Дети, в школу собирайтесь
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 1999
Дети, в школу собирайтесь!
В какую?Снова сентябрь. Снова школа. После многолетнего унылого однообразия и недолгого радостного, как казалось, многообразия наступила очевидная растерянность. Уже не звучат сладчайшей музыкой слова “частная школа”, “гимназия”, “лицей”. В школе вводится детальное сексуальное образование — и в то же время ставится под сомнение необходимость преподавания литературы. Попасть из школы в вуз, минуя промежуточную стадию репетиторства, стало решительно невозможно, так далеко они разошлись — поневоле в словах “стандарты” и “базисное образование” начинаешь видеть не только повод для смертельной скуки, но и некий здравый смысл.
Какая школа нужна сегодняшней России? От какого наследства мы отказываемся, а какое, наоборот, с благодарностью принимаем? Что из опыта последнего десятилетия заслуживает внимания? Что стоит позаимствовать у других стран, а что — спасибо, не надо?
Приглашаем поучаствовать в разговоре людей, которым действительно есть что сказать.
Евгений Бунимович,
член Президиума Федерального экспертного совета по образованию,
заслуженный учитель РоссииВремя разбрасывать камни и время их собирать в России давно уже приобрели специфические формы времени ослаблять гайки и времени эти гайки закручивать. Не случайно практически одновременно заговорили у нас о введении государственной монополии на водку и государственных стандартов в образовании.
…Некогда, в те былинные уже времена, когда каждому субъекту новорожденной России обещано было столько свободы и самостоятельности, сколько он (субъект) сможет проглотить, был издан Закон об образовании. Соответственно, каждому учителю, ученику и родителю даровано было этим законом столько свободы и самостоятельности, сколько он сможет проглотить.
Предлагалось так много возможностей, вариантов, что и трети, наверное, хватило бы самому демократическому западному законодательству. Делай, что хочешь. Выбирай любые учебники, курсы, программы, учи и учись в любой школе — государственной, полугосударственной, частной. Можно и дома учиться.
Закон дал возможность лучшим учителям и школам работать свободней, воплотить наконец свои давние смелые замыслы, а худшим — халтурить, как никогда прежде. Так — сопровождаемая, разумеется, всеми возможными глупостями, нелепицами, несуразицами и перегибами, но все же начала у нас создаваться новая модель образования — с возможностью выбора, разнообразием учебников, гибкостью учебных планов, вариативностью программ, созданием школ, гимназий, лицеев и колледжей разного уровня, вида и профиля.
В целом же школа, как это ни странно, не развалилась, а продолжала по инерции давать среднее советское образование…
Но вот, оглядев образовательные окрестности, педработники стали замечать, что либеральная гангрена все же начала разъедать необъятное тело отечественного просвещения. Весь этот разгул демократии, помноженный на бескрайние российские просторы, да еще на широту души нашей, да на размах мечтаний, привел к тому, что в наиболее передовых школах появилось неимоверное количество разных новых завлекательных предметов, названиям которых без волненья внимать невозможно, содержание, меж тем, темно и ничтожно. Появилось и немало прохиндеев, готовых преподавать что угодно — политологию, сексологию, валеологию, хошь микро-, хошь макроэкономику, не говоря уж о менеджменте, латыни, бальных танцах и плетении макраме.
От обилия нововведений возникли перегрузки. Тогда в наиболее авангардных учебных заведениях рубанули сплеча по старым традиционным предметам типа русского и математики. Бывший второгодник дорвался наконец до права отменить ненавистные логарифмы, и этот образовательный эдипов комплекс воплотился в разнообразные экспериментальные учебные планы. Передовая Калмыкия, материализуя идею своего президента по превращению Элисты в Нью-Васюки, часы математики заменила часами всеобщей обязательной игры в шахматы…
Потому сама идея все-таки оговорить границы, рамки, в пределах которых школа может реализовывать различные программы, курсы, модели, задать тот образовательный минимум, который гарантированно получит любой российский школяр, в какой бы школе он ни учился, показалась мне достаточно разумной. Но только до того момента, когда я познакомился с проектами этих самых стандартов…
В одном, едва не прошедшем утверждение в Госдуме, литературы не было вообще, а по географии в качестве обязательного требования предлагалось уметь прогнозировать изменение политической карты мира под влиянием международных отношений.
Действительно, коли такое прогнозирование крайне редко удается президенту, не говоря уж о министре иностранных дел, почему бы не спросить это с каждого семиклассника?
