О Медном всаднике как главном герое Пушкинского юбилея
Андрей Новиков
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 1999
Андрей Новиков
Я устал от слова “культура”!
О Медном всаднике как главном герое Пушкинского юбилея
“Смотрите, чтобы статуя не убила вас.”
Ф. Ницше. “Так говорил Заратустра”
Празднование 200-летия рождения А. С. Пушкина выявило в современном российском дискурсе несколько принципиальных моментов.
Момент первый — очевидный: страсть к празднествам. Она приобрела самодостаточный характер, независимо уже от содержания праздников.
К сожалению, не упомянуть об этом невозможно: очевидно, что конец столетия войдет в историю как хмельное время, переполненное всевозможными праздниками. Уже по этой причине Пушкинский юбилей приобретает сомнительное значение. Я не помню, кто из философов заметил, что страсть к празднествам — это слепота перед временем; невозможность ощутить Время как положительное действие, как труд и как молитву — но слепое следование за ним как за датами, которые в празднествах теряют смысл. Это попытка видеть Время как сумму артефактов
*, желание не жить, а как бы праздновать жизнь.Все это на самом деле напоминает человека, который пьет первый попавшийся тост за одно, за другое, в конце концов пьет просто “ради праздника”. Праздник теряет в этом случае какое-либо внутреннее содержание.
Подобные периоды в истории случались: например, в Древнем Риме или в брежневском (отчасти — в сталинском) СССР. Ничем хорошим они не заканчивались. Праздник — это всегда самообман, желание прикрыть реальную жизнь, которая в такие периоды как раз и становится особенно трагичной. Праздник государственный (а юбилей Пушкина возведен, по сути, в государственную степень) — это, помимо прочего, еще строительство идеологии. Праздник приобретает здесь черты некоей общей модели.
Какую же модель создает пушкинский Юбилей?
Хочу сразу оговориться, что эта “модель” появилась не вдруг. Она подготовлена всей русской культурно-литературной традицией, и прежде всего — “золотым” XIX веком русской литературы.
К слову сказать, “золотой” литературный Век наступил уже после того, как “светило русской поэзии” зашло. Я боюсь, это мало кто сейчас понимает.
Пушкина у нас “считают классиком”, основоположником русской “классической” литературы. Это глубоко не так. Он — вне этой Литературы. В нем нет еще той Большой Литературности, которая появилась в Достоевском, Толстом. У него не было еще Романов, не было социальных драм. Он совершенно не вписывается в Великую Литературу.
У Н. А. Бердяева есть очень тонкое замечание (книга “Смысл истории”) о том, что религиозное отношение к Литературе, культ Литературы (а именно об этом мы говорим) относится уже к после-пушкинской эпохе. Сам Поэт жил в так называемую александровскую эпоху, когда поэзия, литература и вообще то, что сегодня называется КУЛЬТУРОЙ, не были еще, простите за тавтологию, предметом культа — он сложился намного позже, к 60—70-м годам.
Но и эта Литература с большой буквы, Литература как форма религиозного сознания, не была еще культурой. Слово “культура” очень редко встречалось в конце XIX столетия. Впервые оно стало проявляться только в начале ХХ, в сочинениях таких философов, как Бердяев, противопоставлявшего культуру “цивилизации” и наполнявшего это слово совершенно иным, чем теперь, смыслом: “обожения”, “благодати”, “огненного богосотворчества”.
Сегодняшняя “культура”, по терминологии Бердяева, ближе, скорее, к термину “цивилизация”, ибо обозначает сумму формализованных мертвых артефактов, статуй, выставок и манекенов из живых и мертвых классиков — вообще ту “игру в классики”, которая овладела сегодня культурной номенклатурой. Для живой культуры нет “классики”, единственный критерий в творчестве для нее — талант, степень подлинности, аутентичности. Пушкин не знал о том, что он классик, он писал просто хорошие стихи. Понятие КЛАССИКИ появилось только в период постепенного упадка Литературы. Серебряный век еще не знал понятия “классика”. Серебро рядом с золотом еще чувствовало себя благородным металлом.
Впервые это понятие появилось в авангарде и — что самое интересное — в отрицательном смысле (“Сбросим Пушкина с корабля современности”). Правда, чуть позже тот же Маяковский, обращаясь к Пушкину, говорил: “Нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ.
