мемуары
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 1998
мемуары. архивы. Свидетельства
Зиновий ПАПЕРНЫЙ
“Если я чего написал…”
О Лиле Брик — спутнице жизни и стихов Владимира Маяковского.
Зиновий Паперный.
Увлечение поэтом приходит по-разному. В лирику Пастернака я вживался годами. Строчки как будто медленно “распускались” передо мной — как диковинные растения. А потом постепенно становились естественными, оставаясь странными, ни на что другое не похожими.
Маяковский на меня обрушился.
Пастернак-лирик ничего от меня, читателя, не требовал, а Маяковский — повелевал, грозил, умолял. Уклониться было невозможно.
Будучи сам фанатиком, он был окружен и фанатически преданными друзьями и столь же пламенными недругами.
Так — то восторженно, то ругательно — его встретили многие как поэта в 1912 году, так же — то возвеличивая, то осуждая — говорят и спорят о нем сегодня.
Лиля Юрьевна Брик в этом смысле разделила его судьбу. Ее имя окружено легендами, слухами, порой самыми недоброжелательными отзывами и, наоборот, восторженными похвалами и комплиментами.
Чем больше я вчитывался в стихи Маяковского, знакомился с воспоминаниями современников, чем больше беседовал с людьми из его окружения, тем больше интересовал меня образ женщины, которая была рядом с ним почти всю его творческую жизнь. Они познакомились и сошлись, чтобы не расставаться, в 1915 году.
Маяковского увидеть я не мог. Когда он застрелился, мне было 11 лет. Став исследователем его творчества, я встречался и говорил о нем с Корнеем Чуковским, Виктором Шкловским, Василием Катаняном, мужем Лили Брик в ее последние годы, с некоторыми женщинами, близко знавшими поэта. И долгие годы ждал случая — познакомиться с Лилей Юрьевной.
Первая встреча произошла в начале 1953 года, сорок лет назад. Она была драматической. Расскажу, как было, хотя и выгляжу я здесь не в выигрышном свете.
В 40—50-е годы я, маяковед, как это ни грустно признаться, рассматривал и оценивал поэта довольно правоверно, что ли. Футуризм, без которого нет молодого Маяковского, тогда еще казался мне опасным течением.
В январе 1953 года в Москве состоялась большая дискуссия о Маяковском. Ее организовала “Литературная газета”, где я тогда работал. Самые ожесточенные споры развернулись как раз вокруг вопроса о футуризме, его роли в творчестве автора “Облака в штанах”.
Выступая на дискуссии, я критиковал те работы, где о Маяковском говорилось как о деятеле, агитаторе, пропагандисте — но только не как о лирике. При этом о футуризме я отзывался в общепринятом тогда смысле.
На дискуссию пришла Лиля Юрьевна вместе с Василием Катаняном. Ей был тогда 61 год, но поверить в это было трудно — она выглядела гораздо моложе, во всем ее облике, манере держаться, во взгляде — живом, заинтересованном, устремленном прямо на собеседника — ничего “пожилого” не было.
В антракте между заседаниями я увидел, что она и Катанян направляются ко мне. Не стану описывать свое волнение — передо мной предстала вестница из “мира Маяковского” — героиня, подруга, близкий друг поэта.
Лиля Юрьевна сказала:
— Напрасно вы повторяете слова о футуристах: они, мол, вредно влияли на поэта. Маяковский был настолько сильной личностью, что никто так просто влиять на него не мог. Скорее уж он сам на футуристов влиял. Я хочу с вами обо всем этом поговорить, не здесь, конечно, — чтобы вы не заблуждались. Приходите к нам домой, я буду рада рассказать вам о Маяковском. Мне кажется, вы чувствуете его как поэта, но не так его оцениваете.
То время (всего несколько месяцев оставалось до смерти Сталина) было эпохой не только государственной лжи, насилия, преступлений, но и — своего рода общего гипноза. В таком загипнотизированном состоянии находился и я.
Забегая вперед, скажу, что мое дальнейшее общение с Лилей Юрьевной, встречи, беседы — все это как бы “расколдовывало” меня, помогало увидеть поэта не таким, каким он “должен быть” по официальному мнению, а каким был на самом деле.
Первый раз я пришел к Лиле Юрьевне Брик 21 февраля 1953 года. Они с Василием Абгаровичем Катаняном жили тогда в районе Арбата, в Спасопесковском переулке.
Войдя, я несколько патетически заявил:
— Лиля Юрьевна, я ждал этой встречи ровно восемнадцать лет.
Она улыбнулась:
— Ну, восемнадцать лет назад все было бы гораздо интересней.
Бывают разные квартиры — одна производит впечатление уныло-прозаического жилища, другая скорее похожа на музей, где все предметы быта — напоказ, как экспонаты для посетителей. Квартира, в которую я вошел, не походила ни на сугубо бытовое обиталище, ни на музей, хотя у меня просто глаза разбегались: картины Пикассо, Пиросмани, Леже, Тышлера, фотографии Родченко, современная, преимущественно авангардистская живопись, графика, декоративные коврики, расписные подносы. И все это не торжественно красуется, а расположено как бы свободно, непринужденно, весело.
В одних квартирах — пусть все будет “как у людей”.
А здесь, наоборот, — все было не так, как обычно бывает.
Рассказывая о Маяковском, Лиля Юрьевна спросила:
— Хотите, я почитаю вам его письма?
Тогда они еще не были опубликованы. Я впервые их услышал. Меня поразил тон его посланий к Лиле. Ее имя он превращает в ласково-уменьшительные новообразования: “Лилек”, “Лилик”, “Лиленок”, “Лилятик”, “Лисятик”, “Лучик” — от слова “луч”. Называет ее кошечкой — “кисой”, “кисанкой”, а себя, подписываясь, рисует в виде собаки, “щена” — большого щенка.