В другом проекте литература, напротив, присутствовала, что и позволило мне наконец узнать, кто у нас в поэзии самый главный — путем простого подсчета, поскольку после имени каждого поэта там проставлено точное количество его стихотворений, с которыми надлежит обязательно ознакомиться юному недорослю.
Не откажу себе в удовольствии на страницах литературного журнала представить этот хит-парад русской поэзии.
Итак, первое место делят Пушкин и Лермонтов (7—8 стихотворений).
Почетное второе место занял г-н Некрасов (5—6 стихотворений).
Наконец, третье призовое место — у Сергея Есенина (4—5 стихотворений).
В шкрабскую топ-десятку вошли также Тютчев с Фетом, Блок, Маяковский и Ахматова (3—4 стихотворения).
Последними в табели о рангах идут Жуковский, Никитин, Бунин, Твардовский (2—3 стихотворения).
Порадуемся и за Цветаеву. И ее стихам, как драгоценным винам, настал свой черед замкнуть список школьного литминимума.
Собственно, в том и суть, что стандарты образования — это еще и возможность решать, кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим. Вот почему профессиональный на первый взгляд вопрос так взволновал всех начальников — и Думу, и правительство, и Минобразования…
Кстати, о Минобразования…
Ставший регулярным, как сельхозработы, процесс разгона-формирования-разгона очередных наших правительств с абсолютной очевидностью показал, что фигура министра образования абсолютно никого не интересует. Со своих политических, финансовых и силовых высот о таких мелочах не считают нужным распространяться ни президент, ни премьер, ни даже вице…
Одновременно следует честно признать, что их об этом никто и не спрашивает — ни политики, ни аналитики, ни газетчики, ни телекомментаторы. Это вам не министр финансов.
Меж тем, открытие или закрытие торгов на валютной бирже — это еще не смерть страны. Это паралич власти.
Чем глубже кризис, тем отчетливей понимаешь, что дети, идущие в школу — это, может быть, и есть то главное, что делает страну страной. Главное, что спасает нас от распада.
Но в какую школу ходят наши дети?
Шестилетняя Даша поступала в школу, что за углом. Сдавала вступительные экзамены. Диктант!
— А ты ставила точки? А после точки писала слова с большой буквы? — спросил я строго, как и положено учителю, даже если он сосед.
— А я каждое слово писала с большой буквы! — гордо ответила Даша.
На другом экзамене попросили назвать число между 5 и 6. Нет там никаких чисел! — уверенно ответила Даша.
Интересно, а какой ответ хотела получить комиссия?
Родителей трясло в ожидании результатов. Бабушка получила задание на лето.
При этом все знают, что школам вообще запрещено устраивать вступительные экзамены, тем более — в первый класс. Можно лишь после зачисления проводить тесты и собеседования, помогающие учителю познакомиться со своими будущими учениками. Но какие родители захотят начинать свои отношения со школой со скандала?
А в чем вообще смысл вступительных экзаменов в школу? Уж хотя бы сначала научите, а потом спрашивайте…
Ну а потом, когда уже чему-нибудь и как-нибудь научили? В чем смысл ежегодных переводных экзаменов, которыми так увлечены нынче многие модные школы? Если за год, наставив уйму отметок, учитель так и не понял, насколько ученик знает его предмет, то как он поймет это на экзамене? И что же это за учитель?
Чистосердечное признание: ваш покорный слуга — один из авторов того сборника задач, по которому девятиклассники России пишут экзамен по математике. В свое оправдание могу сказать, что государственные экзамены в выпускном классе, наверное, все же имеют право на существование.
Однако и тут меня настораживает, что многие мои коллеги-учителя, да и школьники (не говоря уже о родителях) абсолютно уверены, что именно разнообразные экзамены — переводные, выпускные, вступительные — и составляют смысл и цель всего образования. Весь год они не учат и не учатся, а только готовятся к экзаменам.
Но цель поэзии — поэзия, утверждал наш именинник А.С.Пушкин. Точно так же и цель общего образования — само общее образование. А вовсе не экзамены. И не корочки, которые продают во всех переходах.
Само же по себе умение сдавать экзамены, наверное, тоже необходимо. Только о чем больше говорит это умение: о знании предмета или о готовности к чрезвычайным ситуациям, к испытаниям, к стрессам, к работе у Шойгу в МЧС?
— Мы — не учителя, мы — тренеры… — с грустью констатировал однажды один из лучших учителей Москвы.
Я возразил ему. Я все еще надеюсь, что мы — учителя. Но вот оценивают нас действительно — только как тренеров: по результатам соревнований, по тому, как натаскали мы ребят к школьным экзаменам, к вступительным…
Да, и для меня важно, что все мои выпускники поступают в самые солидные вузы. Но это не мешает мне понимать, что вступительные экзамены в вузы по сути своей абсурдны.
