Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 1998
Сергей Боровиков
И З Ж И З Н И П Ь Ю Щ И ХИные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные,
но как бы сознавая в этом особенную,
« вчера только открытую красоту”»
(Ф. М. Достоевский. Бесы).
Еще недавно, а оказывается, это было в молодости, любил, по определению друга и собутыльника, пускаться в свободное паренье. Самому не нравилось это определение, но точнее не придумал. Когда уж очень доставало все сразу, после службы не шел домой, а отправлялся не спеша чаще всего в одно и то же место — маленькую и невидную “Кулинарию” на ул. Чернышевского (историческое имя — Большая Сергиевская).
Выпив два–три стакана вина (а тогда пил все, но предпочитал сухое, как и многие начинающие пьяницы, перейдя от портвейнов юности к сухому, чтобы со временем предпочесть всем остальным напиткам водку), медленно брел вверх от Волги по улице имени Ярослава Галана, изначально называвшейся Провиантской, от армейских складов, на ней расположенных, и словно бы вдыхая рождающийся в груди ветерок свободы.
Бывало, что встречались близкие, давно не виденные люди, и все вместе на некоем как бы бунтарском подъеме неслись сначала в беседе по опасным поворотам политических тем, пели Окуджаву и слушали Высоцкого, или пели Вертинского и слушали Северного, летели ночью на веселом таксисте в 45-ю столовую, где звук остановившегося авто выдергивал в стеклянный тамбур фигуру ночного сторожа, имевшего в распоряжении столько, сколько надо, поллитр по ночному тарифу 6 рублей.
В магазине водка стоила два рубля восемьдесят семь копеек, но автор вполне может ошибиться, и ночная цена в шесть скорее всего соответствовала дневной уже в четыре рубля двенадцать копеек. То повышение цен, года примерно 67-го, согнуло общество куда заметнее, нежели все последующие безумные затеи правительства, ведь оно было первым за много лет. Даже Указ 1985 года не произвел, помнится, спервоначалу такого оглушающего впечатления, как сумма в четыре рубля двенадцать копеек на новой водке под названием “Экстра” с небывало белой этикеткой, как бы в пику многолетней зелененькой.
Господство Московской было весьма продолжительно, и автор, родившийся в 1947 году, восстанавливает лишь в зрительной памяти некую плексигласовую выпуклую витрину (плоские явились позже), за которой детский взор наблюдает наряду с белыми еще и красные сургучные головки. Кроме Московской особой (под белой) и обыкновенной (под красной, или сучок) водок, было еще изделие повышенной роскоши под названием Столичная, или Нарзан с домами; меткое народное слово определило как и изысканность напитка, почти что выводящую его за пределы алкоголя, так и невразумительную этикетку с условным абрисом гостиницы “Москва” и Совмина.
Сергей Боровиков
И З Ж И З Н И П Ь Ю Щ И ХИные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные,
но как бы сознавая в этом особенную,
« вчера только открытую красоту”»
(Ф. М. Достоевский. Бесы).
Еще недавно, а оказывается, это было в молодости, любил, по определению друга и собутыльника, пускаться в свободное паренье. Самому не нравилось это определение, но точнее не придумал. Когда уж очень доставало все сразу, после службы не шел домой, а отправлялся не спеша чаще всего в одно и то же место — маленькую и невидную “Кулинарию” на ул. Чернышевского (историческое имя — Большая Сергиевская).
Выпив два–три стакана вина (а тогда пил все, но предпочитал сухое, как и многие начинающие пьяницы, перейдя от портвейнов юности к сухому, чтобы со временем предпочесть всем остальным напиткам водку), медленно брел вверх от Волги по улице имени Ярослава Галана, изначально называвшейся Провиантской, от армейских складов, на ней расположенных, и словно бы вдыхая рождающийся в груди ветерок свободы.