В своих любовных письмах Маяковский не просто откровенен, он словно распахивает душу настежь. И в то же время он, так уверенно чувствующий себя в стихе, вдруг становится по-детски беспомощным, незащищенным. Пишет о своей любви так, будто вообще не брался до этого за перо, с трудом ищет нужные слова.
Помню еще, как Лиля Юрьевна прочитала письмо, которое Маяковский написал 3 июля 1925 года на пароходе “Эспань”, когда плыл в Америку. Она дошла до слов:
“Ходил по верхней палубе, где уже одни машины и нет народа, и вдруг мне навстречу невиданная до сих пор серенькая и очень молоденькая кошка.
Я к ней поласкать за тебя, а она от меня убежала за лодки.
Кисик, а ты от меня не будешь за лодки?
Любименькая, не надо от меня за лодки!”
В этот момент мне стало так жалко Маяковского, что я чуть не всхлипнул от волнения, но, к счастью, удержался.
Маяковский, говорила потом Лиля Юрьевна, просто не мог сказать неправду, так уж он был устроен. Вспоминала, как в 1916 году он пытался кончить жизнь самоубийством, напоследок позвонил ей по телефону, она понеслась к нему.
Он сказал:
— Я стрелялся, осечка, второй раз не решился. Ждал тебя.
Об этом она пишет в своих воспоминаниях
1.Но, рассказывая мне, она еще добавила:
— Я взяла у него револьвер, потребовала, чтобы он поклялся — никогда больше не пытаться…
А потом я вдруг засомневалась: а что, если Маяковский все это разыграл
?Его револьвер оставался у меня. Прошло время. И как-то один мой гость, военный человек, увидел этот револьвер, вынул пулю и сказал: “Кто-то уже один раз стрелял, но произошла осечка — видите, след от удара бойка?”
Я поняла, что Маяковский сказал мне правду. Но к тому времени мне уже не надо было никаких доказательств и подтверждений к его словам — я знала, что обмануть он не может. Когда он говорил — “да” или “нет”, я не сомневалась: так оно и есть.
Говоря о поэте, Лиля Юрьевна не называла его “Володя”. Не хотела подчеркивать свою близость. Не “Володя”, а только “Маяковский”. Мне это нравилось.
— У Маяковского никогда не было чувства меры — ни в чем. Человек крайностей. Если поэт Асеев, его друг, не пришел в назначенный час играть в карты, без которых Маяковский с его диким азартом жить не мог, он не просто возмущался. Все вдруг приобретало какой-то трагически-тотальный оборот: “Асеев обещал, но не пришел. Да какой же он после этого друг? Никакой!”
В такие минуты успокоить Маяковского было невозможно…
У нас сидели гости. Когда стали расходиться, один из них спрашивает: “Володя, у тебя нет папироски?..” — “Нет.”
Все уходят, потом Маяковский достает папироску и закуривает.
Я говорю:
— Володя, что же ты сказал, что у тебя нет?
Он смущенно:
— У меня оставалась одна, последняя, я хотел ее оставить себе на ночь.
— Ты хотел! Но он же тоже хотел…
И все. Больше о папироске ни слова. Но вдруг Маяковский словно взрывается:
— Я подлец! Что я наделал? Я отказал приятелю, пожадничал.
Случай с папироской разрастается до невероятных размеров. Говорят, что в спорах Маяковский был беспощаден к противнику. Но как он нападал на самого себя!
И еще:
— Терпеть не могу, когда читаю: Маяковский был громкий, бурный, активный, но в душе он был очень застенчивый… Это дикая чушь! Не был он ни застенчивым, ни робким. Если бы его, например, вызвали к Сталину, он нисколько не оробел бы, не засмущался, а просто и деловито спросил бы: по какому вопросу?
Слушая Лилю Юрьевну, я вспоминаю, как М. Ф. Андреева рассказывала о первом визите молодого Маяковского к Горькому в 1915 году: “Очень было занятно смотреть, как волновался Маяковский. У него челюсти ходили, он им места как-то не находил, и руку в карман то положит, то вынет, то положит, то вынет”.
Однако сама же М. Ф. Андреева сообщает, что, когда она попросила Маяковского подождать Горького одному в комнате, он спросил: “А вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки украду?”
2.Мало похоже на то, чтобы поэт очень волновался, стеснялся.
У меня сохранился сборник “В. Маяковский в воспоминаниях современников” (М. ГИХЛ. 1963) — с пометками Лили Юрьевны на полях. Партийный работник Борис Малкин так кончает свои мемуары. Маяковский читал в Большом театре поэму о Ленине. Был огромный успех.
“Аплодировало все политбюро. Маяковский был потрясен этой овацией.” (стр. 153)
Лиля Юрьевна сбоку приписала: “Не обратил внимания”.
Свидетельства Лили Брик освобождали образ Маяковского от привычных, но неверных или неточных представлений — о человеке и о поэте.
Сколько раз цитировали строки из “Облака в штанах” (
1914—1915):в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
(1, 185)
3и часто повторяли: “Поэт ошибся всего на один год”. Однако, когда Маяковский писал и публиковал поэму до революции, никакого “шестнадцатого года” не было. Строка читалась так:
грядет который-то год.
А после Октября, рассказывает Лиля Юрьевна, Маяковский не захотел уже оставлять “который-то год”. И переправлять на “семнадцатый год” тоже отказался. Он сказал, что не хочет изображать из себя пророка, точно угадавшего дату наступления революции. И намеренно поставил: “грядет шестнадцатый год”.
Читая “Облако в штанах”, обращаешь внимание на одну особенность. В первой главе рассказывается о Марии, о любви, которая только начинается (“Будет любовь или нет? Какая — большая или крошечная?”. 1, 177). В четвертой главе — снова Мария, но любовь совсем иная (“а я — весь из мяса, человек весь — тело твое просто прощу”… 1, 193).
