Рассказ
Семен Файбисович
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 1999
Семен Файбисович
Губа
рассказ
Оказывается, нижняя губа — крайне важная вещь. И вовсе не потому, что задействована во всех мимических выражениях важности и является в этих случаях, так сказать, главным действующим лицом нашего лица. Как мне недавно стало известно, без нее, вернее, без возможности ею манипулировать, невозможно опрятно кушать и пить, а также говорить: еда вываливается или сыплется обратно в процессе пережевывания; жидкость, при попытке загрузить ее в полость рта традиционными способами, частью проливается, а частью выливается обратно (особенно если передние зубы с щелями), а слова, напротив, застревают во рту. Ну а звуки “б”, “п” и “м” вообще не выговариваются. Мало того, что не получается сказать “мама” и “папа”: весь спектр так называемой нецензурной лексики сокращается до вариаций единственного пресловутого слова из трех букв.
Правда, до того, как я узнал и понял столько нового и интересного касательно нижней губы, у меня случилась история с носом. Он вдруг густо покраснел и раздулся на манер дедморозовского. Да еще, помимо впечатляющих визуальных трансформаций, засвербил и страшно зачесался где-то глубоко внутри — никогда раньше с ним не случалось столь масштабной напасти. Однако по чисто техническим причинам я не мог почесать его там, где он чесался, и пришлось терпеть. Через пару дней пытка сама собой закончилась, а форма и цвет носа стали постепенно возвращаться в исходное положение.
Так что, когда нижняя губа пошла путем, указанным носом, я с облегчением и даже остервенением (как бы в отместку за нос) начал расчесывать источник зуда — небольшой прыщик прямо посередке на границе обрамления рта и бороды. Зуд прошел, но губа, и без того изрядно вздувшаяся к этому моменту, начала расти со страшной скоростью — как в фильме ужасов или мультфильме, придавая лицу вид страшной маски.
Это надо же: только что было лицо как лицо, и вдруг, — стоило резко увеличиться одной детали, — все остальные, ничуть не изменившись, стали безупречно отвратительны. Вот они, значение и сила пропорций и гармонии! В зеркало на меня смотрело страшилище из “Аленького цветочка”, только лишенное шикарных владений и дара творить чудеса, да еще с обнажившимся нижним рядом пародонтозных зубов сикось-накось. В общем, хрен найдешь желающую поцеловать: мало того, что противно — еще не за что и без толку.
Надо сказать, что Илюша и Яша, проводившие у меня, как обычно, week-end, на удивление спокойно перенесли эту трансформацию родительского фейса. Все же нынешняя молодежь насмотрелась и томов с джерри, и фредди крюгеров: ей не привыкать. Илюха только бросил: “Ну, ты даешь!”, а Яшка пару раз не без сочувствия сообщил: “Папа, у тебя съюна капает”. А я ему в ответ: “Вижу, но не огу ничего фаделать”.
Знаете, есть такая разновидность фонтанов — “капающие” — вроде “Фонтана слез” в Бахчисарае. Вот у меня что-то такое и вышло, когда фантастически раздувшаяся губа под тяжким бременем собственного веса вывернулась и вывалилась вперед. Только, опять же, эстетика подкачала — получилась этакая райцентровская парковая лепнина: из дерьма и дерьмовой формы, с которой если что и капает, то непременно какая-нибудь слизь.
Вам, небось, смешно, да и мне было бы смешно, если бы не было больно: помимо источника безобразия ныли зубы, десны, челюсти, гланды и все прочие окрестности. Даже до волос бороды и усов нельзя было дотронуться, так что фасонное бритье и стрижку лицевой растительности, которые традиционно проводятся по выходным, пришлось отложить. Ночью, чтобы спать хоть урывками, я наглотался аспирина — единственного обезболивающего, которое нашлось в аптечке. И только погодя сообразил, что озноб и невозможность согреться под двумя одеялами и пледом имели своей причиной не только воспалительный процесс, но и температуропонижающее действие препарата. Дело в том, что уже лет двадцать пять я болею с нормальной температурой, а в эту ночь пластмассовый электронный термометр, когда-то купленный в Нью-Йорке, чтобы совать его в попку родившемуся там Яшке, показал в пересчете со своего Фаренгейта на нашего Цельсия примерно тридцать три градуса. Стопы ног до утра так и остались ледяными.