Бывало, что встречались близкие, давно не виденные люди, и все вместе на некоем как бы бунтарском подъеме неслись сначала в беседе по опасным поворотам политических тем, пели Окуджаву и слушали Высоцкого, или пели Вертинского и слушали Северного, летели ночью на веселом таксисте в 45-ю столовую, где звук остановившегося авто выдергивал в стеклянный тамбур фигуру ночного сторожа, имевшего в распоряжении столько, сколько надо, поллитр по ночному тарифу 6 рублей.
В магазине водка стоила два рубля восемьдесят семь копеек, но автор вполне может ошибиться, и ночная цена в шесть скорее всего соответствовала дневной уже в четыре рубля двенадцать копеек. То повышение цен, года примерно 67-го, согнуло общество куда заметнее, нежели все последующие безумные затеи правительства, ведь оно было первым за много лет. Даже Указ 1985 года не произвел, помнится, спервоначалу такого оглушающего впечатления, как сумма в четыре рубля двенадцать копеек на новой водке под названием “Экстра” с небывало белой этикеткой, как бы в пику многолетней зелененькой.
Господство Московской было весьма продолжительно, и автор, родившийся в 1947 году, восстанавливает лишь в зрительной памяти некую плексигласовую выпуклую витрину (плоские явились позже), за которой детский взор наблюдает наряду с белыми еще и красные сургучные головки. Кроме Московской особой (под белой) и обыкновенной (под красной, или сучок) водок, было еще изделие повышенной роскоши под названием Столичная, или Нарзан с домами; меткое народное слово определило как и изысканность напитка, почти что выводящую его за пределы алкоголя, так и невразумительную этикетку с условным абрисом гостиницы “Москва” и Совмина.
Под смутным водочным временем повествователь понимает небывалую чехарду водок, вдруг объявившихся в нашем многострадальном Отечестве. Скажем, водка “Российская”, слегка ароматизированная и по этому случаю стоившая три рубля и семь копеек. Дальше у стареющего автора некий провал в памяти, из тумана которого выплывает Коленвал, на бутылке которого прихоть анонимного дизайнера сместила буквы в слове водка, что мгновенно было припечатано недреманым народным взглядом. И какое–то, недолгое, время Коленвал был “Экстре” дешевым спутником, навроде сталинских, а точнее еще царских, белой и красных головок. Затем появилась водка под названием “Отборная”. Вот здесь автор отвечает и за название, и за цену. Ровно — прошу обратить внимание! — ровно три рубля! она прожила какой–то совершенно мотыльковый век, а запомнилась и четкостью цены и тем, что именно с нее автор оценил понятие водки как напитка, а не дурно пахнущей обжигающей жидкости, которую надо было в себя влить, чтобы забалдеть. …Да, свободное паренье. Смысл и прелесть его были в том, что адресов не было, а было то, что не знал, застанет ли ночь за расписыванием пульки в кругу самостоятельных ребят, в основном студентов физ– и мехматфаков, преимущественно с лицами лиц еврейской национальности, или с удивлением обнаружишь себя на кухне однокомнатной квартиры, где, голый, открываешь незнакомый холодильник, с целью выпить чего–нибудь холодненького, всей силой утраченного интеллекта пытаясь вспомнить имя хозяйки квартиры, из смятой постели которой отлучился на кухню.
Все это, разумеется, естественно и нормально, скажем тоже — натурально, но почему сейчас автора, для которого поход в гости стал малопреодолимой тягостной уступкой условности, не оставляет мысль, что его, автора, было несколько человек, из которых он не знает, кто, собственно, и был им?
“…врачебной дали мне воды…” (М. В. Ломоносов. Ода на взятие Хотина).
“И меньше пейте политуры” (Б. Садовской — А. Тинякову — 7 июня 1915г.). Неужто уже тогда употребляли политуру? Конечно, Тиняков был конченым забулдыгой, и все же как–то не воображается, что в Петербурге пятнадцатого года, когда шкалик водки стоит пятак, хотя бы и алкоголик Тиняков проделывает те сложные манипуляции с вылитым на подогрев пузырьком политуры, какие мне доводилось наблюдать под мостом в Глебучевом овраге в Саратове у костра, вокруг которого собрались бомжи. Впрочем, как же это я мог забыть про “сухой закон”, принятый с началом войны.
