Тимур Кибиров
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 1999
Тимур Кибиров Новые стихи * * * В общем, жили мы неплохо. Но закончилась эпоха. Шишел-мышел, вышел вон! Наступил иной эон. В предвкушении конца Ламца-дрица гоп цаца! Крестьянин и змея Сколько волка ни корми — в лес ему охота. Меж хорошими людьми вроде идиота, вроде обормота я, типа охломона. Вновь находит грязь свинья как во время оно! Снова моря не зажгла вздорная синица. Ля-ля-ля и bla-bla-bla — чем же тут гордиться? Вновь зима катит в глаза, а стрекуза плачет. Ни бельмеса, ни аза. Что всё это значит? С новым годом На фоне неминучей смерти давай с тобою обниматься, руками слабыми цепляться на лоне глупости и смерти. Я так продрог, малютка Герда, средь этой вечности безмозглой, средь этой пустоты промозглой, под ненадёжной этой твердью. Кружатся бесы, вьются черти. Я с духом собираюсь втуне, чтоб наконец-то плюнуть, дунуть, отречься, наконец, от смерти. На этом фоне неминучем, на лоне мачехи могучей, под безнадежной этой твердью — давай с тобою обниматься. Давай за что-нибудь цепляться. * * * Наша Таня громко плачет. Ваша Таня — хоть бы хны! А хотелось бы иначе... Снова тычет и бабачит население страны. Мы опять удивлены. * * * На реках вавилонских стонем, в тимпаны да кимвалы бьём. То домового мы хороним, то ведьму замуж выдаём. Под посвист рака на горе шабашим мы на телешоу, и в этой мерзостной игре жида венчаем с Макашовым. Деревня Русь, как Том Сойер, не даёт ответа. Должно быть, снова шалости готовит какие-нибудь... Середина лета. Гогушин безнадёжно рыбу ловит под сенью ивы. Звонко сквернословит седая Манька Лаптева. Рассветы уже чуть позже, ночи чуть длиннее. И под окном рубцовская рябина дроздам на радость с каждым днём желтее. Некрупная рогатая скотина на пустыре торчит у магазина, и возникает рифма — Амалфея. По ОРТ экономист маститый М. Курдюков и депутат Госдумы пикируются. “Вот же паразиты!” — переключая, говорит угрюмо Петр Уксусов. Но Петросяна юмор вмиг остужает мозг его сердитый. Вот мчится по дорожке нашей узкой жигуль-девятка. Эх, девятка-птица! Кто выдумал тебя? Какой же русский, какой же новый русский не стремится заставить всё на свете сторониться! Но снова тишь, да гладь, да трясогузка, да на мопеде мужичок поддатый, да мат, да стрёкот без конца и края... Опасливый и праздный соглядатай, змеёй безвредной прячусь и взираю. Я никого здесь соблазнить не чаю. Да этого, пожалуй, и не надо. Генезис Всё-то дяденьки, тётеньки, паханы, да папаши, да братбны, да братцы, да сынки у параши. Все родимые, родные и на вид, и на ощупь, все единоутробные и сиамские, в общем. И отцам-командирчикам здесь дедов не унять. Все родня здесь по матери, каждый грёб твою мать! Эх, плетень ты двоюродный, эх, седьмая водица, пусть семья не без урода, не к лицу нам гордиться — ведь ухмылка фамильная рот раззявила твой бестревожно, бессильно... Что ж ты как не родной?! * * * Умом Россию не понять — равно как Францию, Испанию, Нигерию, Камбоджу, Данию, Урарту, Карфаген, Британию, Рим, Австро-Венгрию, Албанию — у всех особенная стать. В Россию можно только верить? Нет, верить можно только в Бога. Всё остальное — безнадёга. Какой мерою ни мерить — нам всё равно досталось много: в России можно просто жить. Царю с Отечеством служить. * * * Хорошо Честертону — он в Англии жил! Оттого-то и весел он был. Ну а нам-то, а нам-то, России сынам, как же всё-таки справиться нам? Jingle bells! В Дингли-делл мистер Пиквик спешит. Сэм Уэллер кухарку смешит, и спасёт Ланселот королеву свою от слепого зловещего Пью! Ну, а в наших краях, оренбургских степях заметает следы снежный прах. И Петрушин возок всё пути не найдёт. И Вожатый из снега встаёт. Табель В сущности, я не люблю жить. Я люблю вспоминать. Но я не могу вспоминать не по лжи, но всё норовлю я песню сложить, то есть, в сущности, лгать. Лгать, сочинять, песню слагать, ответственность тоже слагать. Уд — за старательность. Неуд — за жизнь. По пению — с минусом