Классика, таким образом, из отрицательного понятия превратилась в положительное. Авангардист Маяковский видит себя рядом с Пушкиным. Здесь начинается “игра в классики”, формализация культуры, продолжавшаяся затем десятилетиями в СССР. Русская литература XIX века враз превратилась в собрание манекенов: этот прогрессивный, тот реакционный. “Классик” этот, “неклассик” тот
*. Произошло огосударствление литературы. Одновременно с этим появилось новое применение слова “культура”: им стали обозначать бюрократический процесс производства культуры. Лепили бюсты вождей, создавали ансамбли. Все это называлось “советской культурой”, противостоящей буржуазному декадансу. Было создано Министерство культуры (явление очень редкое в практике мировых правительств), занимавшееся как бы всей культурой сразу, от елочных игрушек до Большого Театра.Вот с этого и началась, как мне кажется, та свистопляска со словом “культура”, которая продолжается по сей день. Возникла вдруг некая сфера деятельности, в которой растворялись индивидуальные творцы, формы и роды искусств, — КУЛЬТУРА. “Мы самая культурная страна в мире”, “искусство принадлежит народу”. “Культура” вводилась в систему государственной идеологии, как бы отделялась от жизни. На трибуны выходили заслуженные чабаны, народные писатели, придворные музыканты. И чем больше формализовывалась “культура”, тем больше она превращалась в культурную номенклатуру.
Я прошу прощения за исторический экскурс, но без него невозможно понять истоки той культурной олигархии, которая уже в 90-е сначала тихим интеллигентным голосом Д. С. Лихачева, а затем толстыми пальцами З. Церетели начала ЛОББИРОВАТЬ во всех инстанциях “культурное” возрождение России: “Спасите русскую культуру, культура гибнет!”
Я не отрицаю, что Д. С. Лихачевым двигали при этом благородные мотивы спасения Пушкинского Дома и библиотек, где на книги капала вода. Но помешательство на слове “культура” достигло своего апогея, когда появились творения Церетели. Оторванная от жизни, накачанная деньгами, Культура выросла над страной страшным мухомором.
В культурный протекционизм устремились целые кланы номенклатуры, отпихивая от кормушек тех, кто наивно полагал, что “культура” и для них тоже. В одном благотворительном фонде, в который я обратился за грантом для издания своего сборника, мне сказали буквально следующее: “Вы, конечно, талантливый человек, но мы работаем для Культуры”. У меня отвисла челюсть: “А разве, — сказал я, — культура — это не “талантливые люди”?” “Разумеется, нет”, — сказали мне.
Деньги бросались на возведение храма Христа Спасителя, на бессмысленные празднества, а в это время нищие поэты кончали жизнь самоубийством.
Ах, Дмитрий Сергеевич Лихачев, знали бы вы, какого монстра вы создали своими заклинаниями о “культуре”! Истинные творцы культуры всегда пишут на плохой бумаге и не обращают внимания на то, что с потолка капает вода. Материальная поддержка “культуры”, о которой вы писали, Дмитрий Сергеевич, не есть сама культура. Выделив “культуру” во что-то привилегированное, вы превратили ее в формализованный артефакт жизни. Дух ушел из ваших библиотек, ваших празднеств.
Настало время мертвых и призраков.
Ницше говорил, что культура — это кража. Я полагаю, помимо прочего, что это еще кража со взломом.
Слово “культура” стало самым распространенным. Его повторяют как общее место, причем чаще всего там, где не могут сказать ничего конкретного. Десятки резонирующих ученых пишут бесконечные статьи о “культуре”, и чем больше пишут, тем меньше их хочется читать. Многие духовные понятия сводятся к культурным эквивалентам: так, например, православие объявлено “культурообразующей религией”. Разговоры о “культуре” стали столь обязательными, что создан даже специальный телевизионный канал “Культура”. Бесчисленные выставки, презентации, празднования (среди которых особенно выделяется 200-летний юбилей Пушкина) достигли такой частоты, что со стороны может показаться, что Россия переживает культурный ренессанс.