Ведь абитуриенты только что сдали выпускные экзамены. Если Министерство образования само не доверяет результатам этих экзаменов — зачем их проводит? А если доверяет — зачем допускает сразу вслед за школьными выпускными проведение вступительных в вузы?
Когда пособие для поступающих в вузы одного уважаемого автора, содержащее подробный разбор вступительных вариантов — навороченных, искусственных, нарочито усложненных, не имеющих отношения ни к школьной программе, ни к институтской — я назвал математическим онанизмом, он обиделся.
Наверное, справедливо. Ведь на самом деле такой диагноз надо поставить не его конкретной книжке, а всей нашей привычной, могучей и нерушимой системе репетиторства, подготовительных курсов, приемных комиссий и вступительных экзаменов.
Какова цель всей этой системы? Я вижу только одну: не дать возможности продолжить образование всем тем, кто этого хочет.
Благородная цель.
Впрочем, нет такого абсурда, к которому не может приспособиться наше уникальное население. Приспособились и к неотвратимости экзаменационных билетов.
О том, что российский школьник не только один из самых грамотных, но и один из самых списывающих в мире, известно всем. О нравственных и социальных последствиях того, что из поколения в поколение списывание и шпаргалки (извините за шкрабскую прямоту, но: обман и подлог) являются для нас едва ли не единственной формой выживания в детские годы перед лицом бесконечных и непосильных контрольных и экзаменов — лучше не задумываться.
Впрочем, возникают и новые формы ухода от неотвратимых экзаменов. Например, школа-экстернат, где безалаберное чадо прослушает (во всех смыслах этого емкого русского слова) ускоренный курс лекций по всему тому, что оно уже однажды прослушало в школе. После чего и сдаст — естественно, там же и тем же — все необходимые для получения аттестата экзамены в свободной демократической форме собеседования. Классические вопросы для такой беседы учителям давно известны: “Сколько лет длилась тридцатилетняя война?” и “Кто открыл закон Кулона?”
Так что если считать экзамены не проверкой знаний по физике-лирике, а тестом на выживаемость, на социальную адаптацию — все в порядке.
Но вернемся к вопросу о том, в какую школу идти. Нет здесь никаких рецептов, кроме проверенных народных средств: зайти в школу, поговорить с учителями, с ребятами, с родителями. Десятки лет ломает голову сонм специалистов над тем, по каким критериям оценивать работу школы, директора, учителя. Ввели разряды, конкурсы, аттестации. Все без толку.
А в соседнем дворе любая бабуля знает, что та школа — хорошая, а вон та — ужасная. И с высокой степенью точности эта оценка справедлива…
Евгения Долгинова,
обозреватель газеты “Первое сентября”
…Ребенок Вахтанг, товарищ моей дочери, рыдал три вечера подряд. Он получил двойку по математике, густую красную двойку, ее с наслаждением поставила в тетрадь юная и круглолицая, похожая на Золушку-Жеймо, выпускница педучилища лет как бы не двадцати, — за неверно найденный икс. “Татьяна Николавна, золотая, — вкрадчиво запел Вахтанг ей в ухо, — не говорите моей маме, а?” Он ну очень просил, в глаза заглядывал. Щас, ответила золотая, спустилась вниз к маме и сообщила: двойка, ужас, провал, нанимайте репетитора, могу порекомендовать свою подругу, пять долларов в час. При этом била каблучком в пол. Видимо, для убедительности.
Мама, не бедная женщина, взяла бы репетитора. Ситуация для российской школы тривиальнейшая: мы исправим оценку, если позанимается наш репетитор. Классика жанра, называемого “застенчивый учительский рэкет” (с непременным всхлипом: “Детям на фрукты!”). Однако происходило это все не в школе, а в прогимназии, Вахтангу едва-едва исполнилось пять, и он был старшим в классе, а младшему было три с половиной. Впрочем, младшего тоже подкармливали двойками, потому что он путал лево и право и рисовал палочки с наклоном влево, хотя и читал вполне сносно для трех лет. Но палочки, как всегда, оказались главнее. После нервных, но тщетных попыток объяснить Золушке, что такое психотравма, Вахтанга из школы забрали и сдали в деревню на откорм, приказав бабушкам убрать все книги на чердак.
