лежит!
Женщина, тяжело шагавшая впереди меня, внезапно остановилась, резко обернулась. Платок сполз у нее на затылок, открыв совершенно седую, белую голову. Очевидно, она и была той самой злосчастной Сонькой, о которой сложили частушку. Но, ничего так и не сказав, она понурилась и, нетвердо ступая, побрела дальше.
Скоро выяснилось, что она и в самом деле “злосчастная”. Ведь именно ее сын, тот самый молчаливый и незлобивый Сашка, в самом начале этого года зарубил топором приятеля. Каково же ей теперь одной! Но может случиться и такое, что несчастье отрезвит наконец бедную пьянчужку и в деревне перестанут насмехаться над ней, распевая обидные частушки…
Однако страшнее и частушек, и сплетен в деревне, конечно же, “красный петух”. Именно пожара деревенские боятся больше всего на свете. И не зря боятся. Ведь загоревшаяся изба может стать причиной того, что вместе с нею (при сильном ветре) выгорит полдеревни, а то и вся она целиком. Сухое дерево, из которого сложены избы, вспыхивает как порох. Но бывает и такое, что избу соседа за какую-то его провинность поджигают нарочно.
Случается это, конечно, редко, зато метко — от подожженной избы остаются каждый раз одни головешки. На моих глазах такое случилось дважды, и каждый раз дом поджигали (и сжигали) по какой-то вполне определенной и казавшейся поджигателям веской причине.К первому пожару я сама и моя семья оказались причастны, даже чуть ли не явились главной причиной его. Мы присмотрели в деревне дом, который хозяйка, собиравшаяся переезжать в город, надумала продавать. Но едва лишь весть о предполагаемой продаже дома докатилась до соседней деревни, где жили родственники хозяйки по умершему мужу, как в ту же ночь, подожженный с четырех сторон, он запылал как свеча. Когда наутро мы пошли посмотреть на нашу несостоявшуюся покупку, то увидели лишь черную обуглившуюся печь с трубой, сиротливо возвышающуюся среди бурьяна. Родственники в соседней деревне могли спать спокойно, зависть их больше не мучила: неудачливая владелица сгоревшего дома осталась теперь такой же нищей, какими были и они сами.
Второй раз деревня запылала с другого края. Там, в последнем доме жила довольно еще молодая одинокая женщина с дочерью-подростком. Знаменита она была тем, что ловко воровала у соседей все, что под руку подвернется. В соседних избах пропадали горшки и крынки, отрезы материи, буханки хлеба и даже старые табуретки.
— У нас, — рассказывал мальчик-москвич, живущий летом через дом от воровки, — она даже рулон туалетной бумаги украла. Мы потом только веревочку у ее калитки нашли…
Кое-кому приходилось видеть воровку рядом со своей избой, но поймать ее за руку никому не удавалось. И вот однажды, когда она, потеряв всякий стыд, залезла в дом продавщицы местного продмага и унесла ручную швейную машинку, собираясь, скорее всего, продать ее в городе, это и случилось. Дом ее — в ту ночь, когда они вместе с
дочерью уехали в Сергиев Посад — сгорел дотла.И вот что удивительно: хотя, как я сказала, сельчане боялись пожаров больше всего на свете, гасить этот пожар никто не стал, хотя немало народу высыпало из изб, чтобы превратиться в равнодушных зрителей яркого зрелища. Правда, та ночь была безветренной, не было опасности, что огонь перекинется и на их дома. Однако в обычае деревни было гасить любой пожар сообща, и то, что на этот раз они не подумали этого делать, говорило о мере презрения, которые они испытывали к воровке.
Впрочем, вскоре, уже в городе, она попалась на очередной краже и была отправлена в тюрьму. Дочка же ее — тихая, вежливая девочка — поехала жить к какой-то двоюродной тетке. И девочку эту в деревне за мать не только не осуждали, но жалели, и даже при ее отъезде кто-то, по слухам, дал ей немного денег и продуктов на дорогу.
И все-таки самое страшное, самое губительное, чем одарил разгневанный царь эту затерянную во владимирских лесах и холмах деревню в ста с лишним километрах от столицы, — это неискоренимая ничем любовь ее жителей к “огненной воде”. Пусть это беда и давняя, как известно, ею страдали и наши далекие предки, но ведь не погибали же они от этого, не запускали своего хозяйства до того, что ветер свободно гуляет в их избах, а дети ходят
побираться по соседям. И уж наверное не били они кого попало ножами и топорами, всех, кто под пьяную руку им подвернется, — приятелей, родню, посторонних прохожих.Вот только вчера разговаривала ты с умельцем-мужичком, удивляясь тому, как здраво он судит обо всем на свете, как споро и ловко чинит он твою чадящую печь, как сноровисто приколачивает доски на полусгнившем порожке крыльца. Но пройдет день, а то и полдня, и ты видишь его же, бредущим по деревенской улице с красным бессмысленным лицом, и он не то
что здравые мысли какие выскажет, но напрочь не узнает тебя, глянув в упор. Посмотрит воспаленными невидящими глазами на диковатом лице и ковыляет дальше, сам толком не зная, куда его несет. И теперь уже не день и не два он будет бродить по окрестностям в таком вот виде, становясь все более диким и невменяемым.В гробу бы перевернулся тот царь с его неосмотрительными словами проклятья!
Ведь гнев-то его, пусть и справедливый, обрушился на головы прежде всего ни в чем не повинных женщин-крестьянок. Имея у себя под боком спившихся совсем или же спивающихся мужиков, бабам не остается ничего другого, как впрягаться в хомут и самим в одиночку тащить тяжелый воз дальше. И тянет она как может — и детей, и скотину, и огород. Все падает на ее плечи. Дом она обиходит,
скотину, подоивши, в поле выгоняет, детей накормит, огород вспашет по весне. И это все в то время, когда ее вечно хмельной муж отсыпается где-нибудь на полатях, на печке или же на соломе в хлеву по соседству с коровами и овцами.Но это все до той лишь поры, пока зараза не заползет и сюда — в сердцевину женской души. Ведь случилось же такое с несчастной Сонькой, да, наверное, не с нею одной.
А по пeрвому взгляду на тихую, зеленую деревню и не подумаешь о том, что не все здесь так уж хорошо и благополучно. Небеса-то над нашей деревней чистые, с синевой, с белыми хлопьями облаков, и солнышко с раннего утра озаряет ее и греет, точно так же, как и все другие деревни и села нашей необъятной родины…
Тем временем я уже добралась до самого конца длинной деревенской улицы. Последний, потемневший от недавних дождей забор, последний загустевший куст шиповника, высаженный кем-то за ограду, и я, не оглянувшись, поднимаюсь по крутой песчаной тропинке на холм, к порогу своего дома.
Деревня отсюда уже мне не видна. Она словно бы исчезла, сгинула, провалилась в тартарары со всеми своими бедами и несчастьями, с болезнями, завистью и сплетнями, с вечным непосильным трудом и нищетой.
Чистая свежая зелень травы и листьев окружает меня теперь со всех сторон. Она движется, уплывает наподобие медленных текучих вод далеко к горизонту, сгущается и темнеет там, превращаясь в полоску непроходимых хвойных лесов, светится, отражая лучи низкого уже солнца, и благоухает ароматом полевых цветов, невидимых за высокой травой…