Евгения Кацева
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 1999
Евгения Кацева
Выбор Альфреда Андерша
Альфред Андерш — автор не эпизодический в литературоведческой работе известной германистки Ирины Млечиной. Его творчеством она основательно занималась еще при его жизни, ей даже выпала нечастая радость исследователя — личное знакомство со “своим” автором. И. Млечина написала о нем главу в “Истории литературы ФРГ” (1980), предисловие к изданному в серии “Мастера современной прозы” однотомнику избранных сочинений (1987), куда вошел, пожалуй, главный роман А. Андерша “Винтерспельт” в ее же добротном переводе.
И вот теперь перед нами новая книга И. Млечиной
1 — монография о жизни и творчестве одного из тех замечательных немецких писателей, судьбу которых определила вторая мировая война — участие в ней, глубокий анализ природы фашизма, его уроков (как выясняется теперь, мало чему научивших нас и старательно забываемых). В первую очередь здесь следует назвать Ганса Вернера Рихтера, Генриха Бёлля, Вольфганга Борхерта, Пауля Шаллюка, Вольфганга Кёппена, Зигфрида Ленца, Гюнтера Грасса (большинство из них вышли “из шинели” Группы-47 и хорошо известны и у нас).Не стоит поддаваться нехозяйской модной тенденции уничтожения всего, связанного с ГДР, и полностью вычеркивать имена тех, кто внес и свой вклад в осмысление опыта фашистского воспитания и одной из самых чудовищных войн в истории человечества, горького сознания вины своего народа, представителями которого — а значит, и несущими вместе с ним ответственность за все беды и несчастья, сотворенные фашизмом и войной, — они себя считали. Большинство этих имен теперь в лучшем случае замалчивается, а в ставшем привычном — предается анафеме. Они очень разные, и сами наверняка не хотели бы стоять в одном ряду, но их книги мы знаем так же хорошо, как и книги вышеупомянутых западногерманских писателей. И я уверена, что рано или поздно (вероятно, скорее поздно) лучшие их работы займут свое место в истории немецкой послевоенной литературы. Речь идет о таких писателях, как Анна Зегерс, Эрвин Штриттматтер, Франц Фюман, Штефан Хермлин, Герман Кант, Макс-Вальтер Шульц, Криста Вольф, творчество которых тоже проникнуто пониманием “блага поражения” (выражение А. Андерша). “К счастью, мы побеждены”, — писал Эрих Кестнер. А Генрих Бёлль в своем последнем произведении, написанном к 40-летию окончания войны, в “Письме моим сыновьям” отмечал: “Вы всегда сможете различить немцев по тому, как они называют 8 мая: днем поражения или днем освобождения”.
Так вот, все они — и “западные”, и “восточные”, какие бы разные они ни были — из числа тех, кто считал 8 мая 1945 года Днем освобождения. И не случайно их книги сразу же у нас переводились, пользовались огромной популярностью в те годы — конец 40-х, 50-е, 60-е, — когда понятия фашизм и победа над ним были у нас совершенно четкими, и первый никого не увлекал, а упоминание о второй не сопровождалось вздохом сожаления по поводу непознанного счастья постоянного потребления баварского пива и сосисок.
Но вернемся непосредственно к книге И. Млечиной. В сущности, ее следовало бы подробно пересказать, потому как при тираже 500 экземпляров ее мало кто сможет прочитать, а тут, глядишь, прибавилось бы несколько тысяч читателей. Да кто ж место-то даст? Поэтому скажу только, что в книге восемь глав, шесть из которых посвящены обстоятельному — а главное, в контексте времени — обзору романов А. Андерша (три из которых: “Занзибар, или Последняя причина”, “Рыжая”, “Эфраим” у нас, к сожалению, неизвестны); предшествует им эмоциональный рассказ о встрече с А. Андершем и З. Ленцем, а завершается книга переводом, выполненным И. Млечиной же, автобиографического эссе А. Андерша “Вишни свободы”.
И тоже расскажу о своих не совсем личных встречах с героем книги.
