Стихи
Сергей Сущий
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 1999
Сергей Сущий
Из Ростова
Малая элегия Иосифу и Джону
В седьмом часу стемнело за окном. Джон Донн уснул, уснуло всё вокруг… “Большая элегия Джону Донну” И.Бродский
Джон Донн уснул, уснул Иосиф Бродский.
Они забылись самым крепким сном.
А я — на ужин макарон по-флотски
отведав, чутко слушаю страну,
точнее звуки, что приходят извне,
но понимаю, что сейчас усну,
как все уснули в той и этой жизни.
Уснул окрестный город, лес, поля.
В медвежью полость завернув границы,
спит север. В море два-три корабля
не в силах на волне пошевелиться.
Россия спит, душа её и ум
своим разладом больше не тревожат.
Спят депутаты бесконечных Дум,
и самой главной думной Думы тоже.
Спит мелкий лес над вечной мерзлотой,
над тундрой спит полярное сиянье.
И Президент, забыв, кто он такой,
сняв палец с кнопки, спит, одно желанье
известное до рвоты, загадав.
Под ним подушкой чёрный чемоданчик.
Спят часовые, воинский устав
забыв, спит прошлогодний одуванчик.
И прошлогодний снег в сугробах спит,
французским висельником на века воспетый.
Спят мертвецы, и кожный дерматит
тревожит их не больше, чем наветы,
так отравлявшие когда-то жизни срок…
Всё кончилось. И вновь не повторится.
А если кто-то повториться б смог,
то ненавидел бы другие лица.
Спит Диоген, свою свечу задув.
Ракеты спят на дальнем полигоне.
Спит рэкетир, калачиком свернув
свой неподъёмный торс, спит вор в законе.
И без закона спит. Он на своей
земле сейчас. Все остальные — гости.
Россия спит, забыв своих детей
в домах, казармах, на погосте.
Но я их помню. Я их не забыл.
И счёт веду, и пальцы загибаю,
перечисляя всех по мере сил.
Но списку этому нет ни конца, ни края.
Спит Березовский — старший олигарх,
спит Черномырдин на кремлёвской даче.
Спят Ян, Иван, Абрам и Аристарх.
Россия спит. А было ли иначе?
Никто не знает. Всюду слышен храп,
лишь иногда смягчённый слабым стоном.
А с облаков к земле протянут трап
для каждого и всех. Всех миллионов,
уснувших на земле. Лишь протяни
ладонь, затылок приподняв с подушки.
Но нет таких… Далёкие огни
трепещут на ветру. Кустов макушки
облиты кисло-сладкою луной.
И трап уходит. А потом и звёзды
гуськом уйдут одна вослед другой…
Как поздно на земле уже. Как поздно.
Пора и мне. Пора уже и мне
закрыть глаза. Но я упрямо медлю.
И две звезды, забытые в окне,
всё тяжелее отливают медью.
Одна Иосиф, а другая Джон.
Когда я их встречаю сонным оком,
они меня дуплетом, в унисон
насквозь пронзают животворным током.
Иосиф, Джон — что я могу сказать?
Всё сказано, волшебным наговором
владеют только двое — Бог и мать.
Ни словом человеческим, ни взором
я не смогу вас успокоить там,
где, верно, нет успокоенья духам.
И только повторяю небесам:
“Да будет Космос вам обоим пухом”.
Иосиф, спи, спи, Джон. Ваш белый свет
чернилами стал для отдельной строчки,
вошедшей в человеческий завет,
который поколенья по цепочке
передают, минуя вброд века.
И сохранитесь вы в подлунном мире,
пока здесь живы будут. И пока
здесь хоть одна струна звенит на лире.
Провинция
1
Провинция, два пыльных буруна
вдоль городского летнего проспекта.
Мелком исписана кирпичная стена,
среди акаций парка два объекта:
коровы, кони, зебу? — далеко,
не разберёшь с такого расстоянья.
Старуха покупает молоко,
три пацана без тени пониманья,
того, что жизнь прекрасна, но мала,
что тяжела она, невыносима,
и всё же вновь прекрасна, как могла
быть в свете лампы, полной керосина,
Ревекка юная, — свидетельствует лик
столетнего, как древо, иудея.
Он столько жил, что больше не старик.
И взгляд его теплей, чем бумазея,
объемлет мир вокруг того угла,
где стул его поставлен постаментом.
И жизнь, которая прекрасна, но мала,
над ним, как венчик, сжата до момента.