Лиля Юрьевна рассказала, что вначале вторая Мария звалась “Сонка” — это уменьшительное имя от “Софьи”. Тогда я впервые узнал о Софье Сергеевне Шамардиной, о романе Маяковского — я еще вернусь к тому, как мне привелось с ней встретиться у Л. Ю. Брик.
Маяковский не захотел, чтобы в поэме “Облако в штанах” были две героини с разными именами, и заменил “Сонку” на “Марию”. Мне еще предстояло узнать, какой трудный, крестный путь предстоял реальной “Сонке” в советские годы.
Когда я впервые был у Лили Юрьевны, она показала мне бюст Маяковского, а потом и Осипа Брика — ее собственной работы. Об Осипе Максимовиче она отозвалась очень ласково и нежно. Это был ее первый муж. В 1915 году она познакомилась с Маяковским, они полюбили друг друга. Она все рассказала Осипу Брику, и они трое решили не расставаться. Вокруг этого “триумвирата” много ходило и ходит слухов, легенд, догадок. Иные
сурово порицали поэта — так, будто на собрании разбиралось его “персональное дело”. Изображали добровольный союз трех человек как своего рода “захват” поэта.Но Маяковский не раз говорил: я могу только то, что я хочу
.В его переписке с Лилей Брик, весьма объективно и тщательно изданной Бенгтом Янгфельдтом, читаем: Маяковский пишет убежденно и решительно —
“Я что угодно с удовольствием сделаю по доброй воле, хоть руку сожгу…” (письмо 1—27 февраля 1923 г.)
4.Недавно, в первые дни 1994 года, я смотрел кинофильм “Смерть Владимира Маяковского”, часть первая — “Любовная лодка” (режиссер Леонид Попов, сценарий Светланы Володиной). Создатели фильма изображают союз с Бриками как нечто противоестественное, Маяковский все делает “через не хочу”, Лиля Брик — коварная, жестокая женщина, зловеще “нависает” она над поэтом.
Я часто перечитываю то место в воспоминаниях Лили Юрьевны, где она описывает минуты, когда она и Осип Брик впервые встретились с Маяковским-поэтом. Он прочитал им только что написанную поэму “Облако в штанах”.
“Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:
— Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда.
Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями…
…Первый пришел в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский — величайший поэт, даже если ничего больше не напишет. Он отнял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной — писали не те, и не так, и не про то, — а тут вдруг и тот,
и так, и про то” (“Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском”, стр. 88—89).Так возник, вспыхнул как костер, который уже не погаснет, “союз трех”. Не просто сердечный. Это может показаться странным: сразу, вдруг объединились три человека, вдохновленные поэзией Маяковского, верные ей, чуть ли не боготворящие ее.
Читатель может удивиться: как, и сам Маяковский восторженно относился к своим стихам?
Да. Никто из больших поэтов двадцатого века не верил так исступленно в себя — лирика, в то, что его стихи — не на сегодня, а на века. И когда он назвал стихотворение 1916 года: “Себе, любимому, посвящает эти строки автор”, это были для него не просто шуточки, а вера, слитая с убежденностью.
Прочитав тогда вслух Брикам свое “Облако”, автор тут же старательно вывел посвящение Лиле Юрьевне, а Осип Максимович, узнав, что никто не хочет поэму печатать, немедленно помог Маяковскому ее издать.
Союз Маяковского и Бриков был — если можно так сказать — поэтически верный.
И, вспоминая о том, как она вошла в “Облако” лирики Маяковского, Лиля Брик могла бы сказать его словами: “Я знаю — отныне и навсегда во мне минута эта вот самая” (6, 304).
Пишу об этом как живой свидетель: все годы, что я знал Лилю Брик, всю эту четверть века, она жила лирикой Маяковского. Не то чтобы “цитировала” его стихи, но произносила их как что-то близкое, родное, навсегда укорененное в самом ее существе. Это были, как сказал поэт, цитаты сердца. Создавалось даже впечатление, что Маяковского-поэта она любила более сильно и безоговорочно, чем Маяковского—близкого друга. Строки его стихов и поэм произносила так, словно тоже незримо их писала.
Василий Катанян-младший, сын Василия Абгаровича, его продолжатель, неутомимый исследователь и публикатор Маяковского, подарил мне альбом, где напечатана фотография: издание поэмы “Человек” (1918) с посвящением: “Автору стихов моих Лилиньке. Володя”.
5“Она” и “он” могли изменять друг другу — но как муза поэта она любила его “неизменно и верно” (4, 94).
Свое десятитомное произведение, иначе говоря — всего себя-поэта, Маяковский посвятил Лиле Брик. Это было тогда, когда у них уже не было физической близости. Верность Маяковского Лиле была больше и шире их любовных отношений.
В 1954 году я перешел из “Литературной газеты” в Институт мировой литературы Академии наук — в группу Маяковского. Мне предстояло участвовать в издании полного собрания сочинений Маяковского в тринадцати томах.
К тому, что будет новое издание, Лиля Юрьевна отнеслась с радостью. И в то же время я чувствовал ее тайную грусть: непривычно было ей оставаться в стороне, ощущать себя отделенной от такого важного, такого Маяковского дела. Немного утешало ее, что составителем первого тома, включавшего все дореволюционное творчество поэта, стал Василий Абгарович Катанян. А мне предложили быть редактором этого тома.
Мы оба работали дружно, я стал еще чаще бывать у Лили Брик и Катаняна. Все материалы, связанные с Маяковским, были у Василия Абгаровича под рукой, хранились в полном порядке.
