Кроме скучного
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 1999
Кроме скучного
Леонид Зорин. Зеленые тетради. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. — 496 с.
Признаюсь, я приступал к чтению новой книги Леонида Зорина не без опаски, преодолевая предубеждение. Ну, что это такое, думал я, автор ее, слава богу, жив-здоров, судя по недавно вышедшей книге мемуаров “Авансцена” и поставленной в театре им. Ермоловой новой пьесе, находится в хорошей творческой форме, и вдруг читатели получают объемистый том его записных книжек пятидесятых—девяностых годов. Не лучше ли было оставить это дело будущим исследователям литературы? В голову сразу же, конечно, пришли записные книжки Чехова, Маяковского, Ильфа.
Впрочем, на Ильфе я споткнулся, мое предубеждение стало таять. Евгений Петров свидетельствовал, вспомнил я, что записные книжки Ильфа лишь первоначально были тем, что называют “писательской кухней”. Вернувшись в 1936 году в Москву после поездки в Америку, рассказывал Петров, Ильф “стал регулярно записывать свои наблюдения, но уже не в форме дневника, а в виде коротеньких самостоятельных записей… Эта последняя работа — не просто “писательская кухня”. На мой взгляд, его последние записи… — выдающееся литературное произведение”.
Так вот, “Зеленые тетради” Л. Зорина — не просто “писательская кухня”, это не маргинальный, а вполне легитимный литературный жанр. Я утвердился в этой мысли, прочитав только что переведенные на русский язык “Записные книжки” Сомерсета Моэма — право же, они не менее интересны, чем его знаменитые мемуары “Подводя итоги”, появившиеся на десять лет раньше. Объясняя, почему он решился опубликовать свои записные книжки, Моэм писал: “…Если бы подобная книга какого-нибудь другого автора попала мне в руки, она бы меня живо заинтересовала”.
И еще одно сомнение, когда я приступал к чтению новой книги Л. Зорина, возникало у меня: не повторяет ли автор в “Зеленых тетрадях” своей “Авансцены”, не были ли его записные книжки исходным материалом для мемуаров? Сомнение развеялось, как только я углубился в “Зеленые тетради”. Это совсем разные книги, скажу точнее, разнонаправленные. Если воспользоваться часто цитируемой поэтической формулой Маяковского — “о времени и о себе”, то “Авансцена” — рассказ “о себе”, о прожитой жизни, о творческой истории пьес, которые становились событием нашей театральной жизни, о не прекращавшейся изнурительной борьбе с цензурой, с руководящими искусством и литературой партчиновниками. В отличие от “Авансцены” “Зеленые тетради” — “о времени”, они развернуты не на себя, а на окружавшую нас действительность. Пафос этой книги и особенности авторской позиции, наверное, лучше всего охарактеризовать строками Вяземского: “Я просто “Записная книжка”, где жизнь играет роль писца”.
О времени и жизни (это в “Зеленых тетрадях” последние вопросы бытия и тогдашняя злоба дня, общественные события и ситуация в литературе и искусстве, книжные новинки и перечитанная классика, здесь среди других великих первенствует Чехов, и т.д.) размышляет и рассказывает человек наблюдательный и проницательный, а главное, стремящийся докопаться до нравственной подоплеки явлений. И те, кто хочет узнать, как и чем мы жили, как дышали, прочтут книгу Л. Зорина с большим интересом и немалой пользой. “Зеленые тетради” — в сущности, биография нашей духовной жизни той поры, по определению самого автора, “биография мысли”. Той мысли, сразу же скажу, которая противостояла тоталитарному режиму, его идеологии и эстетике, вытравлявших все живое и самобытное, его убогой философии и бесчеловечной морали.
К этому я еще вынужден буду вернуться, а пока отмечу, что, конечно, не последнее дело, когда речь идет о литературе: написаны “Зеленые тетради” ярко, остроумно, многое просто с блеском. Чтобы не быть голословным, приведу несколько записей (возможности книга Л. Зорина дает самые широкие), которые с полным основанием могут претендовать на место в антологии афоризмов:
“Стоит ли торопиться к бессмертию, если оно начинается смертью?”
“За плохой вкус власть предлагает хорошие деньги. Да и дешевый оптимизм дорого стоит”.
“Не аплодируйте — аплодисменты мешают думать”.
“Самое страшное преступление советской власти, советской эпохи — это создание человека, не видящего ее преступлений”.
“У вечности не бывает любимчиков”.
“Когда мораль солидарна с силой, она обнаруживает слабость”.
“Всякий роман поэта с властью кончается плохо, и в особенности когда он кончается хорошо”.
