Мандельштам и Москва
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 1999
Мандельштам и Москва
Л.М.Видгоф. Москва Мандельштама. Книга-экскурсия.— М.: Корона-принт, 1998. (Записки Мандельштамовского общества, т. 9).— 496 с.
Книга Леонида Видгофа — несомненно, событие. Это тот нечастый случай, когда краеведчески-биографическое и филологическое изыскания не просто органически соединены в рамках одной книги, единого жанра, но еще и в соединении дают новое качество. “Москвоведческое” исследование помогает понять стихи, а стихи помогают иначе ощутить Москву, почувствовать ее историческую многослойность, когда человек существует между церковью постройки XVI века и доходным домом начала ХХ, а вокруг, да и в душе у него происходит уже совсем другая история. Другая — да, но и связанная с давними и до сих пор реальными историческими сюжетами.
Одна из первых историй в книге — о прогулках по Москве Мандельштама и Цветаевой в 1916 году и о том, как стихи к Цветаевой связываются с Москвой. Видгоф стремится реконструировать тогдашний взгляд поэта: “И вот он, московский Кремль, архетип Москвы, где неожиданно в этом странном полуазиатском городе возникает образ всегда дорогого для Мандельштама Средиземноморья — Эллады, Рима, Италии… <…> Образ собора — птичьего жилища станет устойчивым для Мандельштама. Например, в очерке “Холодное лето” (1923): “белые скворечники Кремля”. Однако восхищенное принятие кремлевских храмов… соединено у Мандельштама с грустной нотой. Поэт поднимается на Боровицкий холм, он смотрит на город “с укрепленного архангелами вала” (конечно, имеются в виду архангелы Гавриил и Михаил: Архангельский и Благовещенский соборы, фланкирующие вход на Соборную площадь, стоят неподалеку от крутого ската холма, высоко поднимающегося в этом месте над кремлевской стеной и Москвой-рекой, и душу его томит печаль:
В стенах Акрополя печаль По русском имени и русской красоте. меня снедала То, что можно в стихах “расшифровать”, — становится многосмысленным и ощутимым, для того, чтобы еще сильнее почувствовать никакими словами не называемую “печаль… по русском имени и русской красоте”.
Другой тип работы Видгофа — это биография Мандельштама, совмещенная с его сменами жилья в Москве (и особо— что где написано) и общением с современниками. В культурном контексте времени, как его воссоздает Видгоф, острее ощущаются стихи. Здесь необходимо и фактологическое исследование: одни даты в книге уточняются, другие — впервые фиксируются.
В целом можно выделить два переплетенных исследовательских сюжета. Один — это описание московских адресов, связанных с жизнью Осипа Мандельштама: не только тех, где он жил, но и тех мест, где он бывал в гостях или по работе. Второй — это история того, как Мандельштам осознавал Москву, история образа Москвы в стихах Мандельштама. Но Видгофа интересует не столько литературоведение, сколько взаимное преломление стихов и московской жизни Мандельштама и его знакомых.
По воспоминаниям священника Михаила Ардова, Ахматова говорила, что чувствует Петербург, Пастернак — Москву, “а Осипу дано и то, и другое”. В Москве Мандельштам был изначально чужак, петербуржанин (Видгоф замечает по поводу стихотворения “Я вернулся в мой город, знакомый до слез…”, что корневой город для Мандельштама был все-таки один), — но он обжил Москву и ощутил (или даже создал для себя) новое место человека в этом вновь столичном городе— теряющееся, скользящее, превращающее на ходу человека в “воробья”, “трамвайную вишенку”. Ошарашенность и ощущение тепла в перчатке — они рядом.
Пылает на снегу аптечная малина,
И где-то щелкнул ундервуд.
Спина извозчика и снег на пол-аршина:
Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.
Зима-красавица, и в звездах небо козье
Рассыпалось и молоком горит…Восприятие Москвы у Мандельштама с годами сильно изменилось. Видгоф устанавливает три группы “московских” стихов Мандельштама: 1) тексты 1916 года “с примыкающим к ним стихотворением “Все чуждо нам в столице непотребной…” (1918)… с “просвечивающим” в их словесной ткани образом М. Цветаевой, с “борисо-годуновским” подтекстом, образами Третьего Рима и мятежа; 2) Стихи 20-х — начала 30-х годов — с мотивом одиночества и вины перед “четвертым сословием”, симпатией и тяготением к городской анонимности, “воробьиности”, при крепнущем понимании “китайско-буддийской”
1 застойности советской столицы; 3) Во второй половине 30-х годов в стихах Мандельштама пытается сложиться новый образ — образ советской державной Москвы, столицы сталинской империи.
