незнакомый журнал
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 1999
незнакомый журнал
Плюшевый диван с белой кошкой
“Место печати”. Номер XI.
“Белая Кошка и есть причинность Пустотного Канона, в той степени, в какой Пустотный Канон является каталогом номных ядерных идеологем “пустотного ряда” плюс методологии их кристаллизации и иллюстрации”. Данная фраза является определением термина “Белая Кошка” из статьи члена группы “Медицинская герменевтика” П. Пепперштейна, помещенной в номере XI журнала “Место печати”.
“Место печати” выходит с подзаголовком “журнал интерпретационного искусства” — но практически это цеховый орган русских концептуалистов. Основная часть материалов каждого номера — тексты и рисунки как мэтров (Кабаков, Сорокин, Пригов, Рубинштейн), так и концептуалистов более молодого поколения, диалоги с ними, рефлексия по поводу их работ и т.д. Именно с новым поколением концептуалистов и связан единственный пока в 1998 году XI номер — специальный, посвященный десятилетию “Медицинской герменевтики”.
“Медгерменевты” называют себя “инспекцией”, говорят о своем “вторичном исследовательском интересе”, стремлении возвести некую надстройку над процедурами концептуализма — и тем его продолжить. Но при ознакомлении с текстами возникает впечатление, что это не второй этаж, а пристройка к первому. “Списки”, автор которых не указан, и “Стенограммы всевидения” В. Федорова (“Вижу на темном фоне то ли поросенка, то ли пингвина в забавной кепочке. Вижу гестаповца в маске, точнее, в каске. Вижу различные геометрические фигуры”. — и так далее) напоминают тексты Льва Рубинштейна. Но у Рубинштейна даже небольшая фраза вызывает у читающего значительные фрагменты контекста, в котором она должна существовать, и сам монтаж текста таков, что в пустоте между фразами появляются — может быть, без ведома автора — новые смыслы. А здесь — лишь никак не взаимодействующие фрагменты. А за “Белой краской” Лейдермана и Пепперштейна — воспроизведением штампов детектива — проглядывает В. Сорокин.
“Медгерменевты”, конечно, смогут любой свой текст прокомментировать и обнаружить там эзотерические, скрытые от непосвященных, смыслы. Примеры таких комментариев даны в предыдущих номерах “Места печати”. Но из примеров хорошо видно, что извлекаемые при комментировании значения, во-первых, существуют только в головах “медгерменевтов” и приписываются наличному тексту вполне произвольно, а во-вторых, из объемистого текста извлекается столь мало…
Теоретические тексты “Медгерменевтики” обнаруживают желание укрыться в собственной терминологии: “Белая Кошка”, “Пустотный Канон”, “ортодоксальная избушка”, “синдром Тедди”, “колобковость” (да еще и опечатки подбрасывают: “репроРуктивность” — термин не хуже любого другого). Укрыться туда, где с автором никто не будет полемизировать, где никто не помешает его нарциссическому монологу.
“Медгерменевт”, видимо, стремится к бесконфликтности: “Философия исцеляется через “прописанный” ей галлюциноз от пронизывающей ее конфликтности, она становится отныне неполемичной, безотносительной, нирванизованной. Нарратогенный галлюциноз, в свою очередь, поддерживает с помощью этих нирванических дискурсов свои канонические, райские формы” (П. Пепперштейн). К миру, где замысел был бы эквивалентен осуществлению, где всегда достигалась желаемая цель, и именно она. Пепперштейн, например, убежден, что в некоем произведении знак (э) действительно осуществляет диверсию по отношению к знаку авторских прав (с). Ценой устранения разнообразия мира “медгерменевт” уклоняется от любого выбора и позиции: “Возьмем для определения чего-нибудь двойку понятий: “относительное — безотносительное”. Выбор одного из них будет проявлением уверенности и причиной позиции, критической в первом случае и идеологической во втором. Если посмотреть на эти два понятия, к примеру, с точки зрения определяемого предмета, то окажется, что между ними нет никакой разницы. Нет двух, а есть одно. Это и есть превращение 2 в 1. После превращения выбор становится невозможным, т.к. нельзя выбрать из одного. Поэтому становится невозможной и любая позиция” (С. Ануфриев). “Медгерменевт” стремится иметь дело с чем-нибудь поспокойнее: “В качестве экспериментального поля конспектирования нашей дискурсивной практики мы взяли, как нам казалось, достаточно приятное и безопасное поле современного искусства в Москве” (П. Пепперштейн).
Закономерным результатом является текст не сложный (то есть порождающий работу мысли — и неудачи, и беспокойство, разумеется — в попытках его интерпретации), а рыхлый, с массой тавтологий и общих мест. Стремящийся не что-то выяснить, а забыться в танце понятий и культурных клише. Капустник в концептуалистском театре? Похоже, инспекция “Медицинская герменевтика” продолжает давнюю советскую традицию, выполняя не декларированные задачи, а совсем другие: производя не инспекцию, а комфорт. Нечто вроде самодеятельной песни, только в другой стилистике.
Любопытно, что подобные выводы подтверждаются включенными в номер текстами о “Медгерменевтике”, принадлежащими концептуалистам предыдущего поколения и критикам. Об уюте говорит Илья Кабаков: “И к самим медгерменевтам — то же отношение, т.е. как к перьям или аморфным телам, которые плавают в воздухе; их тоже можно посадить на одеяло, рассмотреть и прийти к выводу, что они очень симпатичны. Соответственно, и их отношение к тебе и к твоим мыслям — чрезвычайно ласкательное; ты сразу же чувствуешь себя погруженным в какой-то пушистый и теплый мир”. А Виктор Тупицын, продолжая ту же тему, говорит о плюше. А Михаил Рыклин — о том, что “прием “Медгерменевтики” состоял в том, чтобы как можно больше слов превратить в термины… “Медгерменевтика” постоянно изобретала термины, стремясь наводнить ими мир, вызвать панику на бирже понятий; за инфляцией и крахом должно было последовать небесное спокойствие, самодостаточность свежевыпеченного и с тех пор постоянно заново выпекаемого космоса”.
Отметим попутно, что бегство в свой язык — это сугубо модернистский проект. И что печатать “медгерменевтов” и старших концептуалистов рядом опасно — слишком уж контрастны протоплазменный стиль первых и играющая упругость вторых.
Может быть, концептуализм устал от своего собственного холода?
“Либидо это яйцо, чья скорлупа сплошь инкрустирована жемчугом. Катарсис это яшмовый пень. Бытие к смерти это серебряная палка. Воля к власти это противозачаточная спираль, выполненная в технике перегородчатая эмаль. Имаго это платиновая антенна, проходящая сквозь палехский поднос. Прибавочная стоимость это вологодские кружева в янтаре” (П. Пепперштейн).
Длиться это может еще долго — поскольку привычно, уютно, и каждому критику ясно, как на это реагировать…
Неужели так на наших глазах заканчивается концептуализм — не взрыв, но уютный диван?
Александр Уланов