Наутро, дело было в воскресенье, я поплелся в поликлинику к дежурному врачу и чудом захватил пожилую и милую, кавказских кровей, тетеньку, уже убегавшую на вызовы. Она посмотрела на мою губу, сказала, что никогда в жизни такого не видела, прописала антибиотик ампициллин и предложила сходить в кожно-венерологический диспансер на Ново-Басманной, который, как она верно заметила, ближе к моему дому, чем поликлиника. Однако из-за празднования дня Конституции попасть туда можно было не раньше вторника. Этот и следующий день я пролежал пластом. Мальчишки даже несколько скрашивали мне жизнь своей возней, а хлопот, можно сказать, не доставляли, поскольку жратву к их приезду я закупаю заранее, а что-то разогреть, поджарить или сварить пельмени можно и в предсмертном состоянии. В понедельник их забрала мама, любезно оставив мне пару таблеток обезболивающего. С их помощью мне удалось проспать ночь, а к утру начал наконец действовать антибиотик, так что, хоть губа все раздувалась, я был уже в состоянии дойти до диспансера.
Еще в воскресенье при походе в поликлинику я придумал замотать нижнюю часть лица шарфом с тем, чтобы уберечь губу, во-первых, от мороза, а во-вторых, от взглядов. В первом случае заботясь о ней, а во втором — о прохожих. Но спустя два дня губа уже весьма рельефно топорщила шерстяную клетчатую ткань, так что, пока я шел в диспансер, некоторые взгляды все же застывали на месте вспучивания шарфа с труднопередаваемым выражением.
Дермовенеролог посмотрел на мою губу и сказал с сильным кавказским акцентом: “Я такого никогда не видел”. Всю жизнь меня преследуют вариативные повторы и параллели, вот и теперь: в поликлинике кавказская тетенька (правда, без акцента), в диспансере — кавказский дяденька (правда, внешность не такая характерная), и говорят одно и то же. Констатировав свою некомпетентность в моем случае, седой горец не без брезгливости заглянул поглубже в рот и спрашивает со значением: “А больше у вас нигде такого нет? Ни на какой другой части тела?”
Я удержался от пошлой шутки, что, будь “такое” на “другой части тела”, он бы сам заметил, даже если бы я не снял в гардеробе куртку. А еще подумал: “Вот он, орлиный полет фантазии: сам и такого никогда не видел, а уже вообразил себе еще и не такое. Может, на Кавказе жизнь столь интересная и бурная как раз из-за масштабного, под стать горным пикам, воображения жителей?” Впрочем, увиденное достаточно впечатлило эскулапа, так что он даже не послал меня, как это у них в диспансере принято, проверять кровь на сифилис, зато выписал направление в консультативную поликлинику на Краснопрудной улице. Слава богу, тоже неподалеку.
Там еще один мужик на меня посмотрел, произнес без малейшего акцента фразу, к которой я уже начал привыкать, и позвал другого, который тоже сообщил, что никогда такого не видел, а потом они вместе спрашивают: “А в других местах ничего такого нет?” И смотрят с выражением. Ну, я уже и к этому вопросу начал привыкать. Ответил отрицательно. Тогда они спрашивают: “А сифилисом не болели?” Я сказал, что весной у меня брали кровь на реакцию Вассермана по поводу другого воспаления, но оно оказалось связано не с сифилисом, а с диабетом. Хоть и было недалеко от “другого места”. “Ну и что, — говорят, — то весной было. У вас жена есть?”
— Нет.
— А была?
— Ушла.