Сюжет скорее банальный, чем удивительный. Постперестроечный образовательный пейзаж — при всей своей дикой, на грани хаоса, эклектике,— который Минобраз настойчиво именует “единым образовательным пространством”, цементируется, в сущности, одной простой вещью: обвальным родительским страхом. Раннее развитие, о необходимости которого так много говорили в семидесятых—восьмидесятых, все эти потрясающие среднее воображение “читать раньше, чем ходить” и “писать раньше, чем дышать” — сегодня уже не экспериментальные экзерсисы, а массовая стойка испуганных родителей на требования школы. Стандартная (синоним: репрессивная) российская школа желает получить готового к употреблению ребенка: грамотного и дрессированного. Ей так удобнее. Отсюда — дикие навороты типа Глена Домана, бывшего массажиста, а ныне— автора суперпопулярных в России методик обучения младенцев счету и чтению, или идея государственного образовательного стандарта для дошкольников(!), или эпидемия тестирования шестилеток.
Это смешно только поначалу. Дискриминация малышей “по интеллектуальному потенциалу” ничуть не лучше селекции по толщине родительского кошелька. Дух и стилистика тоскливой единой политехнической школы оказались живее всех живых. Продолжая обслуживать ностальгический миф о лучшем в мире советском образовании, мы по-прежнему заставляем своих детей работать на авторитарную школу, — а таких, к сожалению, большинство. “Педагогика сотрудничества”, инновационный бум рубежа девяностых лишь задели, но не перестроили массовое учительское сознание. Ну, перестроили систему, приняли в 1992 году замечательный (хотя и слабо работающий) Закон “Об образовании”, переименовали спецшколы в гимназии, а ПТУ — в колледжи, ввели массу новых предметов, открыли лицеи, изменили содержание, — но чехарда структурных изменений почти не повлияла на парадигму отношений ученик—учитель. Ребенок продолжает служить собственному конституционному праву на образование, а это— те еще рудники и галеры.
В педагогическую газету, где я работаю, часто звонят родители с кровоточащими вопросами “Что делать?” и “За что?” Самая распространенная жалоба — ребенка выгоняют из престижной школы (как правило, языковой гимназии). Мальчик у нас кроткий, трудолюбивый, он уроки учит по восемь часов в день, кровь из носу, в ранце двенадцать килограммов учебников, от перенапряжения обмороки и кровь из носу. А выгоняют пачками, по результатам ежемесячного тестирования. А какие результаты, если русский язык у них ведет бывшая паспортистка, она читает им вслух учебник и требует заучивания орфограмм… И так далее.
Ну, мы, конечно, говорим: из школы — бежать сломя голову, дитя—спасать, и даже советуем — куда именно. Но тут у плачущих высыхают слезы, они деловито уточняют: а там три языка? Престижная? Нет? Спасибо, не надо…
Парадоксально: как будто не было для тех гимназий открытий Шаталова и Лысенковой, Сухомлинского и Симона Соловейчика… Шаталов и Лысенкова разработали уникальный дидактический инструментарий, позволяющий учить детей практически без перегрузок, с невероятной результативностью на каждый сантиметр урока, — бери не хочу. Большинство — не берет. Сухомлинский и Соловейчик все объяснили про личность ребенка — но массовый учитель и родитель видит в этом лишь декор, нарядный мезонин прекраснодушия… Хотя их идеи, стратегия позитивной педагогики, на практике оказываются наиболее рациональными и прагматичными.
После двух—трех лет рейтингового забвения образование вновь обрело статус приоритетной (если не культовой) жизненной ценности. И, возможно, по этой причине не стало ценностью рыночной. Миф о высоком качестве платного образования опровергается чуть ли не ежедневно, — особенно в секторе частных школ. Это самая темная лошадка. Частники появились (возродились) в начале девяностых, тогда они были очень дерзкими и очень бедными экспериментальными площадками, авантюристами и бессребрениками. Как это и положено, всякая роновская тетка считала своим долгом давить близлежащих частников, да и государство делало мину ложного смирения: живите, так и быть, но на поддержку не рассчитывайте.
Сегодня это в большинстве своем скучные, вполне буржуазные школы повышенного комфорта с достаточно традиционным содержанием (плюс экзотическое предметное меню типа оригами, фэй шунь и кун-фу). И с отношением к детям — тоже традиционным. С детей все так же дерут семь шкур и так же исключают. И — никаких гарантий. Придешь в иную частную школу и чувствуешь: это жэк. Только на стене вместо собесовского плаката с котятами — березки с куполами и кубические русалки. Не забуду, как директор очень известного частного лицея заорала на ребенка: “Руки-то из карманов выташши!” Я спросила, не опасно ли вот так кричать на дитя стоимостью 350 долларов в месяц, — она ответила доверительно: “Так он не платит два месяца, у него давеча мама померла. Выгонять будем…” А принципы у них, конечно, “царскосельские”, дух вольности святой, “наши дети будут интеллектуальной и духовной элитой ХХI века”. Уж эти-то — будут, можно не сомневаться.