Для психологического раскрытия этой третьей темы Видгоф подробно анализирует отношения Мандельштама со знаменитым артистом Владимиром Яхонтовым (с которым Мандельштама связывали дружба и серьезное интеллектуальное общение) и его женой, также актрисой, Еликонидой (Лилей) Поповой, которая вызывала у Мандельштама восхищение и влюбленность; Лиле Поповой посвящено несколько стихотворений, например, “На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…”. Попова была глубоким и необычным человеком и при этом — убежденной сталинисткой. “Она представляла, думается, новый для [Мандельштама] тип человека — прямого, сильного, “готового к труду и обороне”…”
Впрочем, и сталинскую Москву Мандельштам воспринимал совсем не так, как требовалось, а свободно. В 30-е годы написаны и новые стихи про Вийона (“Наглый школьник и ангел ворующий — / Несравненный Виллон Франсуа”), и стихи про Чаплина:
Отчего у Чаплина тюльпан, Почемутак ласкова толпа? Потому —что это ведь Москва. Чарли, Чарли —надо рисковать. Мандельштам ощущал себя на птичьих правах, и в сталинской Москве тоже (и даже не только потому, что и вправду был лишен права жить в Москве после ссылки). Его восприятие становилось все более воздушным и немыслимым. Отношения слова со смыслом становились все более непредсказуемыми — при том, что стихи оказывались точными и невероятно масштабными. Трагизм оказывается насущным и вдруг играющим — и это новый трагизм, подлинный.
В новой Москве, в Москве “заводов-купальщиков” и ЦПКиО, многомерность смысла вырастает уже не из самого города, не из его “считываемой” истории — город разворачивается перед глазами здесь и сейчас, как мельтешащее чудо (стихотворение “Сегодня можно снять декалькомани…” вырастает из взгляда на Москву с определенной точки — из Замоскворечья, — о чем и у Видгофа написано, и до того у Н.Я. Мандельштам). Многомерность смысла проступает из того, что город оказывается только частью происходящего — одновременно с городской беготней происходят еще и иные события, и они не менее важны.
“Московские” стихи 30-х годов анализировала и Н.Я. Мандельштам
2, — разбирая часто очень тонкие оттенки, у Видгофа не обсуждаемые. Видгофа интересует другое: не столько поэтика Мандельштама, сколько стихи в контексте человеческих отношений, встреч, походов в музей и вообще — стихи как элемент дышащей ткани повседневности.
В послереволюционный период некоторые встречи Мандельштама (и многих других), иногда даже незначительные, сопровождаются странным резонирующим отзвуком. Само общение начинает временами приобретать дополнительный смысл, иногда и болезненную остроту. “Левый эсер”, чекист и провокатор Блюмкин в кафе поэтов показывал какие-то бумаги и хвастался тем, что своей подписью может отправить человека на тот свет. Мандельштам подскочил к нему и разорвал бумаги, а потом пошел на прием к Дзержинскому с просьбой остановить Блюмкина. Потом, в 1922 году, уже нужно хлопотать перед Н.И. Бухариным за арестованного брата Мандельштама — Евгения. Но дело даже не только в непосредственной опасности ареста. Простые разговоры, кажется, тоже шли в атмосфере неясного риска, возможности собеседников попасть в поле, чреватое непониманием и грозовыми разрядами недоверия к себе и к миру. “Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.”
Особая, важная работа, которую проделал Видгоф, — расспросы свидетелей жизни Мандельштама и его друзей. Родственники: племянник поэта Александр Мандельштам, вдова художника Льва Бруни (Бруни — автор одного из портретов Осипа Эмильевича) Нина Константиновна, сестра Марии Петровых Елена Петровых-Чердынцева и другие. Еще это соседи по коммуналкам, если дом не снесли и квартиру не расселили. Им, свидетелям и участникам — длинный список дан в начале, — и посвящена книга.
Книга Видгофа может быть рассмотрена в сопоставлении с другой книгой, вышедшей в 1998 году — “Мемуарами” Эммы Герштейн (СПб., издательство ИНАПРЕСС), в которой большая часть уделена именно Мандельштаму и именно его московскому периоду. Книга эта в некоторых отношениях спорная и сознательно пристрастная, в некоторых — неоспариваемая; существенно, что интерпретации Видгофа и Герштейн могут дополнять друг друга (см., например, объяснения стихотворения “Нет, не спрятаться мне от великой муры…”).
