Наблюдатель
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 1998
Внимательная радость
Е. Гуро. Из записных книжек (1908 — 1913). — СПб.: Издательство альманаха “Петрополь”, 1997. — 1000 экз.
Все-таки Елена Гуро — уже не совсем забытый автор, ее книгу “Небесные верблюжата” можно купить сейчас в “Библио-Глобусе” на Мясницкой, а не только в специально авангардной “Гилее”.
На всякий случай напомним: поэтесса, художница, друг футуристов, участник (и во многом организатор) их первых сборников, но склонная скорее слушать и удивляться, чем разрушать и поражать, умершая в 1913 году (в 36 лет). Ушедшая в тень — между 1914-м и 1993-м книги Гуро издавались только на Западе.
Тексты Гуро — школа внимания. Тонкость и хрупкость могут быть обнаружены в самых неожиданных местах. “У клячи ломовой — бархатный храпик (бархатные милые ноздри)”. А булыжники можно назвать мостовинками, и тогда будет видно, что они действительно свободны от городских грехов. Чтобы участвовать в смотрении, язык должен стать пластичнее: “Лень смяла и слиняла траву”, “лошади стали ночнее”. Звучание тоже помогает встрече. “Сквозь окно смотрят в серебряную сторону, стекло находит на стекло и от этого просвечивает серебряная страна, серебряные ветки. И если смотреть на окошко и твердить: сосна, сон, сага и серебро и свет, твердить, совсем не думая, что говоришь — север, солнце. И некоторые норвежские слова — Сольвейг, Сольгаут, Свангильд и еще счастливчик. Все это вместе есть в этом сквозном двусветном окошке”.
Абстракция может быть поддержана свойствами вещей, а вещи и события могут отражаться друг в друге, обогащая и развертывая свои смыслы. “Свет и Добро очень плавкие”. Мысли по ночам слишком громкие, на мебели лежит слой пустых идей — словно пыль. А “смысл осени в некоторых людях”. И листья — “маленькие зеленые Вознесения качались на ветках”.
Такое внимание возможно только при душевной вовлеченности в мир. “Еще принять мир, принять мир смиренно — со всеми, словно никуда не идущими, незначащими подробностями… Когда зовут — значит им тебя надо зачем-то.” Жалость — например, к чердакам, “унесенным заживо от спасающей земли”. Незначительных моментов и мертвых предметов нет. “У каждого мгновения будет его воскресение”. Нельзя говорить: “Это уже сухая веточка, в ней нет души. Нет, в ней другая душа — корявенькой сухой веточки.” Бог — в каждой вещи. “Дух, воплощенный в этой длинноватой березе, достоин быть распят”.
Захлебывающаяся речь — некогда ставить запятые, согласовывать падеж и следить за родом, превращающимся порой из женского в мужской:
Целый день провалялась за гумном
Ничего нет весеннего вереска милее!
Мне сказала Судьба: “Полежи еще
увалень!
Ты проспишь свое счастье!”
И когда я встал и вышел на дорогу
У меня еще солома сидела в волосах.
Мир, открывшийся навстречу открывшемуся человеку — радостен. “Мягкий сухой (глубокий) торф нежит ноги, какое благоденствие жить! Бежим, навстречу тянет густой запах вечерней травой. Повечеривает — и хочется подбрыкнуть по-лошадиному.” И эротика — в небесных глазах городского фонаря.
С Гуро уже оказались связанными некоторые стереотипы, и публикуемые фрагменты ставят их под сомнение. Гуро вовсе не пребывала всегда в благостности, ей принадлежат и жесткие строки о голодной и жадной любви. И к своим друзьям-футуристам она умела относиться критически: “Хлебников может от одного корня грамматически вызвать целые столбцы слов. И они все же не будут крыть той самой сути, для которой вызывается дорогой не грамматики, а нутра Крученых, тем он и дорогой.” И насколько адекватно воспринимали Гуро даже ее муж (художник и композитор Михаил Матюшин) и ее сестра? — а именно они готовили посмертные публикации, в частности “Бедного рыцаря”. “Моему мужу… Ты только и делаешь, что любишь всякую жизнь. Какой ты трогательный дурачок, я для тебя день. Я прохожу день, — кругом, чернильница. Собираем твои любимые подберезнички. Еще что? Обед, ужин, чтение. Это день. А остальное там — вне — остальное ночь. Я должна помнить это.” Путь Гуро — “Острая и возвышающая самостоятельность севера. Как вершина ели.”
В записных книжках также много материала по литературным источникам Гуро — например, в публикуемых фрагментах стихов заметно влияние средневековой западноевропейской поэзии.
Ничего нет весеннего вереска
краснее!
И стояла девушка с белым цветком
в руках —
И стояла девушка взявшись
за концы платка…
И сказал я девушке: “Будь моей
Ничего нет весеннего вереска милее!
А большая доля пусть постоит…”
И так ли важно, что наряду со всем этим в книге достаточно романтических клише и третьесортной мистики? Видимо, стоит учиться многое прощать автору — слишком трудноуловимо то, о чем он пишет, и гладкие тексты обычно не содержат провалов — но и открытий тоже.
Чтению книги, разумеется, мешает отсутствие комментария и произвольный выбор текстов (которые к тому же иногда повторяются — вплоть до фрагмента в 22 строки на стр. 17—18 и 87—88, что для книги в 105 страниц уж совсем плохо). Но другие российские издания, подготовленные филологами, имеющими доступ к рукописям Гуро, пока отсутствуют. Поэтому спасибо Л. В. Усенко за “Небесных верблюжат” и Е. Биневичу за записные книжки.
К тому же граница между дневником и художественным текстом для Гуро очень размыта, вряд ли Гуро стремилась к соответствию присутствующих в записных книжках персонажей реальным людям, и расшифровка каждого персонажа полезна, но не вполне обязательна, чрезмерное внимание к такому комментарию может лишить текст свободы. “О вещах надо знать немногое важное, а не тьму унижающих их тайный смысл подробностей”, — как писала сама Гуро.
А заканчивается книга головокружительной повестью-сказкой “Пир земли”, переполненной сумасшедшей радостью осенней весны. “Лучи хлынули, и ему хотелось хватать горячий свет и что-то лепить, создавать из него… И смоляные спирты поднимались испарениями, опьяняли скалы и те танцевали, лопались, и разворачивалась сырая земля, и солнце лилось туда ручьем, прокалывая сырые комья, и вырастали пушистые существа, ели землю и наслаждались грением солнца.” Гуро знает, что “природа еще так молода” — если уметь смотреть.
Александр Уланов