Наблюдатель
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 1998
Заметки Гериона
Елена Шварц. Определение в дурную погоду. — СПб.: Пушкинский фонд, 1997. — 120 с. 1000 экз.
Проза поэта может быть очень различной. Иногда поэт строит прозу примерно так же, как и свои стихи, — и получается художественный текст, например, “Египетская марка”. Иногда поэт становится аналитиком и входит в чужой текст, забывая о своих — как, например, писал Бродский о “Новогоднем” Цветаевой. Проза Елены Шварц, выпущенная издательством “Пушкинский фонд”, ближе к третьему типу — ежедневным заметкам, и для интересующихся ее поэзией любопытна скорее как автокомментарий и демонстрация того сора, из которого…
Что обнаруживается с первого взгляда? — романтическая позиция поэта как стихийного гения, которому обычный закон не писан. “Человек ли он? Он — поэт, значит — уже нет или еще нет, а человеком только прикидывается”. А сосед, не желающий ехать в одном купе с собакой и очень пьяной (по собственным словам) поэтессой — обязательно мерзавец. Эгоцентризм: “люди мне не столько интересны сами по себе (хотя бывает, что интересны), но скорей — насколько я сама интересна себе в их присутствии”. Прошлое тоже интересует Шварц со вполне определенной точки зрения: “в прошлом может быть больше возможностей для развития моего духа”. Она целиком во власти настроения: “Свою жизнь я могла бы описать и как прекрасную, и как ужасную, и как отвратительную — в зависимости от того, каким был вчерашний день”. Шварц полагает, что “иногда скандалить — это служить Богу”, потом, правда, оговаривается, что теперь перенесла скандалы в область умственного, но богемно-бытовых скандалов в книге тоже присутствует достаточно. Шварц уверена, что ее посещает вдохновение, она без тени сомнения рассуждает о собственном творчестве. Мнения об окружающем яростны и поспешны: “западная поэзия… тупо и покорно, как овца, побрела на бойню верлибра”.
Позиция Шварц опасна, так как романтическая безоглядность может с равной вероятностью завести куда угодно. Не потому ли Шварц с таким надрывом повторяет, что падение Маяковского — случайность, случайность, случайность — пытаясь, может быть, заклясть так собственную судьбу.
Возможно, что книга прозы Шварц показывает, чем интересна ее поэзия, негативным образом, “от противного”. Стихи Шварц интересны не ее увлеченностью всяким размахом — в том числе и зла, не давно истрепанной романтической позицией, не старыми петербургскими темами сумасшествия, самоубийства и абсурдности миропорядка. “Русская рулетка, душа нараспашку, однова живем, и вся эта цыганщина давно не интересны, это отыгранная пьеса, и страшным образом отыгранная”, — как пишет Ольга Седакова (кстати, очень ценящая стихи Елены Шварц).
О некоторых достоинствах своей поэзии Шварц говорит сама в эссе “Три особенности моих стихов”. И они действительно замечательны: необыкновенное богатство мира предметов и явлений (в стихах “можно найти все, о чем ни подумаешь: музыкальные инструменты, просто инструменты, почти всех птиц, животных, отвлеченные понятия, цветы, одежду, деньги, посуду…”); неожиданность точки зрения (“Влюбленные на похоронах” или “Элегия на рентгеновский снимок моего черепа”); метаморфозы (“Все превращается во все. Сириус — в пьяницу, Волк — во Льва, человек — в букет, в башню, цикаду, птицу, живую могилу…”).
Что еще? Напряженность жизни, отчего человек действительно больше видит и с ним происходят всякие “Чудесные случаи и таинственные сны” (название цикла эссе). В напряжении человек забывает о себе, перестает смотреть на себя, каким был. И становится монахиней Лавинией. Или зеркалом — и от его имени говорит о Фете. Или духом воды — и показывает, как этим духом был одержим Михаил Кузмин. Или городом — и чувствует места, где город живет сам по себе, без людей (микроэссе “Сам город”). Шварц — великолепный актер. Может быть, отсюда и — актерский? — надрыв? Но всякая оригинальность неизбежно подчеркнута — то есть театральна…
Шварц разбросана — даже скорее расшвыряна. Она — Герион, пестрое и мощное чудовище. Иногда между частями возникают мостики: “Попытаться выйти из себя, взглянуть на себя как на чужого и вернуться снова уже другим. Не только чужая боль как своя, но своя — как чужая”. Но в целом — и книга прозы это еще раз показывает — Елена Шварц дает нам опыт свободы — всюду проникающей, все со всем связывающей. И мы можем видеть задачи свободы — быть свободным от произвола. Уметь сохранить напряжение — не теряя себя в нем, не превращая его в надрыв. Встретиться с другим как с ним самим, а не своей маской. Вероятно, для решения этих задач необходимы рефлексия и дисциплина в большем количестве, чем имеется в книге. Но, во всяком случае, в преддверии ада, среди душ, что не холодны и не горячи, среди текстов, что могли бы быть, а могли и не быть, Елена Шварц и ее книги не останутся.
Александр Уланов