Песнь о моем Иване
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2000
Начало прочтения
тайного смыслаЛариса Сугай. Гоголь и символисты. — М.: Государственная академия славянской культуры, 1999. — 376 с. 300 экз.
Монография Ларисы Сугай называется очень интригующе — “Гоголь и символисты”. Тема эта столь интересна, что заставляет обратиться к книге всех, кого интересует уникальный духовный феномен — русская литература. При этом не удивительно, что среди предшественников исследовательницы — в основном западные авторы. Десятилетия советского духовного тоталитаризма, запрещавшего какой-либо иной взгляд на Гоголя, кроме как на социального обличителя, и трактовавшего символизм как декадентское направление в литературе, еще у большинства в памяти. Замечательные литературоведы в отечестве никогда не переводились, но публиковать результаты подлинного научного изучения ни творчества автора “Мертвых душ”, ни символизма как мировидения, а уж тем более — тесной связи этих духовных феноменов, было невозможно. Многие, впрочем, вполне спокойно чувствовали себя и в существовавших обстоятельствах и даже для себя не посягали на большее.
Между тем символизм, в отличие от целого ряда течений и направлений, в общем, современных ему, — футуризма, акмеизма, имажинизма и пр., — вышел, хотя далеко не все его адепты это осознавали, к глубочайшим метафизическим основам бытия. Вот что пишет об этом архимандрит Киприан (Керн) в своем очень значимом и для богословия, и для культурологии труде “Антропология св. Григория Паламы”: “Художественное направление символизма в конце XIX и начале ХХ века угадало глубокие философские истины. Ему открылся новый подход к миру. Оно прозрело за этими (внешними. — К.С.) явлениями настоящую, непреходящую истину. Однако вряд ли кому из поэтов и художников символистов, — исключением, может быть, является один только Владимир Соловьев,— было известно, что задолго до них, в седой древности Византии и в средневековой Европе, так же смотрели на мир отцы Церкви и авторы церковной гимнографии […] “Ренессанс начала века” действительно возрождал, сам того не подозревая, глубокие философские прозрения христианского Средневековья”.
Мне думается, что архимандрит Киприан здесь несколько категоричен: может быть, непосредственно о своем родстве с христианскими писателями Средневековья символисты и не думали (хотя русские символисты — особенно такие, как Блок или Белый, — наверняка “подозревали”). Но о сути символического реализма, о том, что “для символизма (какого бы то ни было, религиозного или художественного) — необходимо ощущение таинственного и признание дуализма” (то есть двуприродности бытия), что для них, как и для христианских писателей, “мир явлений, внешняя природа, самый человек были […] только прозрачной оболочкой иного мира, отражением иных непреходящих реальностей” (продолжаю цитировать архимандрита Киприана) — обо всем этом они, конечно же, думали постоянно. И уж бесспорно в гоголевском жизнетворчестве (пишу слитно, ибо в случае в Гоголем эти понятия абсолютно неразделимы) поиск возможностей и способов отражения высшей реальности в искусстве был одной из главных задач. И отнюдь не случайно термин “символический реализм” (в различном понимании) часто используется исследователями для характеристики его творческого метода. Закономерно поэтому, что и сама личность Гоголя, и его творения так волновали и интересовали символистов. Здесь был один из кульминационных пунктов встречи Золотого и Серебряного веков русской культуры, русской классики и авторов начала ХХ века: узнавания — неузнавания, конфликта или переосмысления, продолжения традиций или их искажения, а порой и разрушения — в том, что для русской культуры было главным всегда: постижение смысла бытия. И в возникающей отсюда проблеме: тайна художественного творчества, его величайшие возможности и величайшие опасности при создании “второй реальности” — помогающей в познании истины и просвещении души или уводящей совсем в иную сторону.