“Во время наших сборищ — водка, — ты знаешь, с какою торопливостью все стараются одурманиться… Водка хорошая вещь, но наша водка — совсем не пушкинский пунш” (Алексей Н. Толстой Николаю Никитину 4 января 1930 г.).
Отношения писателя с алкоголем в жизни, и алкоголь в его произведениях — предмет обширнейший. Связь — непрямая. Скажем, малопьющий Достоевский изобразил русское пьянство не только в социально–нравственном аспекте, но обранивал то и дело замечательные наблюдения по технологии, так сказать, употребления, например, запой Лягавого в “Братьях Карамазовых”. А многопьющий Куприн писал пьянство невыразительно, и, скажем, запой Назанского в “Поединке” представляет его не столько как пьяницу, сколько как резонера. Видимо, совершенно непьющие писатели и алкоголики равно сторонятся изображения выпивки, хотя и по разным причинам: первые— по малому знанию предмета, вторые— по слишком большому знанию его. Самые же обширные картины российского пьянства и выпивки оставили писатели, хорошо выпивающие, но не больные. Имена? Островский, Чехов, Бунин, Аверченко, А. Толстой, Булгаков, Катаев.
В юношеские годы мы подвергли исследованию алкогольный пласт у Ремарка и Хемингуэя, которыми тогда все зачитывались. Мы примеряли, скажем, на свои возможности застольные подвиги героя “Трех товарищей”. И выходило, конечно, к нашей патриотической гордости, что их героев мы перепьем.
Шестидесятники
— Ты знаешь, меня ведь жена за хлебом послала.
Они стояли в песочнице на детской площадке, держа пузатые бутылки вина “рымникское”.
Примерно через час в дымном грохоте ресторана “Европа” он скакал, выкидывая вбок ноги, в цепочке людей, откалывающих финский танец “летка–енка”. Саксофонист противным голосом кричал в микрофон: “Раз–два! туфли надень–ка, как тебе не стыдно спать! Милая, глупая, смешная енька нас приглашает танцевать!” Он держал пониже талии девицу в белых чулках и грязноватых туфлях, которая старалась от души, и ему представлялось, что это не девица, а сама жизнь грузно подпрыгивает, силясь вырваться из его крепких, умных, мужских рук.
Карман его бумажных брюк был безобразно оттопырен: там лежала сетка–авоська.
Осенний дождь лил всего несколько часов, но гору уже размочило. Хлюпанье шагов по грязи Пешего рынка, унылые переулки за ним, корявые домики у Узенького моста, а сам мост — как доска над канавой. Крутая за ним лестница, тяжело ползут вверх старушечьи подолы. Мокрая и грязная перспектива Глебучева оврага в сетке дождя. Темные, чуть не бордовые от сырости домишки. Грязь на улице Веселой — широкая, от дома до дома. Человек — старик в старорежимной фуражке, с узким учительским лицом, чистит у крыльца щепочкой галоши. Словом, сплошной Чехов.
Из скатывающихся на Соколовую улицу горных переулков текут глиняные речки. В одной сидит старик в носках. Темные струи обтекают его. Старуха в пальто из солдатского сукна и оранжевом платке тянет его за жидкое ватное плечо. Он кричит с неправдоподобной кинематографически–преувеличенной бесшабашностью какие–то бунинско–вольновские слова: — Я сёдни нажрался–а!
Десять часов утра.
1968 год
“Вдова Клико” в нагрузку
“В магазине № 2 Волжского района (пр. Ленина, 59) продается такой набор: к двум бутылкам “Советского шампанского” по цене значительно ниже рыночной (48 рублей каждая) в качестве нагрузки предлагается одна бутылка шампанского производства Франции по цене 630 рублей.
Вот так русские продавцы сумели опозорить знаменитых французских виноделов”.