Да, гарантий нет, но есть альтернатива. Это, может быть, единственное реальное достижение самого драматичного для школы последнего десятилетия: хотя бы в больших городах всегда найдется действительно замечательная школа, где работают на ребенка. Он главный, его любят за то, что он есть, а не за результаты тестирования, а учителя (веселые, молодые, многие — с университетским образованием) с большим почтением относятся к его недостаткам и неудачам. Им интересно со всяким ребенком, они многое понимают в его душе и характере и оттого испытывают на своих уроках настоящий творческий кайф.
Эти люди уже неотменимы. Много раз приходилось убеждаться, что креативный потенциал учителя не зависит от уровня его зарплаты или благоволения администрации. Более того, пик инновационного движения, расцвет гуманистической педагогики сейчас происходят именно в тех регионах, где учителя по четыре месяца не получают свои унизительные четыре сотни рублей, — Сибирь, Урал, Дальний Восток, Поволжье. Положение там действительно запредельное, судьба едва ли не каждого целевого трансферта на, например, учительские отпускные — отдельный триллер, и крутое выражение “геноцид учительства” все меньше кажется гиперболой. Не знаю, есть ли здесь связь, — может быть, как между любовью и голодом, — но нам остается лишь бесконечно поражаться стоическому подвижничеству учителей, спасающих нашу школу от государства.
…Моя дочь идет в этом году в первый класс — в бесплатную, муниципальную школу, маленький образовательный центр при большом учебно-воспитательном комплексе. Критерии выбора были просты: это добрая, творческая, бескорыстная школа, там дивные учителя— умные, тактичные, компетентные… Все, уже много. И, оказывается, можно совмещать безо всяких родительских вливаний — два иностранных языка в начальной школе, театральную педагогику, усиленный эстетический блок. А интерьеры, да, конечно, интерьеры там нищие, и пол дощатый, и парты старые. Но что ребенку интерьер? Дочь неплохо читает, сочиняет детективы и тесно дружит с компьютером, а другой мальчик едва знает алфавит, — но там их не сравнивают и не оценивают, — принимают всех, с любым уровнем подготовки на условиях априорного равенства. На то они и профессионалы, в конце концов, чтобы работать с неотобранными детьми.
Так что плохих предчувствий нет. По-настоящему тревожны лишь две государственные инициативы: образовательный стандарт и двенадцатилетка. Их реакционный характер очевиден, несмотря на мощную (и насквозь демагогическую) аргументацию минобразовских авторов. Как всегда, это называют “социальной защитой ребенка” и “вхождением в мировое образовательное пространство” (а пространство знает?). На самом же деле стандарт — возвращение к жесткому системному администрированию, универсальный инструмент для расправы с вольнодумными учителями. И — отрицание права ребенка на собственную траекторию развития. Если гуманитарный Вася Иванов не будет знать закон Бойля—Мариотта, его либо оставят на второй год, либо учительницу признают профнепригодной. За что боролись?… Вообще удивительно, почему общественное мнение и правозащитники так благодушно инертны в отношении стандарта (дискуссия идет эмоционально, но — на цеховом уровне), который, если его-таки введут, покруче будет бомбардировок Югославии. …В “Литературке” появилось обращение группы писателей и ученых, протестующих против сокращения гуманитарных дисциплин в проекте стандарта, — но почему не говорят о том, что сама идея порочна, безнравственна, репрессивна в своей основе?
С двенадцатилеткой, призванной укомплектовать армию свежими выпускниками школ, тоже все грустно. Для того, чтобы отечественные аттестаты стали конвертируемыми за рубежом, России достаточно присоединиться к Лиссабонской конвенции ЮНЕСКО и Совета Европы 1997 года (об этом наш министр В. Филиппов говорил незадолго до того, как стал министром. Теперь забыл, наверное.). Но Россия, как всегда, идет другим путем. Поэтому моя дочь закончит школу зрелой барышней восемнадцати с половиной лет. А иные из ее одноклассников — двадцатилетними. И я не знаю, что им тогда больше понадобится — свободно конвертируемый аттестат или пеленальный столик для младенцев? И откроют ли тогда в наших школах (“прям как в Америке”) специальные классы для беременных учениц?
Борис Кузьминский,
литературный критик, отец школьников XXI века
Видимо, лучшее, что школа может сделать для учащегося, — оставить его в покое. Не тащить насильно в интеллектуальный рай.