Можно только сожалеть, что обо всем этом в книге Л. Сугай говорится лишь попутно и, что называется, по случаю (хотя это-то и есть самые интересные страницы ее исследования). Она, конечно, понимает, с какой именно целью обращались к личности Гоголя и его творениям символисты, когда пишет: “Творения писателя, сама его личность воспринимались как символы, в которых необходимо раскрыть тайный и высший смысл, прочитать прорицания о дне нынешнем и будущем (символисты возложили на могилу писателя венок с надписью “Гоголю грядущему”)” или когда цитирует А. Блока: “…Символист уже изначала — теург, то есть обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие; но на эту тайну, которая лишь впоследствии оказывается всемирной, он смотрит как на свою…”. В основном же работа Л. Сугай посвящена добросовестному изучению фактической стороны проблемы: кто и когда из русских символистов что-либо писал или говорил о Гоголе, цитировал или упоминал его или его персонажей в своих произведениях, использовал гоголевские стилевые приемы или образы в своем творчестве, участвовал в постановках по его пьесам и т.д. Может быть, даже правильнее было бы назвать данную книгу: “Гоголь в жизни и творчестве символистов” — тогда название было бы абсолютно адекватно содержанию. Охват имен действительно впечатляющ: от корифеев — Брюсова, Бальмонта, Вяч. Иванова, Волошина (к сожалению, мало об А. Белом и о Блоке) — до малоизвестного, умершего в неполные 22 года поэта Юрия Сидорова. Проведен очень подробный историко-культурный и текстологический анализ, вводятся в научный оборот неопубликованные архивные материалы, впечатляет объем использованной литературы (не подсчитывал, но список цитируемых книг и статей российских, советских и зарубежных авторов составляет, по-моему, несколько сотен). Такая работа, безусловно, тоже нужна и необходима, и без нее, скорей всего, невозможно перейти к, говоря словами автора, “всестороннему осмыслению проблемы “Гоголь и русский символизм”.
Пожалуй, один из наиболее интересных и содержательных разделов книги Л. Сугай — глава, посвященная “гоголевским” текстам Иннокентия Анненского, в частности его “этюдам” о гоголевских повестях “Портрет” и “Нос”. Здесь разговор уже идет действительно на уровне кардинальных мировоззренческих и эстетических проблем — решавшихся по-своему Гоголем и авторами Серебряного века, одним из типичных представителей которого был Анненский. Тут склонность автора к внимательному текстовому анализу, сочетаясь с видением тех конечных целей, ради которых и стоит всю эту тщательную аналитическую работу проводить, дает отличный результат. Того же, к сожалению, нельзя сказать о главе, посвященной Брюсову — весьма и весьма обширной, хотя сама же исследовательница признается, что “гоголевская традиция, конечно, не была в его творчестве столь значимой, определяющей, какой она является для собратьев по цеху — Федора Сологуба (о котором, кстати, вообще ничего не говорится в книге. — К.С.) и Андрея Белого”. Глава эта носит целиком фактологический характер, со множеством мало относящихся к делу деталей (например, об издательских принципах редактора “Русского Архива” П. Бартенева). Автор это сама чувствует и оговаривается: “Образ Валерия Брюсова без этих штрихов биографии представляется мне незавершенным” — но задача-то исследования другая…
Помимо главы об Анненском, еще два интересных — для самого широкого читателя-филолога — раздела книги Л. Сугай: “Загадка” Гоголя: образ писателя и мыслителя в трактовке символистов” и “Гоголь и художники-мирискусники”. В первом из них представлен и весьма объективно прокомментирован широкий спектр различных взглядов — от Мережковского и Розанова до Г. Чулкова и А. Белого. Хотя, надо сказать, несмотря на то, что автор ставит своей задачей “дать неидеологизированное освещение воззрений символистов на личность и творчество писателя-классика”, ее позиция прорывается в таких, например, фразах: “Они (символисты. — К.С.) остро чувствовали, что сердца русские были и будут обращены к великому творцу “Ревизора” и “Мертвых душ”, к писателю-реалисту и обличителю, а не к больной и мятущейся тени проповедника” (странное утверждение: так и хочется вместо “символисты” вставить сюда, скажем, “революционные демократы”). В главе о художниках-мирискусниках в основном речь идет об их иллюстрациях к произведениям Гоголя; и здесь Л. Сугай подходит к интереснейшей проблеме, волновавшей и Гоголя, и символистов (да и всех имеющих отношение к культуре людей): о границе между реальностью и искусством, о пределах, положенных искусству. Но, к сожалению, сделав несколько весьма значимых наблюдений, вскоре эту тему оставляет. Заслуживает внимания ряд новых сведений, приведенных в этой главе, и гипотеза о том, что на известной акварели К. Сомова “Прогулка после дождя” изображены Пушкин и Гоголь.
Читатель, видимо, обратил внимание, что данная рецензия скорее напоминает отзыв на диссертацию. Что ж, перед нами действительно, скорее всего, докторская монография. Но для того, чтобы понять суть символического реализма, значение символа в художественном творчестве и, соответственно, в рамках этого во всей глубине раскрыть тему “Гоголь и символисты”, невозможно, в качестве первого этапа, обойтись без такого исследования, которое осуществила Л. Сугай.
Карен Степанян