— А постоянная партнерша?
— Нет.
— Ну, что ж вы хотите! При случайных половых контактах сифилис — обычное дело. По нынешним временам может еще и не то быть.
— Не выло у йеня никаких случайных фаловых контактов.
— Ну как же так! Сколько вам лет?
— Сорок девять.
— Ну, знаете, тогда ничего удивительного! У здорового мужчины в вашем возрасте при резком прекращении половой жизни и не такое бывает.
“Во, — думаю, — теперь у этих воображение разыгралось. Наверное, это у них профессиональная болезнь”. Однако немножечко завелся:
— Это моя личная жизнь и личная драма (тут я, превозмогая боль и сопротивление нижней губы, все-таки донес ее пару раз до верхней). Я лучше вас знаю, что фри такой жизни и не такое ывает, но сейчас у йеня всего лишь гуву разнесло, и я фришел за фовощью.
Они отстали и послали сдавать кровь на Вассермана. Сказали прийти к двум часам: будет консультировать профессор.
Когда я, еле держась на ногах, пришел в два часа, весь коридор был забит очередью на консультацию. Я заглянул в кабинет, из которого вышел полтора часа назад, и попенял одному из давешних мужиков, что они не предупредили меня про очередь. Он в ответ сказал: “Ничего” и подмигнул. Я привалился к стене, тоскливо приготовившись провести в таком положении часов пять. Спросил, кто крайний, и лица окружающих повернулись в мою сторону. Часть из них была покрыта розовой сыпью или даже коростой, но, тем не менее, многие взгляды надолго застыли на моей губе. Это потешило тщеславие: похоже, мое украшение было тут самым выдающимся и привлекательным. Ближайшее же будущее подтвердило сие предположение, так как дверь, в которую в течение нескольких минут зашла куча врачей, приоткрылась, и я услышал свою фамилию.
Тот дядя, который мне подмигивал, сообщил присутствующим, что прямо сегодня им попался очень интересный случай, и усадил меня напротив сухонькой пожилой брюнетки и прочей аудитории. Консилиум посмотрел на мой “случай”, переглянулся и признался, что никогда такого не видел. Тут я почти загордился, и меня даже стало подмывать сообщить высокому, слегка растерявшемуся собранию (отчасти утешая его), что я вообще интересный случай, и чудеса иной раз просто преследуют меня. Но промолчал, боясь показаться смешным из-за существенно ограниченных артикуляционных возможностей, а также подозревая, что эта объективная информация не покажется им таковой и уж, во всяком случае, ничего не даст, а то и собьет с толку.
Про “другое место” спрашивать не стали. Может, из-за обилия дам, а может, уже получили реакцию на мою кровь господина Вассермана. Поспорили немножко, как “это” назвать: постгерпесным осложнением или все-таки просто герпесным (звучали еще какие-то умные и красивые слова, с которыми все соглашались, но запомнить которые мне не удалось), наказали продолжить прием антибиотиков, прописали какую-то мазь, полоскание полости рта двухпроцентным новокаином, смешанным с водой и сырым яичным белком, холодные чайные компрессы, а еще сказали, что все будет хорошо. И, что самое удивительное по нынешним временам, — не взяли ни копейки.
А у меня ведь правда все не как у людей. Вот только одна история для примера.
Лет десять назад я взял курс массажа позвоночника. Вовсе не потому, что тогда это было модно, а у меня водились деньги. Просто сильно беспокоили боли в пояснице, и все знакомые хором увещевали: надо сделать массаж. Впрочем, придется начать историю с момента появления этих болей — двумя годами ранее, когда в моде были всякие китайские штучки: акупунктура и тому подобные приколы.