Любые, даже самые изощренные педагогические стратегии на практике вынуждены прибегать к принуждению и потому провоцируют на бессознательный бойкот. По-настоящему воспитывают лишь факторы, не поддающиеся благонамеренному руководству: наследственность и окружающая среда, чьи проявления ты либо игнорируешь, либо пропускаешь через себя, а отчего одно отталкиваешь, а другое впитываешь— тайна. Красный отблеск заката в окнах многоэтажки. Весенний вечерний ветер. Фигура из сна. Характерный жест взрослого человека, которому (жесту) вдруг хочется снова и снова попадать в такт. Этот человек может оказаться и школьным учителем, но профессиональная функция в нем для тебя не значима. Через десять лет вспомнишь, как он ходил, молчал, поворачивал голову. А не то, насколько доходчиво он объяснял про десятичные логарифмы или Крымскую войну.
Собственно, так было во все времена — истинное, органичное образование получалось не благодаря дидактике, а вопреки ей. Нынешняя ситуация, однако, имеет свою специфику. Когда соприкасаешься с нашими “престижными” (т.е. претенциозными и дорогими) средними учебными заведениями, возникает чувство, что включил ОРТ за 15 минут до “Времени”. Тяжело представить себе ребенка-1999, который смотрел бы “Спокойной ночи, малыши!” с наспех подлатанными Хрюшей—Степашей и фрагментами принципиально отечественных мультфильмов. Эту программу смотрят родители, ностальгирующие по собственному детству. Малыши в такое детское время еще сидят в игровом зале и режутся в Starcraft. Пишу это без ехидства — с горечью. Лет восемь назад взялся читать сыну (теперь тинэйджеру) “Сказку о царе Салтане”, и у самого то и дело — “Здравствуй, князь ты мой прекрасный…” — перехватывало горло. А парень кряхтел, ерзал и наконец вслух изумился: “Опять “Ветер по морю гуляет”? Зачем в третий раз одно и то же?”
Он не один такой выродок. Набившие оскомину футурологические прогнозы о конце литературо- и логоцентризма, к несчастью, верны. Наличие в доме телевизора и компьютера превращает само переворачивание книжных страниц в тяжелый труд — как если б городских школьников 70-х перед сном заставляли вскапывать газоны под картошку. Для них, как, вообще говоря, и для ХХI столетия, в котором им предстоит жить, приоритетны иные формы виртуальности. Не те, что составляют know-how “Войны и мира” и “Мастера и Маргариты”. Более плотно прилегающие, сильнодействующие. Интернет. Стимуляторы. (И… ну да, и наркотики; ведь не экономическая разруха и коррупция в высших эшелонах, в самом-то деле, причина их пандемической популярности среди молодых. А инстинктивно понятая нужда хоть как-то адаптироваться к абсолютно новой духовной действительности, что обрушится на них за двухтысячной чертой.)
Враждующие пропедевтические доктрины, новаторские дидактические разработки, нетрадиционные способы организации учебного процесса, о которых нынче модно полемизировать, на деле схожи, как близнецы. Даже самые неавторитарные (знаменитая Киношкола на Ленинских горах). Ибо по возрасту авторы способов-доктрин-разработок в основном — ровесники ВЭФа, а не Pentium’а. Уверенность этих милых, умных, много на своем веку повидавших людей в том, что культура ходит по замкнутому кругу, что в источник Касталии можно входить трижды и четырежды, непримирима и свята. И когда такой преподаватель, опираясь на принципы позитивизма и логоцентризма, вдохновенно объясняет материал, — всякий, кто сидит за партой с прозрачно-отрешенным лицом, заведомый лентяй и лоботряс. Враг.
Россия не исключение. В Штатах триумфальное шествие political correctness затронуло, кажется, все анормальные слои населения, включая вампиров. И только на одну категорию убогих эта благодатная уравниловка не распространяется — на двоечников: нет, они не такие же, как мы, они — хуже. Трудно, невозможно смириться с тем, что они не хуже, а попросту — НЕ такие же.
За сотни родительских $$ детей натаскивают на то, чтоб они преуспели в минувшем — знакомом и хорошо освоенном, но, увы, минувшем. Будущее — бесплатно. Оно бродит по облезлому рекреационному линолеуму районных госшкол и тревожится о чем угодно, только не о полном комплекте предметников в учительской.
Елена Ленская,
заместитель директора Британского совета
по вопросам английского языка и образованияВопрос о том, что нужно, а что не нужно заимствовать из западных систем образования, пожалуй, некорректен в принципе. Из них и нельзя ничего позаимствовать впрямую — не приживется, как не приживется пальма, пересаженная из тропиков в тундру.