Газета “Саратов”, март 1992
В газете “Северный край” (Ярославль) в апреле 1994 года сообщалось, что зимою южные коммерсанты, приняв по незнанию заснеженную Волгу за чистое поле, утопили в ней близ города Мышкина рефрижератор с фруктами и винами. Коммерсанты спаслись, а отважные мышкари, для страховки обвязавшись веревкою, стали нырять в полынью. “Когда лед стаял и рефрижератор вытащили на берег, оказалось там лишь две бутылки”.
Всем памятен, благодаря ТВ, трюк Евгения Лебедева из спектакля БДТ “Энергичные люди” с выпиванием стакана на похмелье с помощью натянутого полотенца. Он точь–в–точь описан Владимиром Гиляровским в очерках “Мои странствия”. Вероятно, это старый русский способ донести неверной рукой содержимое стакана до рта.
“…не то, что пьян, а уж несколько позже–с. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже–с: хмелю уж немного, а жестокость какая–то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для горя–то, может, и пью–с” (Ф. М. Достоевский. Вечный муж).
После запоя Н. приходил на работу в новом галстуке. Большей вехи, отмечающей начало новой жизни, он позволить себе не мог. Но летели быстрые, как волны, дни нашей жизни, и галстук сделался недоступен. Тогда он стал являться после запоя свежеподстриженным. Но лихая птица–тройка, она же перестройка, и парикмахерскую утащила на недостижимые финансовые высоты. Что же, не запивать? К счастью, его за последний прогул сократили и более о нем ничего неизвестно.
Запой — наиболее рациональная форма отношений с алкоголем у алкоголиков.
По моим наблюдениям, привержены запою люди, поглощенные собою, своим самочувствием, расчетливые и даже скуповатые: в запой не пропьешь столько, сколько при регулярном употреблении. Зато психологически они “гуляют”, в угаре денег не то что не жалко, но самому перед собою, в трезвом виде прижимистом, лестно: вот я какой! Первый же пункт объясняется страхом: пробуждение с перепоя давит, пугает близкой смертью, как тут перетерпеть, если лекарство известно! С каждым утром пробуждения все более мрачны, а страх все более беспощаден. В конце концов приходится выходить из запоя кому с помощью жены, а кому и с помощью посторонних. Двух–трехдневный отходняк с его диким аппетитом, фантазиями, как у беременной женщины: то солененького, то сладенького, беспробудным сном, жаждой, потением, вонью — и баня, душ, чай, свежесть — новая жизнь — ау, запойчик, чао, до следующего!
Присутствие в жизни запоя хорошо и тем (или — без “и”), что сообщает радость трезвости, как бы опьянение трезвостью. Впрочем, случаются и субъекты, сочетающие две основные формы употребления; где–то у Сергея Довлатова жена говорит про мужа: “он пьет каждый день, и еще у него бывают запои”.
Рассказ Чехова “Средство от запоя”, где театральный парикмахер лечит заезжего трагика, заставляя того пить водку с мылом, нашатырем, квасцами, глауберовой солью, серой, канифолью и при этом избивающего пьяницу,— рассказ этот комическое, но точное изображение метода, которым до изобретения кодирования и торпеды лечила советская медицина алкоголизм.
Юность выходила из меня дискретно, приступами, словно похмельный пот.
Мне не пьяному хорошо, мне трезвому плохо.
“Он вчера на пирушке был в хорошем доме. (…) Должно быть переложил лишнее, вот теперь сном и отходит. Нет–то ничего милее на свете, как этот сон. (…) Я вчера хересом ошибся. Уж этот херес! Враг мне: я еще в университете два раза за него в карцере сидел, да и память отшибает совсем” (А. Н. Островский. Трудовой хлеб).
“Находился полуштоф со слабыми остатками земных благ лишь на донушке” (Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы).