Лиля Юрьевна больше всего боялась одного: что изданию будет предпослана какая-нибудь безнадежно-официальная вступительная статья, где меньше всего будет говориться о Маяковском-лирике, а больше всего о нем как пламенном борце за идейную чистоту, коммунистическую непорочность, и т.д. и т.п.
Надо сказать, что опасения были ненапрасными. Мы, сотрудники института, участники издания, и сами того же боялись. В ту пору считалось обязательным издавать классиков так, чтобы между ними и читателями обязательно становилась фигура политически выдержанного и закаленного, чаще всего номенклатурного литдеятеля. Его задача заключалась в том, чтобы, прежде чем оставить наедине с писателем читающих, — объяснить им, что было у автора правильного, а что — в корне неверного; в общем, направить на путь истинный, уберечь — вернее, предостеречь от ошибок, и т.д.
Мы же хотели открыть издание самим Маяковским. Его автобиографией “Я сам”. Сегодня могут сказать: подумаешь, смелость… А между тем, добиться такой элементарной вещи тогда, в 1954 году, было трудно.
К Л. и О. Брикам отношение “сверху” было самое настороженное, неприязненно-опасливое. Но и вычеркивать их из текстов поэта не решались. Редактор нашего издательства, прочитав в оглавлении первого тома название стихотворения — “Лиличка! вместо письма”, скорбно вздохнул, но возражать не стал.
Я как редактор первого тома занимался вместе с Катаняном иллюстрациями. И у меня возникла не то чтобы дерзкая, но, проще сказать, нахальная мысль поместить в томе портрет Лили Юрьевны Брик — рисунок Маяковского (1916 г.). Василий Абгарович Катанян, конечно, это одобрил
, но усомнился: “Не разрешат”…Заведовал тогда группой Маяковского в нашем институте сотрудник, которого мне называть не хочется. С ним случилась потом довольно конфузная история, его самого уже нет в живых. Назову его условно — Иванов-Петров. Так вот этот самый Иванов-Петров Бриков не признавал, не терпел. Он не раз говорил об этом. Я решил передать список иллюстраций в издательство без согласования с ним. Сделал негатив портрета Лили Юрьевны, дал отпечатать и включил в комплект фотографий к тому.
Василий Катанян был в курсе, но Лиле Юрьевне я просил ничего не говорить — кто знает, чем кончится вся эта затея.
И тут в нашем институте разражается скандал. Даже не только в институте, а в стране. Появляется закрытое письмо Центрального Комитета партии о тогдашнем министре культуры Г. Ф. Александрове, о его аморальном поведении. Речь шла о тайном публичном доме, организованном для высокопоставленных чиновников культуры и расположенном под Москвой на даче. Письмо ЦК КПСС было “закрытым”, но широко обсуждалось всюду и всеми, вдоль и поперек. Говорили, что некоторые подчиненные министра ходили на эту публичную дачу не столько для разврата, сколько из подхалимства.
Так или не так, но наш бедный заведующий группой Маяковского Иванов-Петров оказался тоже потерпевшим — за участие в номенклатурных шалостях он был снят с работы, исключен из партии, отстранен от длинного ряда должностей, и т.д. Его имя в один миг превратилось из сверхавторитетных в самое крамольное.
До этого я не раз ходил в издательство по делам нашего тома Маяковского и убеждался: все в порядке, портрет Л. Ю. Брик на месте.
Но вот являюсь в издательство как раз в разгар этих скандальных дней и вижу: среди иллюстраций тома портрета Лили Брик нет. Обращаюсь к издательскому редактору:
— Скажите, а где рисунок Маяковского, куда он делся?
— Его сняли.
— Почему?
— Так распорядился ваш Иванов-Петров. Он приезжал, увидел портрет Лили Брик и сказал, чтобы мы его убрали.
Тут меня осенило. Я заявляю:
— С каких это пор распоряжения Иванова-Петрова стали для вас обязательными?
Мой демагогический ход оказался удачным. Редактор начал испуганно бормотать, что он ни на чем не настаивает. Быть исполнителем воли “морально разложившегося” Иванова-Петрова ему не хотелось.
Как говорит пословица, не было счастья да несчастье помогло. Негатив рисунка Маяковского у меня сохранился, я еще раз его отпечатал, и снимок снова был возвращен на прежнее место.
И вот я несу первый том собрания сочинений Маяковского Лиле Брик и Катаняну. Она взволнованно берет том в руки, листает… за портретом Маяковского большими буквами — “Я САМ”. Автобиография поэта, без назидательных инструктивно-поучительных вступлений, предисловий, политнравоучений.
Лиля Юрьевна так обрадовалась, что расцеловала страницу с двумя крупно напечатанными словами “Я САМ”. Листает дальше. Снимок: “Семья Маяковских” — он, сестры Людмила и Ольга сидят, сзади стоят родители.
Людмила Владимировна Маяковская Лилю Юрьевну всегда откровенно ненавидела. Смотреть на это фото не доставляет Лиле Брик никакой радости, она листает дальше и вдруг видит то, что ей и в голову не приходило увидать, — себя, рисунок Маяковского. Вздрогнув от неожиданности, она секунду смотрит на то, как ее изобразил Маяковский — она сидит, спокойная, чуть печальная, задумалась о чем-то.
Ничем не выразив своего одобрения, она продолжает листать и тихонько говорит:
— А шрифт довольно миленький…
Лиля Юрьевна, “киса”, не очень-то была похожа на ласково мурлыкающую кошечку. У меня нет желания рисовать идиллический образ — с Лилей Брик это несовместимо. Обстоятельства доводили ее порой до того, что тихая “кошечка” превращалась скорее в тигрицу.