пять. Песнь Сольвейг Вот, бля, какие бывали дела — страсть моё сердце томила и жгла — лю, бля, и блю, бля, и жить не могу, бля, я не могу без тебя! Прошлое дело, а всё-таки факт — был поэтичен обыденный акт, был поэтичен, и метафизичен, и символичен обыденный фак! Он коннотации эти утратил. И оказался, вообще-то, развратом! Лю эти, блю эти, жить не могу эти, das ist phantastisch! O, yes! Уж не собрать мне в аккорд идеальный Грига и Блока с бесстыдством оральным и пролонгацией фрикций. Но грудь всё же волнуется — О, не забудь! Лю, бля, и блю, бля, и жить не могу, бля, я не могу без тебя, не могу! А на поверку — могу ещё как! Выпить мастак и поесть не дурак. Только порою сердечко блажит, главную песню о старом твердит: лю, говорю тебе, блю, говорю я, бля, говорю я, томясь и тоскуя! Das ist phantastisch! Клянусь тебе, Сольвейг, я не могу без тебя! * * * Как Набоков и Байрон скитаться, ничего никогда не бояться и всегда надо всем насмехаться — вот каким я хотел быть тогда. Да и нынче хочу иногда. Но всё больше страшит меня грубость, и почти не смешит меня глупость, и напрасно поют поезда — я уже не сбегу никуда. Ибо годы прошли и столетья, и сумел навсегда присмиреть я. И вконец я уже приручился, наконец, презирать разучился. Бойкий критик был, видимо, прав, старым Ленским меня обозвав. * * * Юноша бледный, в печать выходящий! Дать я хочу тебе два-три совета: первое дело — живи настоящим, ты не пророк, заруби себе это! И поклоняться Искусству не надо! Это и вовсе последнее дело. Экзюпери и Батая с де Садом перечитав, можешь выбросить смело. * * * Поэзия! — big fucking deal! Парча, протёртая до дыр! Но только через дыры эти мы различаем всё на свете, поскольку глаз устроен так: без фокусов — кромешный мрак! Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь. Сквозь эту мишуру и ложь, авось, хоть что-нибудь заметишь, глядишь, хоть что-нибудь поймёшь. * * * Объективности ради мы запишем в тетради: Люди — гады, и смерть неизбежна. Зря нас манит безбрежность, или девы промежность. Безнадёжность вокруг, безнадежность. Впрочем, в той же тетради я пишу Христа ради: Ну не надо, дружок мой сердешный! Вихрь кружит центробежный, мрак клубится кромешный... Ангел нежный мой, ангел мой нежный! * * * Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной нам указали путь. Но, други, умирать я что-то не хочу. Вот кошка Катерина с овчаркою седой пытается играть. Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира доказывает мне, что вовсе не Шекспир (тем паче не певец дурацкий Бисер Киров) “to be or not to be?” когда-то вопросил, а некий Рэтленд граф. Ведь интересно, правда? А вот, гляди — Чубайс!! А вот — вот это да! — с Пресветлым Рождеством нас поздравляет “Правда”! Нет, лучше подожду — чтоб мыслить и страдать. Ведь так, мой юный друг? Вот пухленький ведущий программы “Смак” даёт мне правильный совет не прогибаться впредь пред миром этим злющим. Ну улыбнись, дружок! Потешно, правда ведь? И страшно, правда ведь? И правда ведь, опасно? Не скучно ни фига! Таинственно, скорей. Не то, чтоб хорошо, не то, чтобы прекрасно — невероятно всё и с каждым днём странней. “Dahin, dahin!” — Уймись! Ей-богу надоело. Сюда, сюда, мой друг! Вот, полюбуйся сам, как сложен, преломлён, цветаст свет этот белый! А тот каков, и так узнать придётся нам! Лень-матушка спасёт. Хмель-батюшка утешит. Сестра-хозяйка нам расстелит простыню. Картина та ещё! Всё то же и все те же. Сюжет — ни то, ни сё. Пегас — ни тпру, ни ну. Но — глаз не оторвать! Но сколько же нюансов досель не знали мы, ещё не знаем мы! Конечно же to be! Сколь велико пространство! Как мало времени. Пожалуйста, уймись! И коль уж наша жизнь, как ресторан вокзальный, дана на время нам — что ж торопить расчёт? Упьюсь, и обольюсь с улыбкою прощальной, и бабки подобью, и закажу ещё. И пламень кто-нибудь разделит поневоле. А нет — и так сойдёт. О чем тут говорить?.. На свете счастье есть. А вот покоя с волей я что-то не встречал. Куда ж нам к чёрту плыть!