Осенью 1975 года Константин Симонов организовал международную конференцию на тему “Уроки литературы о Второй мировой войне и долг писателя в эпоху разрядки”, в работе которой участвовал (“с радостью и удовлетворением” — по его словам) и Андерш. Переполненный впечатлениями, Андерш спустя некоторое время, занятое последовавшим после возвращения более интенсивным знакомством с русской литературой и советскими проблемами, написал Симонову большое “Открытое письмо советскому писателю касательно пройденного”, одной из главных “болевых точек” в котором была история с неопубликованием в журнале “Новый мир” романа Б. Пастернака “Доктор Живаго” — ни при Симонове, ни при Твардовском; есть в нем и другие малокрасящие тогдашнюю советскую культурную политику моменты, а ее Андерш, надо отдать ему должное, основательно проштудировал и порой выражал взгляды, отнюдь не характерные для западных интеллектуалов. Например, он оспаривает распространенное среди них мнение, будто “нынешняя русская литература состоит из Александра Солженицына, Александра Солженицына и Александра Солженицына. После трех лет подобное впечатление начинает действовать на нервы. Сам я о Солженицыне судить не могу, поскольку я его, в отличие от Пастернака и Чуковской, не читал. Дойдя до места, где Солженицын мне сообщает, что в отличие от НКВД гестапо во время допросов все-таки пыталось выискать правду, я прервал чтение “Архипелага ГУЛАГ”. Поскольку некоторые подобные поиски правды я испытал на собственной шкуре, я не пожелал бы Солженицыну их пережить”. Жаль, что письмо это у нас не опубликовано, — вот уж воистину кусок нашей недавней истории, увиденный умными непредвзятыми глазами, — но тогда это было попросту немыслимо, а теперь руки вряд ли дойдут. Симонов ответил тоже большим письмом под названием “Откровенность за откровенность”, действительно очень откровенным (оно было опубликовано в книге К. Симонова “Сегодня и давно”). После этого переписка стала довольно регулярной, отношения между обоими писателями стали очень дружескими. В одном из писем (февраль 1979) Андерш писал, что хотел бы летом или осенью приехать в Москву, ибо “хотел бы немножко больше увидеть в Советском Союзе, чем это было во время моего пребывания осенью 1975 года, и очень надеюсь, что буду иметь тогда возможность поблагодарить Вас за тонкий и глубокий анализ персонажей моего романа
2. Ведь редко случается, чтобы писатель посвятил столько внимания другому писателю. <…> На днях на меня снова самым бесстыдным образом набросилась за наш обмен открытыми письмами западногерманская правая пресса, то есть неофашистская пресса, которая лишь слегка маскируется под “демократическую”. Я только пожал плечами, что, наверное, не совсем правильно, — но такие происшествия только укрепляют во мне уже ставшее упрямым желание продолжать ставить на повестку дня тему культурных отношений между Вашей и моей странами. Это слабая формулировка того, что мне видится. Собственно говоря, мне представляется не что иное, как частые и прямые встречи между советскими и немецкими (ФРГ и ГДР), швейцарскими, австрийскими писателями, художниками, композиторами в небольшом кругу — не для “докладов”, а для личных бесед, — именно так, как беседуют друг с другом коллеги. Я устал участвовать в “заседаниях” — во всем, что под этим у нас и, возможно, у вас, подразумевают. Тем более необходимыми мне кажутся личные, прямо-таки частные рандеву, которые, правда, с самого начала должны быть лишены какой бы то ни было видимости того, будто речь идет о встречах элитарных кружков. Раздумывая над таким планом, я отдаю себе отчет в том, какими проблемами он чреват: кто приглашает, кого приглашают (ох уж эти ревностишки среди писателей и художников!), кто финансирует конференцию, которая вовсе и не должна быть конференцией, не надо ли, например, на встречу русских и немецких писателей привлечь русских германистов и немецких русистов в качестве советников, как вести себя подобной конференции по отношению к прессе, к общественности, приглашать ли некоторых журналистов и — главный вопрос: какова тема? — что нам взять за исходную точку для совершенно свободного симпозиума? Я думаю, у писателей речь должна идти о проблемах литературы. Может быть, для того, чтобы вообще завести разговор, надо обменяться информациями: какие силы действуют сегодня в русской, в немецкой литературе, и затем — в каких условиях (экономических!) работают русские и немецкие писатели. Возможно, у Вас, Константин Симонов, на этот счет имеются совсем другие соображения или вообще никаких, или, может быть, Вы считаете подобное предложение абсурдным и в настоящее время нецелесообразным. Одно то, что между Вами и мною вообще могла возникнуть подобная идея, — уже много. Возможно, следует ограничиться тем, чтобы жить, как Тургенев, в Баден-Бадене и принимать иностранных писателей, или, как Рильке, посещать Толстого в Ясной Поляне. — Как видите, я писатель, все еще живущий в мире буржуазных представлений.Важнее всего этого мне было бы написать Вам длинное письмо о Сабурове и его товарищах. Но я еще не кончил читать “Дни и ночи”, и поэтому пока должен подождать с этим. В западногерманском издании отсутствует какое бы то ни было примечание об истории издания, с другой же стороны, на суперобложке приведена рецензия Штефана Хермлина 1946 (!) года. Как благотворно отличается от подобной беззаботности в отношении представляемого автора то, что Вы мне пишете о качестве перевода “Винтерспельта” на русский язык госпожой д-р Млечиной и комментировании в “Иностранной литературе” (Павлом Топером, кажется)
3. — Независимо от таких недостатков западногерманского издания, текст книги действует так, что сразу замечаешь, с какой исключительной книгой ты здесь встретился — и в тематическом и в формальном отношении.Ваше письмо мне перевел Фридрих Хитцер, мое Вам переведет госпожа Кацева. Между нами — кириллица и латинский алфавит. Я никогда еще не получал письма, написанного кириллицей. Эти буквы мне очень нравятся. Я повесил страницы над моей машинкой и рассматриваю их каждый день.