Можно говорить лишь о адаптации или, еще точнее, трансформации западной идеи к условиям российского образовательного контекста. В начале 90-х, когда распахнулись двери на Запад, в российские школы хлынули западные учебники по таким нетрадиционным для нас предметам, как экономика, экология, гражданское образование. Но пользоваться ими оказалось или невозможно, или очень трудно: экономическая действительность Запада резко отличалась от российской, поэтому учебник не давал ответа на вопрос о том, как должен вести себя экономически грамотный человек в условиях сегодняшней России. Все примеры в этих учебниках также были из чужой и малопонятной реальности, поэтому не случайно вскоре начали создаваться совместные коллективы для их переработки или для написания новых учебников.
Идеи, на мой взгляд, наиболее необходимые сегодняшнему российскому образованию, лежат в области контроля и качества образования. При этом важно, чтобы школа стала подотчетной не только и не столько государству, сколько родителям и работодателям, членам окружающего школу сообщества. Именно они являются основными “держателями образовательных акций”, т.е. наиболее заинтересованными в качестве образования выпускников. Именно они должны входить в попечительские советы, принимающие стратегические решения о развитии школ, а также заботящиеся о привлечении в школы дополнительных финансов. В большинстве западных школ директор напрямую подчинен этим советам и является исполнительной властью по отношению к ним. Активно работающие попечительские советы у нас — это прежде всего возможность для граждан перечислять свои налоги в школу, где учатся их дети. А если налогоплательщики будут видеть живой эффект от уплаченных ими налогов, они будут охотнее их платить.
Школе сейчас дано много прав — можно вводить дополнительные учебные курсы или расширять существующие, можно выбирать любые учебники, но права подразумевают обязанности. Качество образования в школах должно отслеживаться, сопоставляться, и каждый ученик должен понимать, где он находится относительно задач, поставленных в учебной программе.
Но в российской школе работу и ученика и учителя отслеживала сама школа. Учителя ставили отметки ученикам, которых учили. “Пятерка” в школе в далеком селе и “пятерка” в элитной школе большого города были несопоставимы, и все об этом знали. Поэтому и нельзя было принимать в вуз без экзаменов, на которые расходуются огромные деньги, нельзя объективно оценить, какие школы работают успешно, а какие нет.
На Западе результаты обучения оценивают внешние службы, абсолютно не зависимые от школ и, это дает прекрасные плоды. Школы разнообразны, а тесты едины для всей страны. В результате каждый родитель может узнать, какая школа добивается прочных знаний и умений, как показал себя его ребенок по сравнению с другими сверстниками. Конечно, каждый конкретный стандартизованный тест несовершенен, и нам предстоит разработать свою систему тестирования, но только когда мы это сделаем, школы станут ориентироваться на ребенка, а не на районное и городское начальство.
Лев Соболев,
учитель литературы и русского языка
Давайте вспомним советские годы. Программа с “Молодой гвардией”, со статьями о “Партийной организации и партийной литературе”, с “Малой землей” главного писателя страны. Билеты с “Образом комсомольца в современной литературе”. Классные уголки с материалами очередного съезда. Политинформации и “университеты” марксизма-ленинизма. Неупоминаемые Гумилев и Солженицын, отсутствующие в программе Булгаков и Пастернак. Тотальная ложь — на уроках, на экзаменах, в самой — по-советски, то есть формально, ритуально существующей — идее “всеобуча”. План для каждой школы по комплектации ПТУ. Шаг в сторону — выговор, донос, проработки; многие талантливые люди не выдерживали, ломались, уходили. Были — и их немало — и те, что оставались, сопротивлялись и “из-под глыб” добывали для учеников правду.