Немало огорчений и обид доставлял ей Дом-Музей Маяковского, открытый в 1937 году в Гендриковом переулке, недалеко от Таганской площади. Здесь жили Маяковский и Брики с 1926 по 1930 год. В ту пору у каждого была своя личная, интимная жизнь, и, когда молва возмущенно твердила о “любви трех”, никто из них друг с другом не был связан любовными узами. Но духовное и душевное единство не распадалось.
В квартире каждый занимал отдельную комнату, и была еще общая комната. Здесь кипела их “триединая” жизнь, принимали гостей, собирались участники журнала “ЛЕФ” (Левый фронт искусств), писатели, художники, артисты.
Однако восстанавливать квартиру в ее доподлинном виде в 1937 году не стали. Только два года назад прозвучали слова Сталина о “лучшем, талантливейшем поэте нашей советской эпохи”. Стало быть, в открываемом Доме-Музее все должно было выглядеть “в лучшем виде” — сверхторжественно и благопристойно. Комнаты Лили и Осипа Максимовича были закрыты. Если “лучший, талантливейший” — тут уже не до Бриков. Началось их отделение от поэта — отселение, и не только в жилищном смысле. Дом-Музей воссоздавался как заведомо полумемориальный. Строго редактировалась сама жизнь поэта. Он посмертно получал разрешения — что можно, а чего нельзя.
Во главе Дома-Музея стояла Агния Семеновна Езерская, до этого заведовавшая каким-то артиллерийским музеем. В Музей Маяковского она перешла по распоряжению Надежды Константиновны Крупской, занимавшей руководящую должность в Наркомате просвещения. Так что Маяковским Агния Семеновна занималась не по призванию, а по указанию. Была у нее заместительница — серьезно увлеченная творчеством поэта исследовательница Надежда Васильевна Реформатская. Обе были в то время, о котором я хочу сказать, седые, солидные. У Агнии Семеновны — лицо решительное, властное, не терпящее возражений, у Надежды Васильевны, наоборот, приятный, интеллигентный вид.
И вот Лиля Юрьевна узнает, что Агния Семеновна купила для музея рукопись воспоминаний, где весьма неприглядно рисуются Брики как пара, во всем чуждая Маяковскому. Если я не ошибаюсь, автор — художница Елизавета Лавинская, подруга сестры поэта Людмилы Владимировны.
Между тем, директриса приглашает в музей Лилю Брик — поделиться воспоминаниями о Маяковском. Сотрудники слушают в полной тишине, все взволнованы. Но вот Лиля Брик кончила читать вслух свою тетрадь. Все молчат — растроганы услышанным. В глазах у некоторых сотрудниц слезы. Как говорится, тихий ангел пролетел…
Но тут Лиля Юрьевна, как бы случайно вспомнив, обращается к директрисе:
— Агния Семеновна, хочу вас спросить: зачем Вы покупаете явно лживые, клеветнические мемуары?
— Я знаю, что Вы имеете в виду. Но, уверяю Вас, это находится в закрытом хранении, никто не читает.
Лиля Юрьевна заявляет, отчетливо произнося каждое слово:
— Представьте себе на минуту, Агния Семеновна, что я купила воспоминания о Вас, где утверждалось бы, что Вы — проститутка, но я бы обещала это никому не показывать. Понравилось бы Вам?
Вступает Надежда Васильевна:
— Простите, Лиля Юрьевна, Вы не совсем правы.
— Ах, не права? Или Вы, Надежда Васильевна, воображаете: в воспоминаниях говорилось бы, что Вы…
И Лиля Брик произносит те же слова второй раз. Затем она приветливо прощается со всеми, и мы втроем — с ней и Катаняном, как было условлено, едем к ним домой.
Вспоминается еще одна история, где Лиля Юрьевна играла не главную, но все-таки активную роль. Мне рассказывали — она, Корней Чуковский, Виктор Шкловский.
Корней Иванович:
— Это было в 1913 году. Одни родители попросили меня познакомить их дочь с писателями Петербурга. Я начал с Маяковского, и мы трое поехали в кафе “Бродячая собака”. Дочка — Софья Сергеевна Шамардина, татарка, девушка просто неописуемой красоты. Они с Маяковским сразу, с первого взгляда, понравились друг другу. В кафе он расплел, рассыпал ее волосы и заявил:
— Я нарисую Вас такой!
Мы сидели за столиком, они не сводят глаз друг с друга, разговаривают, как будто они одни на свете, не обращают на меня никакого внимания, а я сижу и думаю: “Что я скажу ее маме и папе?”
О дальнейшем, после того как Маяковский и Сонка (так звали ее с детства) остались вдвоем, рассказывает она сама в своих воспоминаниях. Как они ночью пошли к поэту Хлебникову, разбудили, заставили его читать стихи. Однажды, когда они ехали на извозчике, Маяковский стал сочинять вслух одно из самых знаменитых своих стихотворений: “Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?..” (1, 60) (“Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском”, стр. 10).
Первый серьезный роман в жизни Маяковского кончился в 1915 году — вскоре поэт встретился с Лилей Брик.
Она мне рассказала:
— В 1914 году Максиму Горькому передали, что несколько лет назад Маяковский якобы соблазнил и заразил сифилисом женщину. Речь шла о “Сонке”. Поверив этой клевете, великий гуманист Горький пришел в негодование и стал во всеуслышание осуждать Маяковского. Но сам Маяковский отнесся ко всему этому довольно просто: “Пойду и набью Горькому морду”.
А я сказала:
— Никуда ты не пойдешь. Поедем мы с Витей (Шкловским).
Горького я спросила:
— На каком основании вы заявили, что Маяковский заразил женщину?
Горький сначала отказался.
Шкловский потом очень весело и увлеченно говорил мне, что было дальше:
— Ну, тут я ему выдал! Горькому деваться было некуда. Он стал ссылаться на кого-то, но назвать имени так и не смог.