2
Проспект длиною полных две версты,
дома желтушного болезненного цвета
(трёх этажей), церковные кресты,
пять-шесть прохожих, семь котов — всё это
воспето было много раз уже
Гомером местным из пожарной части,
когда он вместе с музой в гараже,
уединившись, предаётся страсти,
которой под луною слаще нет, —
его жена, от ревности улиткой
свернувшись, в сотый раз даёт обет
себе не устоять перед попыткой
её дособлазнить со стороны
заезжего настырного нацмена.
Условия, однако, неравны.
И выигрыш пребудет непременно
с Гомером, музой, страстью их слепой
и безнадёжной столь же, как и строки,
что вносятся мозолистой рукой
в тетрадку общую, как школьные уроки.
3
Три тополя на улице Плющихе.
Ноябрь, костёр, тяжёлый низкий дым.
Собака серая, подобная волчихе,
вскормившей острыми сосцами Древний Рим.
И гоголевский хроменький чиновник,
ползущий вдоль заборов до угла,
пока не опрокинул свой половник
холодный дождь, и острая игла,
что целый день бродила подле сердца,
не добралась до цели. Он спешит,
торопится, но мелким чистым перцем
дорогу перед ним уже кропит.
И не успеть до дома. Языком
он растирает горькую таблетку,
опережая удалённый гром.
Протиснутой под плащик и жилетку
ладонью, словно жалкого птенца,
ласкает сердце, облегчая иго
прошедших лет — не зная до конца,
прочитана глава или вся книга…
4
Кинотеатр казённый — “Дунькин клуб”
мышиной, заводской архитектуры.
По вечерам здесь местный деволюб —
Евгений Негин для кандидатуры
очередной настроит все шесть струн
своей гитары на волну успеха.
И местный хулиган — Иван Перун
ему в затее этой не помеха.
Евгений будет петь всю ночь, и псы
его двужильный голос не заглушат.
И женщина невиданной красы
ему на выбор тело или душу
предложит. И певец возьмёт одно,
потом другое. Но не сразу, это
случится всё, как в импортном кино,
к развязке самой. Стало быть, к рассвету.
А после щёлкнет в глубине виска
бессмысленный, как жизнь сама, вопрос —
“Зачем?..” И застарелая тоска
согнёт певца, как остеохондроз.
5
На площади Ульянов-Гулливер
приветствует окрестности с рассвета.
И бывший секретарь, а нынче мэр
из белого большого кабинета,
ему ответный посылает знак,
что всё прекрасно в городе и мире.
Что жизнь идёт, он сам не знает как,
но дважды два, как ни крути — четыре.
Меняй верх-низ местами, ад и рай.
Вернётся Николай, исчезнет Ленин.
Но кесарево кесарю отдай.
И этот главный принцип неизменен.
А тот Илья, что в Муроме лежал
до тридцати (прошло веков двенадцать
с тех пор), лежит как будто не вставал.
И то, что толку снова подниматься?
С кем биться, кто в друзьях, где Соловей,
что был разбойником, а нынче стал банкиром?..
Илюша спит. И храп его над всей
большой Россией слышен. Над всем миром.
6
Над городом акация плывёт,
заглядывая в окна. Терпеливо
охотится за воробьями кот,
стоит в сажень, грудь колесом, крапива.
Патронами балуют пацаны,
бросая их в костёр за огородом.
И вздрагивает следом полстраны,
крещённой вдосталь сорок первым годом.
Но всё прошло. И в небе золотом
не мессершмитт летает, а синица.
И, полукружье сотворив крылом,
всё норовит в зените раствориться.
За хвост пытаясь тень её поймать,
встречаешь глазом зелень, речку, солнце.
И слышишь — плачет сын, воркует мать,
калитка хлопает в саду, звенит оконце.
И день себя не может побороть,
как женщина, в желании раздеться…
За что нам это счастье дал Господь? —
непостижимо для земного сердца.
Сергей Яковлевич Сущий родился в 1961 году в Ростове-на-Дону. В 1983 году закончил геолого-географический факультет Ростовского госуниверситета. Работал грузчиком на Ростсельмаше, химиком-металлургом, инженером-ихтиологом, техником селевой партии на Северном Кавказе. В настоящее время старший научный сотрудник Северо-Кавказского НИИ экономических и социальных проблем. Доктор философских наук. Основная сфера научных интересов— история и география русской культуры. Автор пяти поэтических сборников, сборника рассказов. Печатался в журнале “Дон”. Активный участник Ростовского поэтического объединения “Созвучие”. Живет в Ростове-на-Дону. Ростов-на-Дону