У моей тогда еще жены с небольшим тогда еще стажем разнесло лицо от какой-то гадости, бывшей в моде еще раньше — типа мумие или прополиса, которую ей подсунула мама, чтобы смазать лихорадку на губе (которая теперь называется герпесом — слышите, как погромыхивают параллели?). Ее молодое, очень красивое узкое лицо с крупными чертами за несколько часов превратилось в огромный фиолетовый блин, на котором любимые глаза, брови, веки, щеки, нос, губы и т.д. хоть и присутствовали формально, но внешне уже ничем не напоминали себя прежних. Мы перепугались и начали срочно искать спасения одновременно у аллопатов, гомеопатов и “восточников”. Трудно сказать, кто из них действительно помог, но через несколько дней новое монголоидное обличье жены стало превращаться в маску-коросту и пофрагментно отваливаться от подлинного лица, открывая моему восхищенному взору знакомые и обожаемые черты даже в еще лучшем виде: не обычного бледного, а нежно-розового новорожденного цвета.
Однако все заслуги исцеления нахально приписал себе кореец Костя, бывший, ясное дело, апологетом восточной медицины. Он сразу поставил странной болезни диагноз “сглаз” и стал уверять, что для полного и бесповоротного избавления от дурного глаза требуется продолжать лечение. Еще он взялся лечить (также за большие по тем временам деньги) от инфекционной аллергии Даньку, моего сына от первого брака, и меня — от урологических напастей со стажем.
Костин метод лечения всех болезней был примерно один. Он включал: прогрев “точек” сигаретами “Мальборо” (иностранные сигареты были предпочтительны, поскольку не гасли самопроизвольно, а покупали мы их в “Березках” на чеки, которые как раз в это время я стал в небольших количествах получать за продажу своих картин на Запад экспортным салоном при комбинате Вучетича) с параллельным их курением и саморекламной болтовней; заговоры при помощи свечей; ежедневные медитации пациентов с целью создания энергетического кокона из позитивной космической энергии, который призван защитить от сглаза и прочих “черных энергий”; легкий массаж (в основном моей жены); поедание петуха (непременно петуха), сваренного с большим корнем жень-шеня, и т.д.
В результате Варюша и Данька стали чувствовать себя намного лучше, а я, напротив, намного хуже — не только страшно разболелась поясница, но и урологические недомогания решительно обострились, так что раз даже пришлось вызвать “скорую помощь”. Костя уверял, что причиной неудач является мощная энергия моей личности, недостаточно открывшейся для позитивных воздействий еще более мощной энергии его личности, но я, став, похоже, не без Костиного влияния суеверным, в какой-то момент заподозрил в происходящем его дурной глаз и сообщил врачевателю, что курс временно приостанавливается, потому что кончились деньги. Корейский парубок очень расстроился, поскольку имел обширные планы дальнейшей работы, и еще довольно долго звонил, спрашивая, как дела. Поскольку я продолжал бубнить, что денег все нет (мне тем временем стало получше), он в конце концов отстал. А спустя некоторое время кто-то из знакомых — то ли тот, кто его рекомендовал, то ли из тех, кому мы его рекомендовали в период эйфории от Вавиного волшебного излечения, рассказал, что встретил совершенно несчастного Костю без двух пальцев на правой руке. По какой причине случилась потеря важнейших инструментов его деятельности, я уже не помню, но факт, что его карьера врачевателя на этом закончилась.
Промучившись пару лет болями в пояснице и позвоночнике, я наконец решился воспользоваться услугами мастера классического массажа (к восточным методикам больше не тянуло). Саня — белесый, слегка прыщавый крепыш, сначала был тяжелоатлетом, а потом массировал сборную СССР по водному поло (мужскую). Я нуждался, как мне объяснили, именно в его услугах, поскольку к тому времени набрал изрядный вес, и, чтобы манипулировать моей стокилограммовой тушей, требовались недюжинные силы.
Саня месяца три хрустел моими позвонками: то прыгал по телу, распростертому ниц на дверце выброшенного шкафа, то взваливал это тело на себя и встряхивал после того, как мы становились спина к спине, сцепившись руками. Боли действительно ушли, но зато, как выяснилось вскоре после окончания курса, на спине, в аккурат напротив сердца, образовалась довольно обширная зона потери чувствительности — постоянного онемения кожи (Саня, кстати, тоже через какое-то время стал звонить, предлагая повторить курс, но я и ему отказал).