И правда ценилась высоко. Монархические и религиозные идеи Пушкина и Тютчева, религиозная проблематика Толстого и Достоевского, Чернышевский не как носитель абсолютной истины, а в спорах с оппонентами, актуальность Гоголя и Щедрина, скептицизм Чехова — все это освобождало классику от “хрестоматийного глянца”, заставляло думать, превращало учителя и учеников в единомышленников, противостоящих лжи, идеологии, системе. “Вся русская литература — антисоветская”,— сострил как-то прекрасный учитель, знаменитый в 60-е и первые 70-е годы Феликс Александрович Раскольников. Но и советская литература, если ее соответственно прочитать, могла быть интересной. Школа жадно вчитывалась в статьи либеральных критиков — Аннинского, Виноградова, Камянова, Лакшина. И учителя, и ученики радовались возможности подробно говорить об “Исповеди” Горького, прочитать “Мать” как книгу о поисках Бога, увидеть в Маяковском трагедию загубленного властью таланта. Мы чувствовали, конечно, разрушительную силу двоемыслия: это говорим на уроках, а совсем иное — на экзаменах, то есть при чужих; но и в таком извращенном виде правда оставалась правдой. Много читать было престижно (разумеется, не для всех); существовал “самиздат”, о котором говорили после уроков; сладость запретного плода заключалась в тех текстах, которые знали немногие. Серьезно заниматься филологией означало хранить истину, служить ей — было нечто кастовое и жреческое во встречах и разговорах с теми выпускниками, кто пошел на филфак. При этом задача учителя (по крайней мере, на мой взгляд) заключалась не в том, чтобы вырастить смертников, экстремистов, а в том, чтобы научить выживать в оруэлловском мире. Научить читать — научить думать (не по-моему, а по-своему); далее каждый должен был выбрать сам.
Словесники, по-видимому, первыми почувствовали благодетельность перестройки. Помню, как в апреле 1986 года мой ученик принес в класс “Огонек” (ленинский номер!) с портретом и стихами Гумилева. Это было событием. Каждую неделю у нас проходил обзор журналов — все прочитать не было никакой возможности, но знать обо всем хотелось. Потом появилась возможность самому составлять программу, а позже и билеты. Да и в казенных программах обнаружились Булгаков и Ахматова, Пастернак и Зощенко, Платонов и Замятин. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что дети должны читать Солженицына — нельзя забыть, как за чтение этого писателя можно было угодить в места, где читать не разрешают.
И коллеги растерялись. Учителя хорошо усвоили, как преподавать “Поднятую целину”, но как быть с Булгаковым? Предложение рождает спрос, и в журналах, педагогических изданиях, учебниках появились главы о Платонове и Ахматовой… такие же примитивные, как и прежние главы о Шолохове и Фадееве. А тут еще по всей стране прокатилась дискуссия о гуманизации образования, о воспитательной силе литературы. Помню, как лет десять назад моя коллега предложила снизить оценку на выпускном экзамене девочке за то, что она “не любит Есенина”, о котором той довелось отвечать. Во все времена советская школа требовала любви (к Есенину или Шолохову, Пушкину или политике партии) и ставила оценки за любовь, считая знания чем-то второстепенным, как будто может быть истинная любовь к писателю при поверхностном его знании и понимании. Не только истории русской литературы XX века не было написано (кажется, она до сих пор не написана), но и об отдельных авторах толковых работ, да еще доступных учителям и ученикам (доступным и материально, то есть изданным соответствующим тиражом, и интеллектуально, то есть не на сугубо специальные темы), практически не было.
Тут очень кстати подоспела свобода. Хочешь изучать Горького — давай, не хочешь — Бог с ним. То же и обо всем другом. Ученик переходит из школы в школу или готовится к вступительным экзаменам — а про Некрасова в его классе на уроках не говорили, т.к. учитель не счел нужным тратить часы на этого “печальника горя народного”. Появились “стандарты” — появились недовольные, потому что свободу отнимают. Конечно, всякая жесткая схема — без учета конкретных условий — стесняет, мешает, ограничивает. Но и полный произвол внушает опасения — едва ли беспочвенные.
Оказалось — в очередной раз, — что все дело в учителе. Он примитивен — и никакая программа, никакая методика, никакая свобода не спасет его учеников от малограмотных уроков. Он ленив — и ничто не обережет его уроки от халтуры. В газете “Литература” (приложение к “Первому сентября”) была напечатана статья замечательного современного филолога Ю.В.Манна — главный редактор получил возмущенное письмо от учителя “из глубинки”: ничего, мол, практически ценного из статьи не извлек. Мне лет пять назад довелось читать лекции в МИПКРО (проще говоря, институте повышения квалификации учителей); аудитория — словесники, претендующие на то, чтобы преподавать в классах с углубленным изучением литературы. После первой лекции мои слушательницы — кто робко, а кто и требовательно — стали просить “методических разработок”, то есть шпаргалок, по которым они смогли бы давать свои (!) уроки. Это в Москве!
Я не знаю точно, сколько в стране учителей словесности — наверное, около двухсот тысяч. Конечно, учителю сегодня нелегко (впрочем, не знаю, когда ему было легко). Но и в советское время, и сейчас, когда большая часть тинэйджеров не читает, а смотрит телевизор, видео, играет в компьютерные игры и т.п., можно жаловаться, а можно работать.