Полный восхищения и полный благодарности за Ваше письмо ко мне
Всегда Ваш Альфред Андерш”.
Прошу прощения за такую длинную цитату, но она мне кажется заслуживающей внимания и как характеристика Андерша, и как образец того, что ныне так редко практикуется в писательском общении.
Но приехать в Москву Андершу не довелось — 28 августа 1979 года Симонова не стало. В присланном мне письме Андерш писал: “Известие о смерти Константина Симонова меня глубоко потрясло. За несколько дней до этого мне позвонил швейцарский врач, доктор Келлер
4, и рассказал мне о тяжелой болезни Симонова, намеревающегося приехать в Швейцарию5. Я предпринял все необходимое для того, чтобы Швейцарский Союз писателей отправил приглашение. К несчастью, все оказалось поздно. (А Вы сами еще незадолго до этого прислали мне изданную в ГДР книжку с нашей перепиской, с дарственной надписью Симонова!)Очень банальная немецкая фраза гласит, что незаменимых нет. Я считаю, что Константин Симонов незаменимый человек — как писатель и как историческая фигура. Его нам будет попросту не хватать, совершенно неповторимым образом. Я выражаю Вам искреннее сочувствие. Очень надеюсь, что несмотря на свою собственную тяжелую болезнь мне все же удастся еще раз приехать в Москву и тогда смогу лично познакомиться с Вами. Пожалуйста, передайте также семье Симонова, в особенности госпоже Ларисе Симоновой, мое соболезнование.
С участием и сердечной дружбой
11.9.1979. Ваш Альфред Андерш”.
Через полгода не стало и Андерша: поставив точку в своем последнем произведении — “Отец убийцы”, об отце зловещего Генриха Гиммлера, директоре гимназии, где учился Андерш, — он отказался от второй операции по трансплантации почек и через три дня скончался. Гизела Андерш хотела исполнить волю мужа и приехать к нам вместе с сыном, архитектором Мартином; удалось даже оформить официальное приглашение от Союза писателей — в связи с выходом упоминавшегося однотомника, куда вошел и мой перевод “Отца убийцы”, опубликованного прежде журналом “Октябрь”. Но вскоре не стало и Гизелы.
В 1989 году Мартин Андерш написал, что, разбирая бумаги родителей, нашел мое письмо с адресом и решил им воспользоваться. Он писал, как мать радовалась предстоящей поездке, даже взяла несколько уроков русского; она собиралась оставшиеся после проживания в Москве гонорары передать какому-нибудь писательскому фонду. В следующем письме (декабрь 1990) он сообщал, что надеется сам приехать в Москву. Он писал: “Я полагаю, что в нынешние времена “теоретической” открытости в Вашей стране еще больше читают, к тому же наверняка существует такая потребность в восполнении упущенного, что в первую очередь и читается ранее запрещенное и недоступное. Я часто спрашиваю себя, что сказал бы Фред по поводу этих времен. Мы, молодежь 60-х годов, испытываем очень смешанные чувства. Нас этот поворот настолько занимает, что я не могу изложить все в письме. Сообщите мне, пожалуйста, можем ли мы чем-либо помочь. Сообщите также, не покоятся ли где-нибудь отцовы деньги, которые мы — в память об Альфреде и в его духе — охотно передали бы советским коллегам”. Он просил узнать, какую примерно сумму это составляет. Выяснила: за все про все причиталось 400 рублей… Связь оборвалась.
1
Ирина Млечина. Человек перед выбором. Творчество Альфреда Андерша. — Москва, “Наследие”, 1998. — 240 с.2
К. Симонов, прочитав перевод романа А. Андерша “Винтерспельт”, написал автору обстоятельное письмо.3
Небольшое уточнение: “Винтерспельт” вышел отдельным изданием с предисловием П. Топера почти одновременно с журнальной публикацией в изд. “Художественная литература” в том же 1978 году. Именно об этом издании и писал К. Симонов.4Один из двух врачей, приглашенных в Москву для консультации и уехавших после того, как они убедились, что опасность миновала.
5
Незадолго до того, как лечь в больницу, К. Симонов получил еще одно письмо от А. Андерша, который писал, что знает о его плохом самочувствии и приглашает приехать полечиться — ведь швейцарские врачи славятся как специалисты по легочным заболеваниям, а у Андерша большой дом, к тому же у их жен — искусствоведа Ларисы и скульптора Гизелы — есть общая сфера интересов: “приезжайте, поживите здесь, не обязательно ложиться в клинику, время от времени будете ходить на процедуры, которые Вам будут назначены, а так — климатическое лечение, и если здесь будут госпожа Кацева и господин Хитцер, то нам не будет мешать никакой языковой барьер. Около Вас будет кипеть литературная жизнь. Какие дискуссии мы устроим, какие беседы будут!..” К. Симонов собирался после больницы воспользоваться этим приглашением…