Странно, однако, что слово “культура” лишено при этом какого-либо объяснения. Им обозначается столь большая сумма архивных, музейных, информационных, литературных, номенклатурных и просто тусовочных артефактов, что во всем их многообразии перестаешь отличать, как говорил сатирик, Рембрандта от Риббентропа. Но так объединяют только вторичные ценности.
Только в обществе, лишенном подлинной духовности, могла возникнуть мания “культуры”. Ни один художник (если он действительно художник) не создает “явления культуры”. “Культура” есть результат умерщвления духа, расчленения его на материальные артефакты, которые впоследствии почитаются как самодостаточные явления. Поэт пишет стихотворение, скульптор лепит образ, композитор запечатлевает божественные звуки, исходящие свыше, — и в том, и в другом, и в третьем случае речь идет о ДУХОВНОЙ жизни, не имеющей названия. Только потом на эти духовные явления вешают бирку и они становятся “культурой”. Так складируют только трупы в морге.
Видимо, мы живем еще в настолько материалистическое (хотя, возможно, и все более утончающееся) время, что склонны отождествлять понятия “культура” и “духовность”, между тем, во всех традиционных философиях под “культурой” подразумевались лишь материальные явления, возникающие в результате труда человеческого. Если “культура” — поле, то “дух” — семя, произрастающее на этом поле. Но сказано в Писании: “Дух дышит, где хочет”. Не во всякое поле попадает дух, и не везде он вырастает.
Материалистический век возвел слово “культура” в степень Высшего, превратив его в синоним “духа”. Странно, однако, что при этом в разряд культурных явлений стало зачисляться столь большое количество посредственных произведений (а подчас и вовсе не произведений, а сам факт существования “культурных” номенклатур, тусовок), что слово “культура” превратилось просто в этикетку, в “знаковое событие”, как принято говорить теперь.
При Сталине сотни художников лепили бюсты вождя, рисовали его портреты и писали бездарные стихи в его честь. Это был расцвет народной “культуры”: тысячи однотипных статуй, картин, стихов. Сейчас эту “культуру” мы видим на свалках или в лучшем случае в загашниках музеев.
И при Брежневе тоже был расцвет “культуры” — песни пели, хороводы водили, Родину прославляли. От “культуры” той остались единицы, — остальных стерло время.
Сегодня мы переживаем еще один расцвет, на этот раз уже не “народной”, а “национальной” культуры. Опять водят хороводы, опять песни поют о России и опять ЖРУТ. Чем больше жрут, тем больше хороводов водят. Чем больше “культуры”, тем меньше творцов.
“Культура” стала самодовольством нации. Она стала зеркалами, в которых отражается ее неподлинность, ее неаутентичность, ложь нации о самой себе.
Нация, которая не способна родить (или хотя бы заменить) нового Пушкина, будет бесконечно муссировать тему “Пушкин”, бесконечно резонировать на тему “великой российской культуры” и “великой российской истории”. Пропагандисты этой “культуры” только и занимаются тем, что “собирают камни”. Право, русская культура, которую они прославляют, стоит их: в ней нет ни одного камня, который упал бы им на голову, ни одного мертвеца, который дал бы им пинка.
Современный “культурный патриотизм” (назовем это явление так) блуждает в потемках. Он оперирует остаточным дискурсом исторического самосознания. Это — мир теней, из которых он лепит Большую Тень по имени Россия.
Культура вся состоит из лунных бликов. Она — отсвет закатившегося солнца русского духа, мир ложных имен, выспренных артефактов, фальшивых звуков. Культура — это шабаш ведьм в царстве лунного света. Когда взойдет Солнце и время “культурного эона” кончится, мы увидим последствия этого шабаша. Перед нами предстанут толстые самодовольные лица тех, кто раздавал в 90-х литературные премии и создавал культурный миф России.
Вот, например, “Русский журнал” Глеба Павловского. Почему русский? Как объясняет сам Павловский, русскость здесь только в том, что журнал… пишется по-русски! (Так же, как и журнал “пушкин”, печатная версия “РЖ” адресована читающим по-русски). Но интересно, в каком качестве г-н Павловский рассматривает язык: как сумму букв или сумму смыслов? Как письменную речь или как Логос? Если русский язык — Логос, Слово, то где Бог? Бога нет. Язык низводится до суммы букв, до контекста, до компьютерного шрифта. Слово перестает быть Словом. Имя перестает быть Именем.