Все чаще в печати мелькает утверждение, что водку можно и нужно вытеснить пивом, и тем самым отучить народ от черного пьянства. Таков, кажется, и лозунг партии любителей пива. Или утопическое фантазерство, или заказ пивоваров. Отношения пива и водки, отношения к пиву и водке у нашего пьющего народа сложны, и напитки никак взаимонезаменяемы и, стало быть, не вытесняемы один другим. Водка идет у нас под номером первым, а пиво— вторым. Лишь опустившимся синякам безразлична нумерация, и оба номера они с большим для себя эффектом заменяют бормотухой. Потому, кстати, у нас и не приживаются (не только из–за цены) сорта крепкого и густого пива, что “массы” предпочитают жиденькие “жигули”.
Впервые с этой химерой я встретился на первых страницах мемуаров Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь”. Отец писателя, директор пивоваренного завода в Хамовниках, принимал великого соседа. Толстой выпил пива и сказал, что им надо вытеснять водку. Не ставлю под сомнение достоверность воспоминаний: Лев Николаевич не слишком смыслил в алкоголе, хоть смолоду и покучивал, замена водки пивом — из числа его утопий.
А вот пишет куда больший знаток предмета Георгий Иванов, и правильно пишет: “Как известно, опьянение пивом — торжественное и унылое. “Biere gaie”1 не бывает, оно всегда “trist”2. А один из современных специалистов, Евгений Анатольевич Попов, в беседе с коллегой Зуфаром Гареевым (газета “Мегаполис Экспресс” от 20 сентября 1995 г.), верно отметив, что “пивной алкоголизм понеприятнее водочного”, иллюстрирует наблюдение фильмом “Берлин, Александерплатц”, где гениальный Фасбиндер, будучи режиссером, немцем и пьяницей, показал во всей неприглядности пивной запой героя.
А почему наблюдательнейший Иван Алексеевич Бунин говорил: “бойтесь пьяного немца!”— он что, злее русского? Нет, он наливается пивом, и от этого дурее.
“Лучше уж от водки умереть, чем от скуки”. Те, кто умирает от водки, не знают скуки, они знают — тоску, умереть от которой дано и тем, кто может умереть от водки.
Рифма еще сыграла роль: руки–скуки; заменить руки в этой строфе было бы крайне сложно: “на себя бы раньше наложили руки…”
“…и обыватели и поэты пытались вылезти из лужи или болота с помощью зеленого змия — но блоковское соблазнительное высокомерие в стихотворении “Поэты” напрасно делает из смерти под забором условие поэтического ремесла и творческой жизни” (Зинаида Шаховская. Русский Монпарнас).
Русское
О, эта до времени состарившаяся мать рядом с пьяным, никому уже, кроме нее, не нужным сыном! Ее лицо застыло, а около болтается его карточка, с которой уж немного осталось стереть человеческого, со страдальческим взором, навсегда ушедшим внутрь себя, где, как в кащеевом яйце, хранится в алкоголе что–то, что никому так и не станет известным.
1983
Билл
Сегодня я вспомнил Борьку Г–на по прозвищу Билл.
Мы учились с ним в параллельных классах. Как–то летом с ним случилось то, чем пугают детей, для шутки скосивших глаза к носу: смотри, так и останешься! Вот Борька так и остался — на каникулы уходил с прямыми глазками, а первого сентября вернулся косеньким. И — сделался после этого безудержным хулиганом.
Внешне он становился уродливее, лицо вытянулось вперед, на вытянутом лице большие очки, как у мультипликационной черепахи, которая поет “я на солнышке лежу”. Ну, и прыщики, конечно, запахи юношеские.
Он жил недалеко от школы в старом доме на улице им. Тараса Шевченко, или Тараске, которая до Советской власти называлась, кажется, Крапивная.