Л.М. Видгоф умеет объяснить важные вещи просто и внятно. Так, очень убедительно проведен анализ возможных мотивов Сталина, почему Мандельштама за написание и “распространение” стихотворения “Мы живем, под собою не чуя страны…” не убили, а выслали из Москвы. Хотя совсем новых идей в этом случае Видгоф, кажется, не высказал; но разные комментарии сведены в один разбор и разумно согласованы между собой, и при этом важен общий трезвый стиль.
Важная часть исследования — реконструкция московских отношений, приязней и отталкиваний Мандельштама. О разнообразных влюбленностях Мандельштама Видгоф говорит целомудренно и без экивоков. Отношения с Марией Петровых частично описаны и у Герштейн, но исследование Видгофа более историческое (у Герштейн происходит резкое, напряженное осмысление личных свидетельств человека, который был вовлечен в мандельштамовский круг), и Видгоф выдвигает, например, интересную гипотезу о том, что в строке “Усмирен мужской опасный норов” из стихотворения “Мастерица виноватых взоров…”, посвященного М.Петровых (по словам А. Ахматовой — лучшего любовного стихотворения ХХ века) — так вот, что в этой строке скрыто цитируется “статья”, написанная Марией Петровых в девять лет, в 1917 году, и в 30-е годы попавшаяся на глаза Мандельштаму (“Женщины! Бросайте мужей на руки их нянькам и идите усмирять взбунтовавшихся рабочих. <…> Воевать не надо — надо говорить с ними тихо, упоминая в речи Бога и несчастья энтелигенции.”
3).
Интерпретации стихотворений у Видгофа — вполне убедительные и часто новаторские. Например, настоящее открытие— указание на то, кто стал прототипом для персонажа стихотворения “Жил Александр Герцевич…”: врач и пианист-любитель Александр Герцевич Беккерман. И далее — интересный анализ связей этого стихотворения с тютчевским “Так, в жизни есть мгновения…”, с романсом на стихи Я.Полонского “В одной знакомой улице…” и с другими стихотворениями.
В приложении к книге дана хорошая подборка стихотворений и прозы Мандельштама. Среди них тексты, перепечатываемые крайне редко, — такие, как очерк “Нюэн-Ай-Как” о беседе Мандельштама с вьетнамским коммунистом, “коминтернщиком” Нгуен Ай Куоком, жившим в Москве (ныне он гораздо более известен под именем Хо Ши Мин), или рецензия на сборник “Стихи литкружковцев Метростроя”, вышедший в 1935 году.
4
Другое важнейшее приложение — аннотированный “Список адресов и памятных мандельштамовских мест Москвы”. При каждом называемом адресе указывается — с кем там Мандельштам встречался, с кем мог встретиться, какие тексты связаны с этими местами.
Илья Кукулин
1 В этой интерпретации слова “буддийский” (см., например: “Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…”) у Видгофа просматривается неявная отсылка к интерпретации слова “буддийский” как “застойный”, “неподвижный” (эквивалент “китайского”), характерной для разных направлений русской мысли XIX века: В.Г. Белинский, А.К. Толстой, В.С. Соловьев. При всей значимости для Мандельштама этой интеллектуальной традиции (он и сам писал об этом) позволю себе предположить, что слово “буддийский” в позднем творчестве Мандельштама претерпевает некоторый семантический сдвиг и означает не столько “застойный”, сколько “самодостаточный”, отстраненный, существующий сам по себе— с оговоркой, что при разных стихотворениях в нем возникают разные пучки смыслов.2
Мандельштам Н.Я. Комментарий к стихам 1930—1937 гг. // Жизнь и творчество О.Э.Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. “Новые стихи”. Комментарии. Исследования. Воронеж. Изд-во Воронежского университета. 1990.
3 Ср. разбор этого же стихотворения в книге М. Безродного “Конец Цитаты” (СПб., Изд-во Ивана Лимбаха, 1996). С. 129—131. 4 К сожалению, сами тексты Мандельштама оставлены без комментариев. Это не так страшно, потому что все они опубликованы; но полезны были бы некоторые уточнения, чтобы их лишний раз не искать: например, к очерку о Соломоне Михоэлсе — хотя бы краткие справки об упомянутых деятелях Государственного Еврейского театра (ГОСЕТ).