Generation ▒П’ или ▒П’ forever?
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 1999
Generation ▒П’
или ▒П’ forever?Виктор Пелевин. Generation ▒П’: Роман. — М.: Вагриус, 1999.
Нет ничего страшного в том, что Виктора Пелевина любят тинэйджеры, равно как и в том, что находятся люди, называющие его прозу не очень понятным словом “культовая”. В любой трансляции, неважно, телевизионной или культурной, существует два основных этапа: сначала устанавливается связь, и лишь потом начинается передача информации. Если связи нет, то любое сообщение останется не воспринятым. В тех случаях, когда писатель не умеет добиться контакта с читателем (поиск такого контакта часто не в руках писателя, а в руках, условно скажем, его музы), значит — его не читают, нет связи, ни прямой, ни обратной, а это, в свою очередь, значит, что его послание проваливается, будь он хоть семи пядей во лбу. В случае Пелевина очевидно, что связь установлена, то есть необходимое условие общения соблюдено, и остается разобраться, что именно, в содержательном смысле, передает писатель своим читателям.
“Generation ▒П’” — книга, достойная прочтения по многим причинам. Если взять поверхностный уровень, этот роман — очередная культурологически-цитатная буффонада из современной жизни, не дающая читателю соскучиться, что уже немало. Читатель, вопреки распространенному мнению, не дурак, и буквы не забыл, и не деградировал в процессе эволюции, проблемы чаще всего бывают по другую сторону забора.
Фабула вещи очень проста. Это история карьерного роста “невостребованного эпохой” выпускника Литературного института по имени Вавилен Татарский (географически-исторически-мультипликационные имена вроде этого — отличительная черта автора), становящегося тружеником рекламы — сначала копирайтером, затем криэйтором.
“— Это творцом? — переспросил Татарский. — Если перевести?
Ханин мягко улыбнулся.
— Творцы нам тут на хуй не нужны, — сказал он. — Криэйтором, Вава, криэйтором.”
Затем творцом телевизионной реальности, замещающей реальность окружающую, и, наконец, — остается один шаг — живым богом, земным мужем богини Иштар. По сюжетной роли герой — близкий родственник Петьки из предыдущего романа, пытливый “простачок”, познающий жизнь, этакий доктор Ватсон или фламмарионовский Кверенс, задающий вопросы тем, кто посвящен в тайны, и выдающий, когда автору нужно, вполне мудрые сентенции. “Мясо” прозы тоже типично пелевинское; ее основные черты — это, во-первых, психоделическая мотивация событий, проведенная со знанием предмета и еще более последовательно, чем в “Чапаеве и Пустоте”. Это дает автору, среди прочего, полную свободу говорить о самых тонких вещах с любой степенью серьезности или иронии, не очень заботясь о правдоподобии. Во-вторых, постоянное обыгрывание архетипов, культовых и анекдотических, в диапазоне от тайн мироздания, Вавилонской башни, Иштар, Энкиду и быков-шеду — до “быков” на 600-х “Мерседесах” (название этой марки машин Пелевин интерпретирует как “Merde-SS. В смысле магического ордена ездунов-изуверов”) и прочих современных мифов — очень узнаваемо и остроумно, несмотря на то, что прием постоянно один и тот же: травестирование рекламных штампов, и остается привкус избыточности и повтора после “Чапаева”.
Вообще, схема построения романа используется автором не в первый раз и вполне предсказуема: герой, балующийся психостимуляторами, получает доступ, иногда несанкционированный, к тонкому знанию (замечательна в этом смысле история с “маркой” ЛСД, съеденной героем, которая оказалась “пропуском на пять человек на станцию сжигания мирового мусора”), где он узнает нечто, полностью перестраивающее его представление о мире. У Петьки Пустоты было сумасшествие и кокаин, здесь тот же кокаин, грибы и ЛСД. Типы старые; истории — новые.
О новизне, точнее, о синхронности как приеме, надо сказать особо: складывается, особенно к концу романа, впечатление, будто слова прямо с клавиатуры компьютера шли на печатный станок — настолько незаметен зазор между реальностью письма и реальностью чтения. Говоря специальным языком, читателя встречает “интерактивное общение с виртуальной средой романа в реальном времени”. Это когда читаешь пародию на рекламу женских прокладок, а по телевизору тебе в это время показывают эту самую рекламу в оригинальном виде. Происходит сдвиг в читательском сознании, путаница реальностей, когда непонятно, что же правда: то, что ты видишь, то, что ты читаешь, или что-то третье, или ничего? (Пелевинский ответ: “ничего”). В-третьих — густейшая цитатная и пародийная среда. Реклама — уже сама по себе цитата, а поскольку герой — человек избирательно начитанный, возникает эффект “цитаты в n-ной степени”:
“Мировой Pantene pro V!