Есть некий симптом в том, что имена стали писать со строчной буквы. (Не начать ли мне, право, теперь издавать журнал “павловский”, приложение к журналу “гельман”?) Превращение собственных Имен в нарицательные (в сущности, это то же самое, что цитата) — есть вообще метод культуры. Культура умерщвляет Дух в именах, делает из них чучела, набивая их опилками. Павловский и Гельман, тонко уловив культурную конъюнктуру конца 90-х, совершили оскорбление имени Пушкина. Они как бы взяли трафарет поэта и сфотографировались на его фоне.
Патриотизм вообще рождается вследствие удаления Собственных Имен и превращения их в цитату. (К примеру, имя Короля заменяется на имя “суверенного народа”, и в результате рождается “нация”.) То же самое в “культурной” плоскости: удаление Собственных Имен из Пушкина, Толстого, Достоевского рождает некие культурные артефакты. Павловский и Гельман — культурные плагиаторы. Они (и не только они, конечно) сделали из Пушкина чучело. Их журнал — форма цитирования русской истории.
Что-то подобное делали коммунисты, когда взяли на “корабль современности” имена Толстого, Достоевского, Пушкина. Но у коммунистов плагиат был бюрократической идеологизацией. Павловский и Гельман совершили преступление особого рода: они создали особого рода русский КУЛЬТУРНЫЙ ИНТЕРНЕТ, как бы модифицировав культурный дискурс в специфической интернетовской среде, — и я сейчас, конечно, имею в виду не технический, а скорее технологический аспект. Интернет — это технология постмодернизма, его смысл состоит в том, что текст превращается в контекст. Это особая форма контекстуализации жизни, невероятно удобная на первый взгляд (все новое удобно), а в действительности несущая в себе стратегическую опасность для классических форм Культуры. Аутентичные авторские тексты играют здесь роль не более чем “строительного материала”.
Татьяна Ларина на обложке журнала “пушкин” с женскими прокладками (№ 1) — это постмодернистская пошлость. Но я боюсь, это только начало. Коммунисты когда-то тоже начинали с пошлости (с каких-то там фарсовых судов над классиками), а чем закончили? Идеологической “перестройкой” этих классиков.
Начинатели нового Культурного Эксперимента ставят перед собой поистине чудовищные цели. Они хотят контекстуализировать русскую классическую культуру. Мало того, что сама “культура” в России была артефактом, компиляцией конкретных Творцов, собранных затем под Государственной Идеей, — сегодня из этой компиляции хотят сделать еще одну компиляцию, еще один артефакт. Они умерщвляют русский язык, делают из него как бы компьютерный редактор для будущих пользователей.
Вершиной всех этих “культурных” спекуляций и стали празднества, посвященные 200-летию Пушкина.
Пушкин прекрасен всем, за исключением Посмертия. Посмертие у него медное, гулкое, как стук копыт Всадника, гнавшегося за Евгением. И беглецом, и Настигавшим, я думаю, был он сам — Пушкин.
Страшна Ваша Тень, гений, печальна Ваша слава! Думали ли Вы, в какого “государственного” поэта превратит Вас история? как отольет Вас в медь? поставит грозно на пьедестал? как скоморохи будут плясать на Ваших торжествах?.. Наверное, думали, раз писали: “…Слух обо мне пройдет по всей Руси великой”. Ну так: что ж слава? Грустна Русь. Страшна должна быть и слава на такой Руси…
Попытки “разгосударствить” Пушкина, “снять” его с монумента были и всегда плохо заканчивались (взять хотя бы “Прогулки с Пушкиным” А. Терца). Но я попробую сделать еще одну. И не о “ковырянии в носу” и “тонких эротических ножках” (цитирую все того же Синявского) пойдет речь: сегодня такого Пушкина (в том же журнале “пушкин”) — предостаточно. Я о другом.
Мысль моя, кратко говоря, заключается в том, что произошла Подмена. Пушкина у нас перепутали с Медным всадником. Над Россией простерлось что-то такое, чего на самом деле не существовало, во всяком случае, то, чего я не чувствую в его стихах.
