В полосе отчуждения
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 1999
В полосе отчуждения
Нонна Слепакова. Полоса отчуждения. Избранное. — Смоленск: Амипресс, 1998.
В современной литературной (и художественной) ситуации все допустимое живет в рамках регламентированных (читай: замеченных и расцененных критикой как несомненно новое и жизнеспособное) кланов, тусовок, в более редком варианте — товариществ, еще реже — течений и школ (здесь обычно туговато бывает с новизной). Все же остальное, по тем или иным причинам не укладывающееся в это жесткое прокрустово ложе, изобретенное безапелляционными посредниками, просто отбрасывается как несуществующее. Нет такого художника. Нет такого поэта.
Случай недавно ушедшей от нас Нонны Слепаковой, поэта, мало оцененного не только в самодостаточной Москве, но и в родном Питере, как раз из разряда “несуществующих” явлений. “Литература большая, в ней все поместятся”, — как-то заметил с излишним благодушием мой добрый приятель, известный писатель к тому же. “Литература большая, да грантов к ней маловато”, — возразила я. Боюсь именно так проблема отношений рубля и доллара отзывается на российском эстетическом поле.
Нонна Слепакова никогда никаких грантов не получала и получить не могла. По многим причинам. Во-первых, подчеркнуто-независимая жизнь особняком, вне литературных колхозов и мафий, во-вторых, невесть откуда в последние годы взявшийся шлейф якобы благополучного советского поэта, к чему “новые русские” поэты, задающие оценочный тон, относятся с непереносимой и окончательной брезгливостью, в-третьих, вполне традиционная, простоватая для снобистского глаза, манера письма без модернистских замашек (она никогда, к примеру, не стеснялась своей любви к Некрасову — еще одна грань независимости в пору совсем другого коммильфотного ряда), и т.д., и т.д., и т.д. Отсюда почти полная цеховая изоляция, отягощенная в наше малолитературное время еще и отсутствием связи с читателем, а в этом поэт столь мощной социальной закваски нуждается особо остро. Но — стихи писались, публиковались в еще не умерших журналах и естественным образом сложились в книгу, про которую и не думалось, что она станет последней в ее жизни. Проживая в полосе отчуждения, своей “Полосы отчуждения” Нонна Слепакова так и не дождалась.
Кстати, в этой последней книге, собранной самой Нонной как избранное, но умышленно не отструктурированной хронологически, причудливо перемешались стихи самых разных лет, удивительно органично соседствуя и не противореча друг другу. Похоже, не было у поэта затяжной поры ученичества, дар заявил о себе сразу и мощно. А его диапазон в нынешнюю эпоху сугубой специализации (любой универсализм невольно настораживает) заставляет поражаться: стихи, оригинальные и переводные, песни (порой и музыку сама к ним писала), проза (опять же — собственная и переводная), пьесы, частушки, всякая всячина по случаю и на случай, моментальная, точная, сочная, остроумная (слепаковские “тоники”, все построенные на зачине “то не…”, до сих пор имеют хождение, всякий раз смеша, заставляя радоваться и не устаревая в отличие от многих образцов актуально-иронической поэзии). Удивительным образом ей удалось сохранить свой голос в специфически петербургской ситуации мощного давления убедительного романтического интеллектуализма Бродского. Может быть, потому, что Нонне были абсолютно чужды любые романтические позы, замешанные на рефлексирующей самоидентификации и бесконечном выяснении меры любви Творца к себе, а также степени обделенности Им же. Живая, горячая, страстная благодарность за жизнь, за возможность видеть, слышать, участвовать, любить, страдать, творить и — просьба продлить все это хоть на какое-то время.
Особенность ее дара состояла в необыкновенной отзывчивости как на земное, так и на небесное. При этом как бы не существовало привычного разделения на живых и мертвых: все сидели за одним столом, все равноправно участвовали в продолжающемся спектакле. И этот мистический аспект у нее выглядел не только естественным, но и единственно возможным. Выпуклые же реалии быта, точнейшим образом привязанные ко времени, дают нам еще один пример если не энциклопедии, то по крайней мере энциклопедического словаря ленинградской, петербургской жизни всей второй половины последнего века уходящего тысячелетия. И это не фигура речи и не преувеличение.
Если же говорить о главном в творчестве любого художника — об отношениях с материалом, с той густой, одновременно и пластично-податливой, и упрямо-застывшей глиной, из которой рождается в случае поэта слово, то они были самыми что ни на есть свойскими и приятельскими. Без всякой натуги и жеманства практически в каждом стихотворении возникал тот семантико-фонетический поворот, то смещение относительно не только бытовой, но и “правильной” прозаической речи, что, собственно, и делает поэзию поэзией. А за примерами — к книге. Мне же хочется напоследок целиком привести совершенно жемчужное по чистоте и честности стихотворение, написанное, между прочим, давным-давно скомпрометировавшим себя хореем, который как бы по определению уже не может иметь отношения ни к чему драматическому. Но у Нонны Слепаковой, как всегда, все “не как у людей”:
Моление о птице Елена Елагина Просыпаюсь на рассвете — не последнее ли утро? Хлеб на досочке кромсаю — не последний ли кусок? Не последняя ли птица небывало и немудро Хочет вылететь наружу и колотится в висок? Господи, не жаль мне хлеба — Твоего ли, моего ли — Всколосишь еще Ты ниву, заведешь еще квашню, Дашь к еде благословенье и поделишь хлеб на доли... Кто-нибудь его оценит, коли я не оценю. Господи, не жаль мне утра, — миллионы раз — и больше — Ты пошлешь кому-то утро в Питер, в Токио, в Париж... Жалко только эту птицу, — ибо в точности такой же Никогда ни в ком не будет, даже Ты не повторишь!