В демонстрации 7 ноября и 1 мая утром мы выпивали у Билла на чердаке, пока школьная колонна долго, как водится, стояла на углу Тараски. Лежат узкие пласты утреннего солнца на мягкой засыпке, смешанной с голубиным пометом, пахнет пылью, бутылка с бiлiм мiцним переходит из рук в руки, приглушенно доносится ровный гул и буханье барабана: “Будет людям счастье, счастье на века, у советской власти сила велика!” После выпускного вечера, перед рассветом, катались на катере, хмельные, усталые, равнодушные друг к другу и к утру, встающему за Волгой, к розовой волне, бегущей от катера к берегу. Чтобы “поднять настроение”, кто–то из учителей предложил спеть, и тогда Борька затянул дурным голосом свою любимую:
И дальше:
После окончания школы я виделся с Биллом нечасто. Мы учились, он работал. В армию его не брали из–за глаз. А они не помешали ему сделаться лихим мотоциклетным наездником или, как он с гордостью себя называл, явистом.
То было время нашествия на наши города чешских мотоциклов “Ява” — ярко–красных, с блестящими хромированными щеками бензобаков, мягким звуком мотора и возможностью быстро набирать скорость. Тогда еще не был пущен Волжский автозавод, и “Явы” легко и презрительно уходили от других средств авто и мотопередвижения.
Вечерами тихие саратовские улицы заволакивало голубым дымом. Конечно, провинциальным явистам тех лет далеко до нынешних рокеров на японских чудовищах, но и они сбивались в стаи, и прижимались к спинам беспечных ездоков юные подруги.
За спиной Билла мне не доводилось видеть девушек. Он носился по городу, и запасной шлем болтался сбоку, как невостребованная любовь. По выходным Билл торговал на автомобильной барахолке запчастями, он все больше пил, слабея от вина. Его повышенно обожали окрестные хулиганы, у которых он сделался кем–то вроде местного святого, и поэтому при тщедушности Билл превратился в довольно грозную силу, способную расправиться с разнообразным противником: у него были ребята.
Работал он всегда на ночных, освобождающих целые дни, службах сторожей и вахтеров. Одно время ночным сторожем в художественном музее. Музей наш старинный, для него еще в прошлом веке было построено специальное здание, с огромными фонарями в крыше для дневного освещения, чугунными роскошно отлитыми лестницами и проч. Служба Билла в музее была ознаменована тем, что, как только научные и др. работники покидали помещение, в мемориальное здание являлись друзья Билла и начинались шумные попойки и экскурсии. Все это могу предоставить воображению читателя: штофная мебель, портреты вельмож, древний китайский фарфор в горках, амуры, паркеты, белые шторы и — портвейн, мат, килька, табачный дым, однако, две подлинные подробности не могу пропустить, не уверенный, что их можно вообразить.
1. Билл и его друзья катались по музею на мотоцикле, что, кажется, и послужило основанием для увольнения нашего приятеля. 2. Билл, помимо проводимых им экскурсий по залам, предлагал желающим посетить богатейшую библиотеку музея, затем, что там можно “хорошо подрочить. Вчера такой немецкий альбом нашел, что до утра дрочил”. Билл умер примерно лет двадцати пяти от роду. Точнее сказать, его убили, ибо он умер от побоев. Или замерз, или и то и другое. Будто бы он был у кого–то в гостях и его там побили и выкинули на улицу. А дело было поздней осенью.
Когда его хоронили, явисты устроили на кладбище долгий вой клаксонов, звук которых у “Яв” отличается, как известно, особой резкостью. На поминках, после одного–двух стаканов, кто–то пустил по рукам фотографию Билла, где он был с бородкою и от прихорашивающей ретуши еще более некрасив, а на обороте его рукой было написано: “Явист”.
Автор музыки к есенинскому “Письму к матери”, В. Липатов, конечно, спился. “Письмо” после гибели Есенина исполняли все и везде, слушая, пили и плакали.
Термин “алкогольный юмор” принадлежит психиатрам. Они не без основания утверждают, что алкоголикам присущ особый вид юмора, который не только сосредоточен вокруг предмета болезни, но и носит специфический жанровый и эстетический характер. В какой–то монографии в качестве примера подобного юмора приводился ответ алкоголика на вопрос, часто ли он пьет: “Четыре раза в год, и каждый раз по три месяца”. Обычно утверждение, что алкогольный юмор — плоский.