Эта история не просто “отложила отпечаток” на отношения Маяковского и Горького. Она явилась началом долголетней вражды двух писателей, которая уже не прекращалась. Примирения быть не могло.
После долгого, многолетнего перерыва история лишь сейчас появляется на свет, были только отдельные упоминания. Да и можно ли было говорить о том, как поссорились два основоположника?..
Но сейчас меня интересует другое. Лилю Брик вовсе не смутил и не обезоружил авторитет Горького. Она не раздумывая ринулась защищать Маяковского.
И, конечно, нет ничего удивительного в том, что именно она не устрашилась грозного имени “вождя всех времен и народов”, обратилась к нему с письмом в защиту Маяковского. А ведь в те страшные годы, уже после убийства Кирова и незадолго до 1937 года, она многим рисковала — многим больше, чем тогда, когда призвала к ответу Максима Горького.
У начатой истории есть продолжение. Софья Сергеевна Шамардина после революции становится партийным и советским работником. Еще Маяковский веселился: “Сонка — член горсовета!” Однако в советской стране занимать руководящую должность столь же почетно, сколь и опасно. В 1937 году Шамардина была арестована. В России в таких случаях не спрашивают: за что? Чаще задают совсем другие вопросы, например: “А почему Эренбурга не арестовали?”
“Сонка” провела в заключении семнадцать лет. И вот однажды, когда я пришел к Лиле Юрьевне, она представила мне пожилую женщину, с очень добрым, усталым и — это было видно — некогда очень красивым лицом:
— Софья Сергеевна Шамардина.
Когда она вышла на свободу, Лиля Брик помогла ей всем, чем только могла — и духовно, и материально… Она вела себя по отношению к этой многострадальной женщине по формуле: мой дом — ваш дом.
Помню 1978 год, добровольный уход из жизни Лили Юрьевны. И как о ней говорила на поминках Софья Сергеевна… В ее речи путались отчаяние и благодарность, слова и слезы.
Маяковский-поэт погибал дважды: первый раз, когда он застрелился в 1930 году, второй — когда его приобщили к лику святых и непогрешимых. Стали пересоздавать заново. В том реконструированном мире Маяковского, который все более утверждался официально, не было места ни для футуристов, ни для Бриков, ни для многого другого. Даже о самоубийстве рекомендовалось поменьше
упоминать — оно только искажало, как насмешливо выражался сам поэт, его “постоянно ясный” (7, 92) облик.В 1947 году секретарем ЦК КПСС становится Михаил Суслов. Ему отдается культура в полное и почти безраздельное распоряжение. Прежде, в 20-е и 30-е годы, регулярно проводилась “партийная чистка” — исключались классово чуждые и враждебные элементы. То, что делали с Маяковским, его творчеством, биографией, тоже было “чисткой”. Суслов бдительно следил за тем, как она проходила. Ему принадлежит крылатая фраза
, которая неожиданно вызывает ассоциацию с крылатой ракетой: “Надо очистить Маяковского от евреев”.Если раньше Брики считались чужеродными, то теперь это усугублялось их инородностью.
Когда Маяковский восклицал: “Черт вас возьми, черносотенная слизь…” (9, 116) — мог ли он предположить, что воюет не только с пережитком прошлого — этот пережиток переживет его самого и обрушится на Лилю и Осипа Бриков.
Раньше в Доме-Музее в Гендриковом переулке были закрыты только две их комнатки — теперь же был фактически ликвидирован весь музей и начато сооружение нового музея в проезде Серова у Лубянской площади (там была рабочая комната поэта). Здесь предстояло экспонировать Маяковского “очищенного”, исправленного, полностью освобожденного от всего, что не соответствовало последним указаниям “свыше”.
Партийный аппарат действовал безотказно. М. Суслов давал установку своему помощнику В. Воронцову, а тот — заведующему Домом-Музеем в проезде Серова — В. Макарову. В свою очередь Макаров, чувствуя за собой могучую поддержку, вел себя по отношению к Лиле Юрьевне грубо и беспардонно.
Одна художница смущенно призналась мне, что в юные годы зарабатывала на жизнь так: В. Макаров поручал ей переделывать хранящиеся в музее афиши, посвященные Маяковскому. Она должна была тщательно замазывать имена неподходящих участников вечеров и заседаний о поэте. Прошлое не только переосмыслялось — оно “перемазывалось”.
Однажды, придя к Лиле Юрьевне, я сразу почувствовал: она чем-то удручена, подавлена, хотя она и старалась этого не выдать. Я спросил: не случилось ли чего? В ответ она взяла со стола бумагу и прочитала вслух — тихим, напряженным голосом. Это было письмо В. Макарова. Он писал ей, что, живя с Маяковским, она наверняка получала от поэта дорогие подарки. Тон письма был одновременно развязным и требовательным. Лиле Юрьевне предлагалось все подаренные ей драгоценности сдать в музей.
Трудно придумать что-нибудь более оскорбительное: мы, мол, не знаем, что дарил Вам поэт, но что бы он ни дарил Вам лично — не пытайтесь утаить это от государства.
В 1968 году журнал “Огонек”, возглавляемый советским “боcсом” писателем Анатолием Софроновым, публикует статьи о Маяковском — жертве враждебного бриковского окружения. Авторы — вышеупомянутый партийный чиновник В. Воронцов и А. Колосков, сочинитель высокопарно-официальных книжек и статей о Маяковском.
Сам поэт открыл свою автобиографию словами: “Я — поэт. Этим и интересен” (1, 9). Для А. Колоскова и ему подобных Маяковский был интересен вовсе не этим — главное, что он борец за коммунизм. И точка. Этого вполне достаточно. Все остальное — подробности.