А теперь возвращаюсь к позиции Л. Зорина. Еще одна цитата из “Зеленых тетрадей”. Она, правда, по смыслу совпадает с только что приведенными, но на нее опирается М. Золотоносов, это, можно сказать, фундамент его рецензии “Московская мелодия. Записки интеллигента” (“Московские новости”, 1999, 6—13 сентября), в которой он чинит суд и расправу над книгой Л. Зорина, и я поэтому не мог ее не воспроизвести: “Молодость была искалечена — ушла на горестные попытки как-то отстоять душу живу, не испохабиться, не оскотиниться, не стать абсолютным духовным кастратом. Литературные способности истрачены на эзопов язык, на игры с чиновниками всех рангов, на поиски боковых тропинок — только бы увернуться от пропасти…” Здесь М. Золотоносов не очень, а может быть, слишком ловко обрывает Л. Зорина, а я для полной ясности все-таки продолжу цитату: “…от лганья, от соблазна успеха (такого, по сути своей, естественного, но в предложенных условиях гибельного) — многим ли удалось сохраниться?”
О чем здесь ведет речь Л. Зорин? О том, что художник, если он хочет сохранить и реализовать свое дарование, должен, чего бы это ему ни стоило, не прислуживать власти (тем более той, что была у нас), не искать у нее одобрения и милостей, а противостоять ей или в крайнем случае обходить ее. Л. Зорин говорит не столько о выпавших на его долю испытаниях, а прежде всего о драматической судьбе литературного поколения, к которому он принадлежит: как зажимали рот непокорным, преследовали свободолюбивых, подкупали слабодушных; одни сломались, другие выстояли, одни стали писать то, что требовали власти, другие не изменили правде. М. Золотоносов странным образом истолковывает эти слова как декларацию “Приспособления к Системе”, как ностальгию “по прежним временам” и на этом основании выносит Л. Зорину суровый приговор как приспособленцу, “либералу-конформисту”.
То, что М. Золотоносов отрицательно оценивает и драматургию Л. Зорина, и его “Авансцену”, и “Зеленые тетради”, меня не смущает. Что тут скажешь, как писал Булат Окуджава: “Каждый пишет, как он слышит” — у критика это дело его ума, вкуса, знания жизни и литературы. Надо думать, что Л. Зорин этот удар выдержит, в советские времена его еще не так топтали — выстоял.
Но М. Золотоносов в своей рецензии не ограничивается толкованием и оценкой Л. Зорина, у него есть и соображения, касающиеся уже всей нашей литературы советского времени. Они вызывают самые решительные возражения. Критик старается внушить читателям, что все, что печаталось в советских изданиях, пропускалось цензурой, было литературой сервильной или приспособленческой. Для него, например, пьесы А. Софронова, В. Розова и Л. Зорина — одного поля ягоды.
Впрочем, ничего ошарашивающе нового в этих эскападах нет. Мне уже приходилось и читать и слышать на разных конференциях такого рода обличительные тирады (для экономии места буду называть лишь фамилии их авторов). Как правило, это выступали те борцы с тоталитарным режимом, о которых С. Довлатов презрительно сказал: “После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов”. Б. Парамонов заявлял, что нет никакой разницы между В. Кочетовым и В. Гроссманом. И. Есаулов клеймил “В окопах Сталинграда” В. Некрасова как произведение, восхваляющее Сталина. А. Ахматова вознесена не по таланту — из-за постановления ЦК, в котором ее проработали (А. Жолковский). Ю. Трифонов принадлежал к преуспевающей советской литературной номенклатуре, в Америке его считали автором одной породы с В. Кочетовым и Ю. Бондаревым, он там “выступал в качестве борца против Самиздата, Тамиздата и диссидентства” (Ю. Дружников). Булату Окуджаве разрешили поехать в США — значит, он оказывал какие-то услуги властям и КГБ (М. Поповский). Так что ничего нового М. Золотоносов не открыл — подобного рода вселенская смазь стала модой, нынче это носят те, кто хочет обратить на себя внимание. Не сомневаюсь, что и эта мода, бросающая вызов реальности, будет скоропреходящей.
Могли ли в советских условиях появляться честные, правдивые, талантливые произведения? Каким образом они создавались в нашей битой-перебитой, но не сдававшейся литературе? Вряд ли это интересно М. Золотоносову. А читателям стоит объяснить, что и как происходило на самом деле. Постараюсь не тратить на это много места. Всего одна цитата.
Василий Аксенов, уже больше десяти лет живший тогда в США, писал:
“Невероятно, но факт: полностью унифицированный и до мельчайших деталей контролируемый партией и КГБ творческий союз был в те годы, может быть, единственным “гнездом крамолы”, единственным очажком сопротивления всеобъемлющей вакханалии тоталитаризма.
Среди авторов первого скандального альманаха (речь идет о вышедшей в 1956 году “Литературной Москве”. — Л. Л.) было не менее двадцати лауреатов Сталинских премий, то есть, казалось бы, верных холуев режима. Что же с ними случилось? Что происходит в этом презренном Союзе писателей?
Отгадка: Сталин совершил ошибку, сохранив авторскую литературу”.
В оппозицию тоталитаризму талантливого художника толкало стремление к правде как необходимое условие реализации его дарования.
Но хватит об этом. Вернусь к тому, о чем шла речь в начале рецензии. Когда-то один великий француз написал: “Все жанры хороши, кроме скучного”. Далеко не все издатели склонны этим руководствоваться. Надо воздать должное издательству “Новое литературное обозрение”, которое решилось выпустить произведение не канонического жанра, убежденное, что оно будет прочитано с большим интересом.
Л. Лазарев