Господи, благослови!”
Прием этот очень яркий, но и очень “скоропортящийся”: пародия живет ровно столько времени, сколько живет в массовом сознании рекламный слоган, ее породивший.
Цитаты и аллюзии в романе предлагаются автором на любой уровень интеллекта и эрудиции: от “Тампакса”, бандитской пальцовки и “понятий” до “Египетской марки”, каббалы, Авесты и Гурджиева с Грофом. Вещь настолько насыщена отсылками к самым разным текстам и явлениям, что читателя просто подмывает начать расшифровывать и интерпретировать, но увлекаться этим особенно не следует: овчинка далеко не всегда стоит серьезной выделки. Расшифровка цитат по отношению к литературе давно превратилась в подобие читательского интеллектуального самоудовлетворения: так же умеренно приятно и так же ни к чему не ведет. Это занятие стоит оставить для любителей считать Пелевина “загадочным писателем” — то-то им простор для загадок и толкований! А по-хорошему следует просто скользить к этому слою по касательной и мимоходом получать удовольствие на том уровне, который тебе доступен, благо, количество таких уровней достаточно велико. В эпоху, когда, по утверждению постмодернистов, все повторимо и цитатно, аллюзивная игра не может быть настоящей целью автора, она не больше, чем фон (а если все-таки цель, то тем хуже для автора).
Теперь о более существенном, переходя к которому, оставляем на совести Пелевина: 1) надуманность и сомнительный вкус некоторых каламбуров; 2) ощутимую перегруженность однотипными пародиями на рекламу, часто представляющими собой “пародию для пародии”, то есть опять же род диогеновского самопочесывания; 3) избыточное и пестрое как полиграфическое, так и текстовое оформление романа, которому предпосланы: посвящение, предуведомление, текстуры на форзацах и обоих обложках (имеется в виду издание, стилизованное под кубинский флаг с портретом Че Гевары в найковском берете). Но это все, в конечном счете, мелочи.
В серьезном ракурсе объект, против которого направлен пафос романа, очень грозен — это всеобщее информационное пространство потребительского общества. Форпосты этого явления — реклама, масс-медиа (в первую очередь телевидение), мировая компьютерная сеть. Они входят в жизнь каждого, не спрашивая разрешения, и замещают реальное пространство жизни виртуальным — ведь известно, что, когда человек увлечен, скажем, компьютерной игрой или смотрит телевизор, он утрачивает контакт с реальностью и живет в том мире, который ему в данный момент показывают. Происходит это отнюдь не только в рамках романа. Перед телевизионщиками, рекламщиками и прочими “диспетчерами” информационного пространства открыты практически неограниченные возможности манипулирования сознанием. Телевидение, подобно наркотику, погружает человека в измененное состояние, но если наркотический транс существует по своим законам, то телевизионный транс управляется извне: от тебя добиваются именно той реакции, которой хотят добиться: купить ненужную вещь, проголосовать за ненужного правителя. Народ в такой ситуации выступает даже не стадом баранов, а простой “ботвой” на грядках, которую телевизионные “творцы” окучивают как хотят. Одна из заслуг Пелевина в том, что он в легко и массово читающейся книге анализирует явление, на описание которого психологам и социологам потребовалось бы (и уже написано) много трудно читаемых книг. Проблем Интернета автор пока не касается, зато разбирается с родственной проблемой оцифровки всех явлений действительности и с тем, что из этого может следовать.
Одна из важных прикладных тем романа — гуманистически-образовательная. Хотя большинство людей и так догадывается, что реклама и политика (граница между которыми очень расплывчата) суть вещи недобросовестные и что жевать “Тампакс” без сахара — это вовсе не высшее счастье в жизни, Пелевин четко и профессионально, на уровне терминологических и технических подробностей, лишь слегка утрируя, показывает, каким именно образом изготавливается рекламно-политическое вранье.