Связь между употреблением алкоголя и юмором очевидна и, вероятно, изначальна. Каждый знает, что абстиненты, как правило, сухи и как бы бесплодны в комическом плане. Любитель поддать, напротив, охотно подмечает в окружающем мире комическое, в нем всегда развито игровое начало. Думаю, все талантливые анекдоты и частушки были сочинены людьми выпивающими. Разумеется, я имею в виду людей здоровых, но не субъектов, поглощающих на рассвете одеколон.
Юмористическое отношение к употреблению алкоголя носит общественный характер, что подтверждает хорошую, добрую роль оного употребления в жизни: люди заранее рады встретиться с предметом, который дарит им опьянение, хотя бы и словесно. Присутствие в мире спиртного облегчает жизнь людей, и потому они с готовностью ожидают озвучивания темы. Едва ли не половина шуточного в искусстве связана с алкогольной темой. Фигура пьяного в театре, кино, цирке, за довольно редкими исключениями (в основном они приходятся на период лигачевско–горбачевской антиалкогольной кампании, когда социскусство, выполняя соцзаказ, принялось выводить на экран и сцену именно потребителей одеколона в зверином облике), это комический персонаж, с которым связаны какие–то милые и безобидные нелепости. Пьяный в русском искусстве фигура по преимуществу водевильная, нередко резонерствующая, реже трагическая. Почти весь спектр имеется у Островского: и пьяница–резонер, как Любим Торцов, и пьяница–самодур, как Хлынов и многие другие, и пьяница–комик, как Шмага и др.
Достаточно актеру щелкнуть себя по горлу, чтобы зал расцвел довольными улыбками. И улыбки эти, прошу заметить, слетают не вовсе на тупые морды алкашей, равно как и актер, и автор совсем не обязательно испитые халтурщики.
В русской литературе есть немало замечательно исполненных описаний похмельного пробуждения героя. Самыми, вероятно, знаменитыми стали страдания директора театра Варьете Степы Лиходеева. По бесспорному качеству текста они этой славы заслуживают, но известность вызвана непомерной известностью самого романа, хотя и у предшественников Булгакова бывали штучки не слабее.
“Потянувшись за папироской, Ракитников увидел, что рукав на правой руке у него засучен. Это его удивило. Поднял голову и еще больше удивился: оказывается, лежал он совсем одетый на постели, жилет расстегнут, новый пиджак изжеван, брюки на коленках в грязи, рукав засучен по локоть, но башмаки сняты — значит, оставалось все–таки кое–какое соображение…
Схватившись за голову, он застонал. Череп трещал, как арбуз. Но пусть бы болела голова — физическая боль пустяки, а в такую погоду даже может и развлечь отчасти. Но трудно было вынести общую проплеванность всего существа, невыразимую пакость, тоску сердечную… Хуже всякого головотреска… Ох!
Закрыв лицо, он покачивался. Хорошее забудешь, а вот вчерашнее всплыло до мелочей. Со службы ушел в четыре. Так… На Невском встретились приятели с портфелями, — вернее, показались приятелями, потому что единодушно все заговорили об обеде с водкой. А по существу — серые пошляки, не люди, а понедельники… Пошли обедать. Пили водку под холодную осетрину… Сволочная, пошлая рыба, с хреном, с мелкой рубленой дрянью… (…) И это тот самый светловолосый мальчик, “мамина радость”… Отмахал тридцать лет жизни, затрачены силы, деньги на воспитание, образование… И лезет рыгающим чудовищем из трактира… Ох! (…) Ох, раки! Насекомые, паукообразные, поедающие утопленников… И он ел это… (…)
Дальше — провал в памяти… Ракитников сознал себя у чугунной решетки канала Грибоедова: он несся огромными прыжками, ругаясь шепотом так, как никогда не ругался… (…) Видели вы когда–нибудь, как в овраге псы рвут ребрастую падаль, упираясь лапами, рыча от отвращения? Точно так же мрачные выводы пожирали сердце Ракитникова” (Алексей Н. Толстой. Рассказ “Подкидные дураки”, 1928 год).