В № 16 “Огонька” за 1968 год, в статье “Любовь поэта” предпринималась злонамеренная попытка доказать, что ничего хорошего любовь к Л. Ю. Брик Маяковскому не принесла. И вообще авторы были явно недовольны поведением поэта, тем, кого он сам избирает. Они задавались вопросом: “Может быть, в поэме “Люблю” (1922), посвященной Лиле Брик, поэт был счастлив в своей любви?” Казалось бы, что ж тут спрашивать — сам поэт открыто и радостно рассказал здесь о своем “люблю”. Но
авторы отказывались ему поверить и отвечали: “Не знаем” (стр. 10).И так все время; на признанья Маяковского-поэта, обращенные к Лиле Брик, — одна и та же реакция суровых критиков-судей: не знаем, не видим, не верим.
Лиля Брик в жизни и в творчестве Маяковского была, но ее как бы не было. Во всяком случае — лучше бы уж не было совсем! А вот любовь поэта в последние годы к Татьяне Яковлевой получается как бы официально утвержденной авторами.
Что бы ни делал поэт, что бы он ни писал — авторы безапелляционно считали: нам виднее. Погибший поэт долгие годы все еще получал новые и новые указания.
В двух номерах “Огонька” за тот же 1968 год — №№ 23 и 26 — была напечатана статья А. Колоскова “Трагедия поэта”. Она открывалась восторженными отзывами читателей, в том числе прозаика Аркадия Первенцева, по поводу вышеупомянутой статьи “Любовь поэта”. Первенцев писал: “Считаю, что это большое начало партийной оценки не только творчества, но и личной жизни поэта…” (№ 23, стр. 26).
Как о само собой разумеющемся говорилось, что личная, интимная жизнь поэта должна подлежать “партийной оценке”, партийному суду. Поэт любит — но того ли он любит, кого нужно — если взглянуть с партийной точки зрения?
Любовь — не личное дело поэта…
И все это должна была читать Лиля Юрьевна.
Я пришел к ней в день, когда появилась вторая часть статьи “Трагедия поэта”. Там уже грубо охаивалась не только Лиля Брик, но и Осип. Например: “О. Брик, хвастаясь своей близостью к Маяковскому, в ряде статей обнаружил, что он никогда — ни при жизни, ни после
смерти поэта — не понимал его, не сумел правильно оценить его крупнейшие произведения” (№ 26, стр. 19).Снова я видел, как больно было Лиле Юрьевне переживать очевидную ложь, клевету, на которую нельзя публично возразить.
Наливая мне чай из термоса, она тяжело вздохнула, всхлипнула и как бы про себя сказала: “Вам нужно некрепкий чай…”
Это очень на нее похоже — когда-то, в одно из первых посещений, я за чаем сказал, что люблю некрепкий. И она никогда этого не забывала. У нее была особая памятливость по отношению к привычкам и вкусам каждого, кто ее окружал.
В воспоминаниях о Лиле Юрьевне писали как о хозяйке изысканного салона, о ее встречах с такими незаурядными мастерами искусств, как поэт Пабло Неруда, балерина Майя Плисецкая, композитор Родион Щедрин, ни на кого не похожий кинорежиссер Сергей Параджанов. И со многими, многими другими. Ее рисовали как бы в лучах славы, в вихре светских удовольствий, увлекательных встреч… Но это лишь одна сторона ее жизни. Я был свидетелем и другой. Лиля Брик жила в ту пору, когда в ее стране грубо попиралась справедливость, а уж если заходила речь на тему “Маяковский—Брики”, истина как-то особенно изощренно, с нескрываемым злорадством выворачивалась наизнанку.
В 1930 году, уже незадолго до гибели, поэт открыл свою выставку: “20 лет работы Маяковского”. Его стихи, поэмы, пьесы, автографы черновиков, рисунки, плакаты, все, что сочинено и наработано за 20 лет, с трудом разместилось в здании Союза писателей.
Спустя много лет Константин Симонов решает восстановить эту выставку к 80-летию Владимира Маяковского — к 1973 году — хватит нам травить поэта, посмертно переучивать и переиначивать его, — сказал он. Покажем его самого — без прикрас, “без изъятий”.
Сохранились фотографии выставочных стендов 1930 года, планы, описания, есть возможность в том же здании воссоздать все так, как было.
Однако принцип точной и строгой документальности всегда пугал тех, кто привык жить лишь сегодняшними установками. А они, эти самые установки и указания сверху, касались не только того, что будет, но и того, что было в прошлом. Недаром часто звучала невеселая поговорка: у нас непредсказуемо не только будущее, но и прошлое.
Некоторые руководители Союза писателей начала 70-х годов насторожились, узнав о предложении восстановить выставку поэта 1930 года
.— Зачем это делать? А вдруг то, что было приемлемо в 1930 году, окажется сегодня неподходящим, неуместным?
В поддержку они привлекли как эксперта инженера, который заявил:
— Устраивать выставку опасно, дом старый, большого количества посетителей не выдержит.
Но Симонов тут же узнал, сколько человек в аппарате Союза писателей, сколько приходит на общие собрания, и заверил:
— А мы будем пускать меньшее количество людей, небольшими группами.
Возражения отбиты, но сопротивление выставке — продолжается. Начинаются споры и препирательства вокруг отдельных экспонатов. Заместитель министра культуры лично является в помещение, где группа энтузиастов развешивает и расставляет экспонаты — строго по планам, чертежам, фотографиям выставки 1930 года. И тут перед начальственным взором — обложка журнала “ЛЕФ”, на которой помещен фотопортрет работы Александра Родченко: лицо Лили Брик крупным планом, широко раскрытые глаза, как писал Маяковский, “большие блюдца” (8, 295), смотрят прямо на вас. Где бы вы ни стояли, этот взгляд вас находит и не отпускает.
