Впечатления
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 1999
Впечатления
Ольги Арефьевой
от концерта Наумова
в ЦДХАктер есть человек, который
произносит чужие слова
не своим голосом.Принаряженный в жилетку и рубашку Урюпин объявил концерт в своем обычном стиле, слишком часто применяя к нему словосочетания “у меня”, “мой”, явно путая себя с Наумовым. Все-таки концерт не Урюпина, хотя со своей функцией организатора он не один уже год успешно справляется. Он же, за несколько минут до того жестоко гнавший до самой улицы безденежных хиппят, преждевременно порадовался отсутствию “наглой халявы”, которая якобы испортила бы всю обедню собравшемуся тесному кругу, на что “халява” мгновенно подала голос, сразу расширив рамки междусобойчика до значимого события, а также весьма повеселив платежеспособную публику. Концерт обещал быть интересным. Юра начал его с жалоб на протуберанцы, магнитную бурю и полнолуние, коварно сдвинувшие влево баланс электрической составляющей звука. Я не заметила этого в реальности, но цель достигнута — всем понятно, что потусторонним силам небезразличен сегодняшний концерт. Непьющая я (не путать с Поющей) все же запаслась бутылочкой пива для открытия “дверей восприятия” и для смягчения тканевой несовместимости. Я делаю так порой, если чувствую, что моим органам чувств предстоит нешуточное испытание. Пиво поначалу помогло. Я втайне побаивалась такого же, как в прошлом году, перебора с обработкой, но, к счастью, этого не произошло. Сначала резануло то, как много “стекла” в гитарном звуке, но потом оказалось, что Наумов пользуется очень аккуратно громкими звуками, в основном предпочитая приглушенные. Вообще, это большой плюс — остается огромный динамический запас для возможного вскрика, взлета, к которому начинаешь подсознательно готовиться, подозревая, что “это ж-ж-ж неспроста”. В коварном ЦДХ кресла стоят ступенчатым амфитеатром, что отнимает подкресельное пространство. Пронесенные по недосмотру администрации и скромно выпитые пивные бутылочки тихо ставятся зрителями под кресла, но при любом неосторожном движении препротивно звякают на весь затаивший дыхание зал. Бедный Наумов, услышав душераздирающий звон, быстро нашелся, припомнив “Битлз”, просивших галерку аплодировать, а партер трясти драгоценностями. Видимо, в данном случае одним полагалось звенеть “бухлом” — по терминологии Наумова (на самом деле — его отсутствием), а другим — вытирать скупые сопли умиления. Наивный Наумов просил звенеть разве что между песнями, не соглашаясь на предложение тут же нашедшегося остряка звенеть в такт — “аранжировка должна идти все-таки отсюда”. Но выползшие в перерыве бледные от интеллектуальной перегрузки меломаны услышали разухабистую “цыганочку”, раздававшуюся с другой стороны пропасти, отделявшей повисшую внизу фойе музыкантскую тусовку от гуляющей художнической. Пропасть оказалась не столь велика и легко преодолевалась поверху, так что на художническом фуршете скоро пировали ушлые хиппаны, не спутавшие ни с чем другим запах халявных бутербродов. Некоторые так и не нашли потом в себе сил вернуться в зал, так что тот ко второму отделению несколько поредел.
Я осталась. И все же мне потребовались усилия, чтобы все дослушать. После концерта в голове звон, в ушах бананы. Как бы объяснить, почему я так устала от этой музыки? Наумов самонадеянно называет ее блюзом — хороший тест на самостоятельность мышления: если вы за ним затверженно это повторяете, то, значит, находитесь в плену локального розыгрыша. Слово “блюз” вместе со словом “рок-н-ролл” занимают в песнях Наумова по употребляемости второе место после “я”, опережая слова “мама” и “бейби”. Но что там блюзового? Навязчиво подтягиваемая вторая струна? Использование квадратного набора аккордов? Как сказал Саша Пеньков, это скорее мутировавший городской романс, с его “но любовь все живет в моем сердце больном”. Я бы сделала больше упор на однообразный симфонизм. Владение гитарой ради владения. Владение словом ради красного словца. Впрочем, по-английски он поет не менее проникновенно, чем по-русски. Смысл не меняется и остается таким же, как и на сермяжном родном. Говорит Юра тихо и размягченно, с хара-актерным благоприобретенным питерским “аканьем”, не растерянным по Нью-Йоркам. Но играть начинает, сразу беря быка за рога. Длинные музыкантские пальцы с особо изощренной жестокой нежностью со скоростью трещотки продирают лады, заставляя вспомнить лорковско-цветаевское: “О, гитара — бедная жертва пяти проворных кинжалов!”.