Этот роман затрагивает один из нервных центров современной жизни, причем делает это гораздо болезненнее и тоньше, чем в “Чапаеве”. В нем, в отличие от “Чапаева”, просматривается позиция автора, отнюдь не олимпийски-спокойная. “Я люблю страну, но не переношу то, что в ней происходит”, — это строчка из эпиграфа к роману. В тоне повествования временами звучит (надеюсь, подлинная) обескураженность: проблема очевидна и страшна, а как ее решать — непонятно. Никакой положительной программы или хотя бы подобия выхода не предлагается. Последний “кадр” романа — типичный “fadeaway”, вариант эскапизма: уходящий по своей дороге к горизонту “Туборг Мэн” с известной картинки на пивной банке, он же — живой бог Вавилен Татарский. Все это происходит “под слоганом “Sta, viator!”* (вариант для региональных телекомпаний “Шта, авиатор?”)”. Впрочем, скорее всего, по Пелевину, никакого выхода вообще не существует, есть только то, что ничего нет, то есть еще одна модификация пустоты, и эта пустота, несмотря на открытый финал, еще грустнее, чем в предыдущем романе.
Один из замечательных образов в “Чапаеве” — глиняный пулемет Василия Ивановича, сделанный из мизинца будды Анагамы и превращающий все, на что он направлен, в абсолютную сущность, то есть в пустоту. Создание таких образов — одна из самых сильных сторон таланта Пелевина. В “Generation ▒П’”, вещи изрядно мизантропической, очень интересны зверюшки, в первую очередь сирруф (такой гриффончик), страж Вавилонской башни, с “милой, хотя немного хитрой мордочкой, над которой завивался кокетливый гребешок”, выполняющий для Татарского функцию “экскурсовода” в кислотном “путешествии”; имеется хомячок Ростропович, которого награждают орденами в честь хорошего настроения хозяина (без комментариев, выпад, как и многие другие, на совести автора). Есть еще один зверь, малоприятный, но весьма запоминающийся.
“…Там было написано, что матерные слова стали ругательствами только при христианстве, а раньше у них был совсем другой смысл и они обозначали невероятно древних языческих богов. И среди этих богов был такой хромой пес Пиздец с пятью лапами. В древних грамотах его обозначали большой буквой “П” с двумя запятыми. По преданию, он спит где-то в снегах, и, пока он спит, жизнь идет более-менее нормально. А когда он просыпается, он наступает”.
Далее по тексту этот образ развивается, и попавшему под его обаяние (а какой русский в конце ХХ века не попадет под обаяние слова “пиздец”?!) вместе с героем становится страшновато:
“— Фарсук Карлович, вы слышали про птицу Семург? <…> Была такая восточная поэма про то, как тридцать птиц полетели искать своего короля Семурга, прошли через много разных испытаний, а в самом конце узнали, что слово “Семург” означает “тридцать птиц” <…> Я вот подумал, а может, наше поколение, которое выбрало “Пепси”, <…> — может быть, все мы вместе и есть эта собачка с пятью лапами? И теперь мы, так сказать, наступаем?”
Постмодернистская цитатность и деконструкция доведены в романе почти до предела: цитатно — все, не существует — ничего, иными словами, всему наступает, а то и уже наступил, пес на пяти ногах.
Пелевин — мастер держать внимание читателя. Но, оторвавшись от текста и взглянув со стороны, обнаруживаешь, что пустота Пелевина так же виртуальна, как и его мир, то есть ее нет, рассеялась, как дым. Пока читаешь роман, легко увериться, что человек — это всего лишь телепередача, которая смотрит другую телепередачу, транслируемую непонятно кем для тех, кого на самом деле нет; но когда, оторвавшись от книги и выходя за дверь, ты реально получаешь кулаком в глаз или проливаешь на ногу кипяток из чайника, о пелевинских доводах как-то забываешь и жизнь сразу наполняется вполне конкретным содержанием. Такой ход мысли тоже неоднократно был обыгран автором, поэтому логически и казуистически его позиция неуязвима, да и не особенно тянет ее уязвлять.
Единственно что — не оставляет одна мысль: это все прекрасно, но авторская позиция под знаком пустоты и несуществования — это, как ни крути, довольно безвольная авторская позиция. Когда жизнь страшна и непонятна, проще всего констатировать, что ничего нет и миру наступает Семург на букву └П”. Пелевин великолепно ставит проблему, одну из самых существенных в современном бытии, честь ему и хвала за это, до него, насколько мне известно, так ее не ставил никто. (Родственным путем шел Станислав Лем в “Конгрессе футурологов (из дневников Ийона Тихого)”, где жизнь оказывалась многослойной психоделической галлюцинацией.) Но на постановке такой проблемы, что называется, западло останавливаться. Дальше-то что? Что делать, в свете последних решений? Или “дальше — тишина”? Воюешь — так воюй до конца, пока либо победишь, либо сломаешься, иначе писателю и ввязываться бессмысленно, по-моему, так.
Максим Павлов
*
“Остановись, путник!” (лат.)