Особенно много алкогольного юмора текло на печатные страницы во времена Чехонте, затем Аверченко, затем в двадцатые годы. Может быть, эти эпохи объединяло относительное благополучие или, точнее, достаточное количество благополучных читателей?
Выпивают у Булгакова и самые дорогие его сердцу герои — Турбины. И они же охотно шутят в духе того самого алкогольного юмора. Особенно в первых редакциях пьесы “Белая гвардия”. Впрочем, “самогонное озеро” приводило его в ужас.
Булгаков в 17—18-х годах сделался наркоманом, что зафиксировано в воспоминаниях его первой жены (см. книгу М. Чудаковой) и описано в рассказе “Морфий”. Он стал одним из немногих, кто преодолел ужасную зависимость от “чудесных, божественных кристаллов”. Почему бы не предположить, — смейтесь, врачи!— что Булгакову в борьбе с наркотиками помогли табак и водка? Человек взрослый, врач, сознающий свою болезнь, мог ли он полностью отказаться от ядов? Как там у Бунина в рассказе “Соотечественник”: “лицо у него меловое и черные очки очень страшны на этом лице. “Я целых два часа ничем не отравлялся, ничего не пил, не курил, и потому смертельно утомился”. Впрочем, и без Бунина мы кое–что знаем о зависимости от этих ядов, и водка, водочка, закусочка, сервировка, со всем своим сопутствием, так же как вредный, но красивый в дорогих папиросах табачок, все это более надежный враг наркотика, чем “здоровый образ жизни”.
Булгаков в письме к приятелю дает совет: “закусывать надо ветчиной, в сумерки, в тишине, среди старых и верных вещей”.
Душевные слова. А мне пришлось раз на обращение младшего товарища давать совет иного, не лирического рода: “Выпивать, молодой человек, следует исключительно на собственный счет, но никак не на чужой. Последняя привычка крайне пагубна, по медицинским даже последствиям!”
“Пивной погреб тоже большое общество привлекает” (Н. В. Гоголь. Женитьба).
“…борьба с алкоголизмом идет с явным, нереальным опережением: постановлением 1985 года был предусмотрен выпуск в 1989 году 160 миллионов декалитров водки и ликеро–водочных изделий — следует ориентироваться именно на эту не с потолка взятую цифру. Уже это одно показывает, что постановление продолжает действовать. И не было напрасным. Стоит только вспомнить, что прекратились в рабочее время всякие маленькие и большие “служебные попойки”, жизнь стала трезвее, утвердилось бескомпромиссное отношение к пьянству и алкоголизму. И по меньшей мере не увеличилось число любителей выпить” (“ЛГ”, 1988 год).
“…всё обращалось ко всемирному источнику, то есть к шинку…” (Н. В. Гоголь. Старосветские помещики).
“Здесь под небом чужим, словно гость нежеланный…” Несмотря на явно белое происхождение, “Журавлей” не изгоняли из советских кабаков, во всяком случае, мне не раз пришлось их там слушать. Для моего детства эта песня — жгучий концентрат забубенной взрослой ресторанной жизни, всего пока запретного, но непременно ожидающего впереди.
Бытовало мнение, что автор “Журавлей” Лещенко, хотя он, разумеется, не мог подобного сочинить. Это Вертинский в очередной раз попал в десятку, положив на музыку и слегка изменив стихотворение Алексея Жемчужникова, написанное им в Германии в 1871 году.
(Афанасий Фет)
Я мало знаю о Фете. Внешность его вполне согласуется с этими строками, а вот образ жизни сельского хозяина должен был бы склонять к запоям, тем более стихотворца. Но у него, кажется, было очень больное сердце.
“Сон и водка — вот истинные друзья человечества” (М. Е. Салтыков–Щедрин. Скука).