Бог бы с ним, с онемением, но вот уж десять лет, как это место зудит, то и дело вызывая необоримую потребность почесать его. Так что друзья и знакомые уже не удивляются, а только смеются или (наиболее бесчувственные) по-всякому ехидничают, когда я на посиделках вскакиваю и начинаю ерзать спиной по косяку ближайшей к столу двери. И все же постоянный зуд приемлемей постоянных болей. К тому же один добрый (в обоих смыслах) знакомый недавно подарил мне отличную чесалку — полоску из многослойной фанеры с загнутым на огне концом и трезубцем на нем. Я до этого несколько раз покупал всякие фигурные лапки, специально предназначенные для любителей почесать спинку, но все они быстро ломались: я ведь не любитель, а профессионал, вернее раб — галерный раб нестерпимого зуда. Игривые массовые поделки просто не рассчитаны на те усилия, которые требуются в моем случае для достижения хотя бы временного удовлетворения: так детские пластмассовые и деревянные мечи не годятся для настоящего боя. Вот, например, пока я писал это отступление, пришлось исступленно почесаться три раза. А, между прочим, пока длилась история с губой, спина не чесалась — видно, не до того было. Во всяком случае, теперь есть основания считать сию чесотку свидетельством благоденствия или даже кайфа организма в целом.
Когда, придя домой после консилиума, я стал, превозмогая боль, промывать холодным чаем свой суперсковородник и слипшиеся под ним разноцветные волосы бороды, открылась ранка, с которой, собственно, все и началось, и из нее начал хлестать гной — опять же, подобно фонтану, только уже не капающему, а традиционного типа. Тут мне пришла на память еще одна история — тридцатитрехлетней давности, когда моя жизнь не катилась по инерции к естественному финалу, как теперь, а только брала разбег.
Я вспомнил куда более мощный фонтан этой гадости, хлеставший из моей правой голени чуть ниже колена в поезде “Будапешт—Москва”. Так заканчивалась моя первая поездка за границу в составе делегации школьников. Тогда было лето, и какая-то дрянь, может, даже змея, укусила меня через несколько дней по прибытии на гостеприимную венгерскую землю во время купания в озере Балатон.
Почти все ребята и девочки были из других школ (из нашей двести пятьдесят шестой, кроме меня, было всего двое парней — мы попали в состав делегации не столько даже как особо преуспевшие в девятом классе в отличной учебе и примерном поведении, сколько как любимцы учительницы Любови Марковны, участвовавшей в организации поездки), но мы быстро подружились. Ребята, правда, посмеивались над моей диковатостью, выражавшейся в застенчивости и походке, которую они сравнивали с походкой молодого орангутанга, зато одна стройная девочка с собранными сзади слегка вьющимися светлыми волосами и серыми глазами несколько раз брала меня под руку и прижималась ко мне, мотивируя это для подружек то тем, что ей холодно (она была в легком, сером, как и ее глаза, облегающем платье в цветочек из, кажется, крепдешина), то тем, что идет дождь. Я усердно держал над ней зонт, а ее плотная высокая грудь тем временем усердно терлась об изгиб моей руки, и мне было неловко перед окружающими, но очень сладко.
Неловко, правда, было еще и потому, что, пока душа пела, “другое место” вело себя вызывающе, отчего походка становилась еще более дурацкой. Я не знал, куда девать этот вызов, а также в свои шестнадцать лет все еще толком не знал (даже чисто теоретически), что и каким именно образом может его принять. В разговорах ребят видное место (среди сюжетов пубертатного дискурса) занимала тема поллюции, включавшая утреннюю демонстрацию трусов с ее ночными следами. Помимо общей застенчивости, от участия в разговорах меня удерживало невежество, а от участия в демонстрациях, скорее, скромность.