Старых рокеров портит пиво, мясо и девки. Их обрюзгшие хари быстро теряют следы былого обаяния. Юре это не грозит. Его лицо становится все более худым и бледнокожим, интеллектуальные заломы на впалых щеках придают ему вид глубокого благородства, не лишенного, однако, позы. Он, скорее, актер, играющий звезду. Он из того полухаризматического типа (не от слова “харя”), который делит своим существованием публику на две части — подпавших под обаяние фанатичных поклонников и тех, кого “весь этот джаз” раздражает и заставляет плеваться — то ли от ревности, то ли от неприятия несколько преувеличенного обожания юных интеллектуалов. Я не отношусь ни к тем, ни к другим, поэтому и взялась за неблагодарное дело формулирования непосредственного, но непредвзятого впечатления (на самом деле, это вещи взаимоисключающие). Правда, мне потребовалось для этого несколько листов бумаги, а мудрый Саша Пеньков сказал об этом кратко словами анекдота про финнов — “этого на пьянку не зови, он болтун”. И впрямь: Юра — нарцисс, любующийся в зеркалах юных лиц своим искусством управляться со струнами и словами. Встряхивающий богатой шевелюрой, картинно хватающий ртом воздух, пластично исполняющий сидячий танец с возлюбленной гитарой. Талантливая игра, и она действует на зал. В самом начале концерта, чтобы, видимо, не доставали в конце, Несравненный кидает публике туз — поет любимую народом балладу о Карле и Кларе, как всегда, сделав эффектную паузу на кульминационном “короле рок-н-ролла”, дабы до всех гарантированно дошло, кто тут настоящий король. Очумелая девушка в ужасе от своей смелости выскакивает с тюльпанами. Великий милостиво кивает и поет “Катафалк”. Фотографы по-пластунски движутся по обочинам сцены. Покачиваясь то ли на волнах неземного эфира, то ли на невидимой лошади, он талантливо пускает тщательно выверенных “петухов” в визжаще-расщепленном верхнем регистре, размножаемый ревером, покаркивает, как апокалиптическая ворона, в низком регистре вкрадывается, как змея, затем всухую выкладывает главные слова. Об чем спич-то, наконец можно поинтересоваться? Да все о том же, о себе, любимом. Он даже трогателен в своем желании нравиться. Он женственен в своем героическом кокетстве, в этой изящной жертвенности. Его заигрывание с публикой напоминает поведение любовника, который становится женственным в той степени, в какой хочет понять женщину, дабы получить полную власть над ее наслаждением. Но, прям по анекдоту про хохла и лозунгу “бей жидов — спасай Россию” — дело гарно, да циль погана. Ради чего это все? Ради любования собой? Поэтическое слово Наумова столь же изощрено и однообразно, как и музыкальное. Примерно ясно, как это все сочиняется. “Нам пропоют осанну” — “и по дороге санной”, “бери легче” — “они калечат”, “адский ветер” — “азиатский ветер”. Изящная звукопись, интеллектуальная игра, но может ли она смоделировать истинное чувство? Игра в бисер не заменяет живую жизнь. Получается один сплошной цирковой номер. Как работа стриптизерши — вроде и баба голая, и движения делает всякие отточенные, а не возбуждает, потому что это — работа. А что? Имеет право, и камень никто не бросит в нее за это. Ярким человечным пятном прозвучали две песенки Майка, к которому Юра, по его словам, испытывает величайшую благодарность. У Майка никаких словесных изысков, из порванной штанины как всегда торчит голый зад, но за душу он берет в сто крат сильнее. Если в нем та самая правда, которая появляется, когда человек пишет так, как живет (увы, жил), а не так, как хочет представить себя окружающим. Наумов на его фоне более выморочен, но все же потребители его эмоции находятся всегда. Его колоссальный труд и подвиг овладения гитарой достойны восхищения, а может даже, и памятника. Вот один товарищ взял Большую Британскую Энциклопедию и вычеркнул в ней каждое слово. Вручную. Несколько лет потратил, зато ее потом на аукционе продали за много тысяч долларов. Наумов страшно филигранен. Однообразен, но ни на кого не похож. Говорят, его особенно любят гитаристы, притом, не начинающие, а далеко зашедшие и, в отличие от тугоухих, заметившие, что вот так вышивать крестиком за троих сразу не может, пожалуй, никто из них. Юра все это придумал и заработал сам, на него не работали поэты-песенники, композиторы и продюсеры, и поэтому он этого никогда не потеряет. Это его фишка, его конек. Перед ним полагается преклоняться. Он заразен — у многих вызывает желание так же писать гитарные симфопереборы и заполнять эфир сложносочиненными виршами. Противоядие — детско-зубастые игривые стишки его антипода Умки: “Твоя как та змея мудра, моя не знает ни хера…”. Мостик между ними — вышеупомянутый Майк, им восхищаются оба. А мне особенно нравится Юрин особый контроль над сверх-эмоциями — где надо хрип, где надо — слеза. Но не настоящая — на сцене плакать нельзя, горло сожмется, пальцы собьются. А если вся жизнь — сцена, то и эмоции — роль. Наумов — актер, играющий Наумова. Он нашел способ быть иконой. Говорят, своим отъездом в Америку он добился того, чего другие добиваются своей смертью — он перестал быть плотским. Теперь он имеет возможность бесплатно ловить кайф человека, присутствующего на своих похоронах, — и речи вокруг все сплошь умилительные, и отношение особое — покойник все-таки. Теперь больше нет людей, которые бы наблюдали его присутствие в материальных стенах флэтов, делили с ним хлеб и еще видели бы многие не предназначенные публике нюансы. Он теперь — Сходящий с облаков по трапу. Трагический пафос отторженного гения при этом только подогревается, хотя никто гения не отторгал. Отчего, собственно, страдать прагматичному, гениальному, трудолюбивому, химически чистому Юре? Но есть у него одна строчка, приоткрывающая тайну этого и жуткая в своей правдивой обнаженности, — “мама, чтобы выжить, я вынужден врать”. Вот тут и отходит на задний план вся эта звукопись и шелест переплетаемых словесных макраме. Отъезд в Америку — еще и способ не надоесть. Но кой-чего не добьешься одними переездами. Я бы все равно не смогла слушать его чаще разе в год. Как и многие.