Стихи
Шамшад Абдуллаев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 1998
Шамшад Абдуллаев
Запах южных рек
История Даже тёмный март или наш туман ранней весной над каналом — другой берег с речной мельницей без колёс и бурых брёвен, засыпанных навозной пылью на полевой земле между бараками, словно старый петух стучит клювом по чугунной лестнице, и мужчины беседуют о гностиках на заднем сиденьи в рейсовом автобусе, пересекая степь. Атмосфера далеко за базаром, дни длинных форм. Лицо молодой женщины с прямым пробором в окне поезда, мчащегося мимо кишлаков, и дерево вдали, как повешенный на его суку, хотя здесь дневная пыльца жирует среди желтой расы, инкские бабочки, сплавленные в миллиграммовый слиток. Одна вещь и сотни законов, по которым она сцеплена с воздухом под ровным бесптичьим небом, и глиняное блюдце в руке, тянущийся внизу береговой борт. Именно запах южных рек, тень вдоль их илистых краёв, точно только туда можно смотреть. Где, в какой час? Красно-влажные росчерки лежат в узкой долине. Воскресное утро Бесконечное поле под мелкой зеленью и ласковый лоск бодрящего горизонта. В зелёно-серой листве свежие контуры ветра — так алмаз взрезает стекло. В тутовом саду — грузная корова, впитавшая, точно громадная коричневая губка, свои очертания. Барахтаются стрекозы — приток опасливых бусинок. Речной водоворот зацепил птичье перо и, вращая, толкнул его в центр круга, где самое узкое кольцо поглотило жертву, слегка обнажив русло. Словно в страхе, впиваются в глину травы. Корова сдирает эти волокна с земли, оставляя их пальцы и почву, жует перетершимися губами. В её глазах нет страсти, но они захватили черные обводы мух. В её отрешённости есть, пожалуй, неистовство, только оно скрыто, когда ты смотришь, как на заднем плане мальчик бежит за мячом, пока не остановится совсем маленьким, и мяч исчезает раньше ребенка. Обстоятельство Небо зимой в окне под цвет зимнего неба, но кто-то днём стоит в полосе света, вдруг июль после воскресения из мёртвых, и летит сокол меньше добычи над фермой. Ведь в ранней юности я дал тебе такое... — дай и мне теперь, требует хаос и просится сюда, хотя мои мысли пока ему не подходят, чтоб сразу его облечь в непрерывную форму, либо нужна другая субстанция ловушек. Чай просто кипит, в задней комнате кресло пылится над чадным ковром, и с веранды всё еще виден голый холм у престола пророка Ильи в южной долине. Человек подметает берег высохшего канала в канун конных скачек во вторник. Мужчины идут через нижнюю улицу на вокзал в хрустящих белых рубашках, словно в тридцатые годы в тунисском предместье. Лежать головой на север лицом на запад и глядеть через дверь на шторы в соседнем доме, занятые бархатной возней с летним ветром, на заверть исписанных стволов, на тутовые надписи вокруг синего жерла погребенного минарета вдоль реки, где стенной полог оставлен волной между кирпичных реликвий. Внизу Затем заметней расчёсы глин у чагатайских ворот — какое там прошлое, эпический голод? Всего лишь воля мест, электризующая днем хвалёный мрак последнего июля, пускающая корни в чередовании частностей на переднем плане: столб, сарай, муха, летящая в черный фокус долгой жары, будто гонец только что донес письмо и сразу скачет назад, к своим, потный и маленький, через долину, в которой мы заперты с пятидесятых годов, но тут ещё тупик, пока ветер странствует с книжными клочьями и тасует рок далеких романов: просто пыльная страна — холодок безоконного дома, выбеленного до поворота в горное поле, где ломти змеиных гнёзд валяются, как выкидыш, в лучах лета. Вторая земля Солнце зари в прежней точке на правом горизонте, и одна трава, что длиннее, сломана среди пустых лакричных сосудов. Он ещё спит, вдыхая свежесть в начале неба в трехоконном доме, каких много всюду, в равнинных городках. Что-то взывало к нам, тщась без формы ожить. В конце дороги дрожал круглый куст, но всегда (иной раз) его отвлекали беседы с друзьями, карты, книги, фигуры (нечётные числа) на тёмных велосипедах в тени и прочие превратности правдоподобий, падкие на обычный оазис сорокалетних трупов. Сын плотника, его стиль весной в хорошую погоду, его кровать и черные вельветовые брюки на полу. Кому нужно, чтобы я так видел, думал он, и это был тусклый рой, типа — мусульмане все старые, или человек в романтическую эпоху на краю вулкана, или нож с короткой самшитовой рукоятью, грозящий со стола вялым волнам заоконных солончаков. Зачем тебе меняться, говоришь Ты неслышно, — бремя от неясного трения с другим существом, убивающим с годами даже Меня в тихом веянии ветра. Нет? На обратном пути Летний день, чёрная бабочка, дорога; буколическая троица, но скворцы голосят: нигде, никогда. У последнего откоса мы сбавили ход. Сонные собаки в сияющей духоте пропустили мимо красных болячек в глазах наш ничтожный ковчег — вниз, вниз; куда же прибьёт эту мрачную урну? Откуда мне знать. Волосы твои стекали за спину — такие динные, что в них запуталась оса; пришлось убить её. Мясистая желтизна и жало, неизменно сверху или сбоку настигающая мир, но бедное зрение (от встречного ветра) двоилось, как змеиный язык. Под стеклом повторилось чёрное мельтешение: сплошной бестиарий. Вперёд, назад — не всё ли равно. * * * Юсуфу Караеву Река для беглых, торопливых взглядов — медлительный, звучащий хаос волн. Сюда приносит ветер собачье бормотанье и клочья старых листьев, оторванных от ног деревьев почти бесшумно. Так часто слышен лай под вечер, что кажется он силуэтом животного. Поёт ночная птица в трещине кустарника, и нас волнует не смысл этой песни, но ясность, более подвижная, чем наша. Тот смысл, что мы навязываем слову, становится неуловимым, ускользает. Может, он создан чьим-нибудь поступком и вместе с ним исчез?.. Река, в отличие от слов, необратимо обрастает далью. Фергана