Однако вскоре после укуса я вовсе перестал быть равноправным членом мальчишеского и всего прочего коллектива. Место поражения начало стремительно надуваться, его окрестности краснеть, а нога болеть и скорее мешать передвижению, чем участвовать в нем. Потом пошли болевые обмороки, и я уже не мог ходить, тем более выходить из общежития (последние дни делегация гуляла по Будапешту). Руководители группы (директор одной из школ и несколько преподавательниц) побоялись обратиться к врачу, потому что это могло бы задержать меня или даже всю группу в Венгрии, чего они, как ответственные перед Советской Страной и конкретно перед Дзержинским райкомом люди, никак не могли допустить. Они спросили, смогу ли я дотерпеть до Москвы, и я сказал, что смогу.
Три дня я провалялся в койке. Вечерами ребята развлекали меня рассказами о прекрасно проведенном времени. Сероглазая девушка перестала мною интересоваться. Учителя пару раз приносили что-нибудь поесть, а ночью я пару раз плакал. По дороге на вокзал мне помогали идти и несли мой чемодан. На пути попались уличные весы, и когда я встал на них, стрелка показала, что за три дня я похудел на восемь килограммов — ни до, ни после я никогда не был таким изящным — шестьдесят два кило при росте сто семьдесят восемь см.
Нарыв прорвало, как я уже сказал, в поезде, и несколько часов я собирал волнообразно извергающийся гной ватой, щедро предоставленной мне учительницами, и протирал кратер перекисью, оказавшейся у проводницы (за это время мой вес, думаю, уменьшился еще килограмма на полтора). Встречавшая меня мама прямо с вокзала вызвала “скорую помощь”, я был отвезен в Центральную клиническую больницу МПС и тут же прооперирован. Диагноз — “флегмона правой голени”. Врачи потом выразили маме и мне свое удивление и радость, что не случился сепсис и что воспалительный процесс не успел затронуть кость. Мама устроила скандал руководителям группы и грозила подать на них в суд, а они утверждали, что я сам виноват, потому что добровольно отказался от помощи, и она сама виновата, так как отправила в поездку болезненного ребенка.
Вот какая история вспомнилась мне, пока, стоя перед зеркалом в ванной, я собирал ватой основное содержимое своей супергубы и протирал точку его исхода перекисью водорода. Собственно, тут заканчивается и эта история. С означенного момента губа стала, если можно так выразиться, постепенно приходить в себя. Я вот только думаю, с чего это ее так раскатало: в жизни все ведь не просто так, правда же?
Может, оттого, что как раз в это время я раскатал эвфемистические губы — преисполнился надеждами преодолеть наконец свой затянувшийся на несколько лет финансовый кризис? Перед наступающими новогодними праздниками я оказался уже совсем на нулях и как раз рассчитывал получить изрядный гонорар за двухполосную статью в газете, а также договорился с риэлторской конторой об оценке малогабаритной двухкомнатной квартиры, которая досталась нам с братом в наследство от родителей (после чего, согласно договоренности, брат, оставивший квартиру за собой, должен был начать выплачивать мне мою долю), и еще, в силу благоприятной, как заверил меня нанятый брокер, конъюнктуры, надеялся продать на бирже таймшер, который несколько лет назад приобрел сдуру и с имевшегося тогда жиру. Да еще как раз перед тем, как стала пухнуть губа, мне приснилось говно, а это, известное дело — к деньгам. Причем приснилось дважды за одну ночь.
Ну, в общем, понятно, что было дальше: договоренность с риэлторской фирмой полетела в результате описанных событий, таймшер продать не удалось, и даже гонорар в обещанное время не заплатили. Видимо, говно должно сниться один раз. Два вышло как бы перебором — как в игре “очко”. И еще, возможно, дело в том, что должно сниться чужое говно: деньги ведь приходят извне. А мне снилось свое.