Замминистра распоряжается: портрет снять. Об этом сообщают Симонову. Тот приходит спокойный, просит фотографию стенда 1930 года, начинает сверять каждый экспонат и говорит:
— Вот здесь портрет Лили Юрьевны, а у вас его нет. Мы не можем нарушать волю поэта.
Фотопортрет водружается на место.
И так несколько раз: визит замминистра — Л. Ю. Брик снимают. Вызванный опять Симонов ее возвращает на то место, которое предоставил ей Маяковский. И в конце концов поэт — со своим доверенным лицом Симоновым — настаивают на своем. Начальство капитулирует. Для того времени — редкий случай.
У Лили Юрьевны был огромный запас душевных сил, всегда молодой, ненасытный интерес к новым стихам, картинам, спектаклям. Она умела радоваться, не расставалась с шуткой — не громкой и ударной, как у Маяковского, а более мягкой и легкой. С ней было всегда интересно разговаривать. Свое мнение она выражала прямо, решительно и — весело.
11 ноября — ее день рождения. Я звоню утром в надежде, что первый поздравлю ее. Говорю, что помню, как на первых выборах в Верховный Совет один старик явился на избирательный участок чуть ли не на рассвете, чтобы первым проголосовать. Так вот и я звоню…
— Не надо сравнивать себя со стариком, а меня — с урной…
Мне подарили щенка. Я рассказываю Лиле Юрьевне, что он очень породистый, скайтерьер, правда, с пятнышком: его мать была наполовину собакой-обезьяной.
— Одним словом — дворняжка…
И вместе с тем Лиля Брик, женщина, изображенная на фотопортрете Родченко с такими сияюще-распахнутыми глазами, всегда должна была жить настороже, опасаться какого-нибудь ложного обвинения, очередной попытки разлучить ее с Маяковским, с его судьбой, биографией, стихами.
Не забуду, как она говорила:
— Я завещаю после смерти меня не хоронить, а прах развеять по ветру. Знаете, почему? Обязательно найдутся желающие меня и после смерти обидеть, осквернить мою могилу.
Встречу с ней и Осипом Бриком поэт в своей автобиографии назвал “радостнейшей датой” (1, 23). Однако под пером неутомимых цензоров биографии и поэзии Маяковского “радостнейшая дата” изображалась как “несчастнейшая”.
Если
я
чего написал,
если
чего сказал —
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Круглые
да карие,
горячие
до гари.
(поэма “Хорошо!”, 8, 294)
Думал ли Маяковский, когда так неопровержимо свидетельствовал о роли, которую играла его муза Лиля, что с ним вступит в посмертный спор группа лжесвидетелей, привыкших говорить за него, от его имени, наступая на горло его признаниям?
В предсмертном письме-завещании, адресованном “Всем”, Маяковский называет Лилю Брик, всю свою семью и обращается к “товарищу правительству”: “Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо” (13, 138).
Вряд ли поэт, заботясь в последний раз о Лиле Брик, мог представить, что “товарищ правительство” не раз будет стремиться руками своих официальных представителей, идеологов, чиновников сделать жизнь Л. Брик не только что “сносной”, а невыносимой.
В своих воспоминаниях я старался больше говорить о том, что видел и слышал сам. Встречаясь с Лилей Юрьевной, я не только находился под обаянием ее натуры. Признания в любви к ней Маяковского-поэта, автора писем, высказываний, для меня как бы оживали. Годы шли, она становилась все старее, но меня не покидало чувство: как ощутимо и понятно, что каждое слово в этих признаниях — сущая правда.
Я видел: Лиля Брик — живая, реальная, непохожа на то, как ее рисовали — предвзято и карикатурно. Хотелось освободить ее облик от пристрастных наветов, заданных подозрений.
При этом вовсе не было желания впадать в другую крайность. Добрая предвзятость — все-таки тоже предвзятость.
Размышляя о тех годах, которые я не застал, я думаю о том, что Маяковскому было не только радостно и весело со своей музой. Ощущалось противоречие между ее отношением к нему — человеку и — поэту. В первом случае были взаимные измены. Но ее внутренняя связь с его поэтическим и человеческим миром была нерушимой. Скажу больше: в сознании Лили Юрьевны, наверное, просто не умещалась мысль, что творчество поэта, которое он сам посвятил ей, — что оно может стать не ее владением
. Или — не полным владением. Я могу только догадываться, каким ударом явились для Лили Брик стихи Маяковского о любви, посвященные не ей, а Татьяне Яковлевой (“Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви” и “Письмо Татьяне Яковлевой”. 1928. 9, 381, 386).Немногие женщины, вероятно, смогли бы бросить камень в Лилю Юрьевну за то, что она, попросту говоря, не захотела “отдать” Маяковского.
Нет, не нужно бросать в нее камень — невольно попадешь в самого поэта. Не надо причинять ему боль — даже посмертно.
Примечания
1
Лиля Брик. Из воспоминаний. В кн. “Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском”. Москва, “Дружба народов”, 1993, стр. 170. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте.2
М. Ф. Андреева. Из воспоминаний. “В. Маяковский в воспоминаниях современников”. Государствен. издат. художественной литературы. 1963, стр. 117, 116.3
Произведения Владимира Маяковского цитируются по его Полному собранию сочинений в тринадцати томах. Государствен. издат. художественной литературы. М. 1955—1961. Указываются номер тома и страница.4
“В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик. Переписка 1915—1930”. Составление, подготовка текста, введение и комментарии: Бенгт Янгфельдт. Stockholm. Sweden. 1982, стр. 115. См. также: “Любовь это сердце всего. В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик. Переписка 1915—1930”. Москва. “Книга”. 1991.5
Л. Ю. Б. Die Welt der Lila Brik (Мир Лили Брик). Берлин, 1992, стр. 16. Книга-альбом по материалам выставки в Германии (октябрь-декабрь 1992).