Честное слово, не знаю, насколько оригинален в своем “открытии” — мне вообще меньше всего хочется думать об оригинальности. Чувство всегда оригинально, а я говорю именно о чувстве. Пушкина подменили, и я бы не хотел, чтобы эту Подмену когда-нибудь стали ломать так же, как ломали Ленина и Сталина. Но — Александр Сергеевич! — все памятники ломают примерно одинаково: так зачем же Вы стали Памятником? Вглядитесь вниз — не стоит ли там бедный Евгений? Ах, не его вина, если он начнет грозить Вам! Все медные памятники ждут своих потопов…
Живой, милый Пушкин — “сукин сын” — не был ли он полной противоположностью Тому, во что превратили его еще в конце прошлого века, затем — в советское время, и особенно теперь?
Имя Его очень много значит для русских. Слишком много… На самом деле оно должно значить только себя. В нем, в тайне его смерти есть какая-то загадка России, какой-то надлом внутренний, трагедия русской истории. Декабристы, дуэль, Николай… Остальное известно. Смерть Поэта — символ смерти какой-то новой, так и не сбывшейся — или сбывшейся совсем не так — России. Посмертная слава Его всплыла уже в зачинавшемся мареве Революции… И это была дурная слава. Лучше бы Он не погибал…
Пушкиниана до сих пор имеет неоправданно большое значение в культурной репрезентации России. Это не совсем хорошо. Россия живет Пушкиным как мифом, и в этом обнаруживается ее неспособность жить, возможно, более полноценной культурной жизнью. Пушкин — это начинатель “культурной” России, ее культурного эона, но он, возможно, и исчерпывает этот эон. Подчеркнуто-формализованный культ Пушкина, который мы наблюдаем теперь, возможно, и завершает Россию. Все памятники ломают после того, как их особенно сильно начинают культивировать.
Но сам Пушкин, повторяю, к этому “культурному национализму” не имеет никакого отношения. Он стал жертвой собственного мифа. Его стихи в высшем смысле слова “никакие”, это хорошие душевные, подчас легкомысленные стихи, в которых абсолютно нет никакого “государственнического” или “гражданского” пафоса. Превращение Пушкина в “национального” поэта так же абсурдно, как прошлая попытка увидеть в нем поэта революционного.
Не будь Пушкина, подобное попытались бы проделать с Державиным или Ломоносовым. Я, кстати, подозреваю, что Державин и Ломоносов больше подходят по своим стихам к роли “основоположников”, “поэтов-государственников”. Из них лучше получилась бы статуя Медного всадника. Сам Пушкин есть полная противоположность Медному всаднику, и то, что из него сделали Статую — во всех смыслах этого выражения, — это, конечно, кощунство по отношению к нему. Во всех статуях есть Медь. Все “национальные” памятники Поэтам — в чем-то версии Медного всадника.
Медный всадник — вот истинный герой сегодняшних празднеств. Но это превращение Поэта в статую, возможно, и есть окончание русского культурного эона, длившегося 200 лет. Эра празднеств в сегодняшней России — это эра заката русской живой культуры, эра замены живых поэтов и живой Поэзии статуями от поэзии.
И еще — обезьянами от поэзии, залезающими на эти статуи.
Андрей Новиков — член Союза писателей, Союза журналистов Москвы, независимый критик, эссеист.
Любопытно, что и само Время при этом становится, пользуясь выражением М. Гельмана, бессубъектным, “суммой дат”, из которых выхолощено содержание. Не в этом ли причины, кстати, нашумевшего Комитета по праздничной встрече третьего тысячелетия? Пожалуй, в этом случае Праздник, Дата выступают в предельно бессознательном виде. И мало кто понимает, что праздновать на самом деле нужно не номинальный 2000 год (взятый как цифра, он бессмыслен), а… 2000-ю годовщину Рождества Христова, которое и есть содержание времени. * “Игра в классики” не прекратилась, кстати, и в постсоветское (постмодернистское) время, только роль “классиков” заняли современные писатели, “толстая” номенклатура толстых литературных журналов, раздающая друг другу премии. Именно в наше время наступило то, что критик Евг. Ермолин удачно назвал “зоной премиабельности”.