Untitled
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 1998
Александр Юдахин Стихи о сыне 1 Пока меня с тобою нет, мой сын болезный, кем успокоен, обогрет в долине звездной? Пока мой жребий не решён, кто в жизни вечной тебе накинет капюшон в холодный вечер? Просушит тапочки в ночи? Кому спросонок ты скажешь: «Па, не хлопочи, я не ребёнок!» Ведь ты боялся быть один и в доме нашем, — не то что средь небесных льдин в пространстве страшном. Мне голос был: Отец и Мать, смиритесь с болью, не нужно отрока смущать земной юдолью! Он ждёт Господнего суда не в Хиросиме — в саду, где птица и вода, при серафиме! 2 Мы с тобой поменялись местами, мой добрый сынок, стал ты старше меня, потому-то и вышел твой срок. Ты лежишь, успокоясь, забыв про смятение чувств, ну а я, седовласый, смиренью у сына учусь. Как бы я ни хотел поменяться с ребёнком в гробу — Бог отдал предпочтенье и милость младому рабу. Как бы мать ни казнилась, желая в сердцах околеть, помоги ему, Господи, без приключений взлететь! Не суди его строго за тяжесть грехов молодых: в Судный день мой приду, виновато отвечу за них! 3 Прихватили (раз интеллигент — знать, отец с деньжонкой) — кадыкастый голодранец «мент» со стервозной жёнкой. Не сумели силой доказать — исказили слово... Как же вы посмели доконать мальчика больного?! Наш ребёнок не придет домой ни к отцу, ни к маме: чётко между «стуком» и тюрьмой выбрал отпеванье. Он лежал среди России всей, мученик-мальчишка... Чтоб ты сгинул, опер Алексей с кобурой подмышкой! Пусть земля раздавит, тяжела, твой костяк посмертный, пусть твоя подельница-жена проживет бездетной! Пусть теперь болеет головой бесконечно сильно следственный начальник деловой, доконавший сына. Пусть его не пустят даже в ад, чтобы грызть каменья! Будь он проклят, Тынчеров Марат, на седьмом колене! 4 Что со мной наделало мученье? Усмири характер боевой, отпусти, Отец, ожесточенье, злость к убийцам сына моего. Перепутал сдуру дни и ночи — на секунду сна перекрести, будь терпимым к страстотерпцу, Отче, за проклятья истые прости! Пусть пока подонков ноги носят: ты меня, глухого, убеди, что Господь с убийц ребёнка спросит и возмездье грянет впереди! 5 Как мне жить без тебя, без звонков твоих: «Папа, я дома, я чуток погулял и, уставший от службы, ложусь...» Кто на старости лет приютит меня в жизни бредовой в час, когда я пойму, что уже никуда не гожусь? Ты хотел помогать, получать за работу немало, но зачем тебя Бог подобрал на филёвском углу? Кто поправит меня, если я суетливую маму отчитаю в сердцах, хоть на самом-то деле люблю? Сколько близких людей неожиданно смерть уносила, скольких я выручал бесшабашной рукою стальной, а ребёнка не спас... Нет страшней опознания сына, что лежит на носилках, накрытый чужой простынёй. 6 Что теперь слёзы безумные лить! Люди, прошу вас, уйдите, дайте, пожалуйста, с сыном побыть, чистой воды принесите. Я бы живою водою полил, йодом, как врач, постарался шрам обработать... Ну кто тебя бил? Где ты, родимый, слонялся? Словно во сне, тебя сутки искал в нашей безбожной столице. Глажу по щёчкам, давно не ласкал, «Сын, тебе надо побриться». Глажу по ручке твоей ледяной, пальчики перебираю. Как тебе холодно, мальчик родной, Дай я тебя спеленаю... 7 Осиротела комната твоя, никто магнитофона не включает. Никто наутро, двери отворя, улыбки мягкой мне не излучает. Ты нам оставил несколько рубах, рисунков детских, резких и крылатых, с десяток фотографий на стенбх и нас одних, безвинно виноватых. 8 Безрадостная первая любовь, разбившая лицо и душу в кровь, определила мальчика в больницу. Но он больницы больше не боится. Любовь вторая светлая была. Они летели с Катей в два крыла над пляжами Испании восточной во время турпоездки краткосрочной. Я каждый божий день благословлял, насколько мог, деньгами помогал, как сумасшедший счастлив был за Ваню, не подготовив сына к расставанью. Он, терпелив, полгода ждал звонка, вскипал из-за любого пустяка, сердился на двурушную столицу... Спаси, Господь, бездушную девицу! Хотя негодованием горю, я всё равно её благодарю, за то, что есть она на белом свете, что сын влюбился перед ранней смертью. 9 Опальный человек, Поэт и Гражданин, никто твоих детей не думал к стенке ставить, чту твой «Жестокий век» в сравнении с моим, где не к кому взывать и нечего восславить! 10 Доколе службист-уркаган насиловать будет Россию? Москву расколол ураган на свет и нечистую силу. Разрывы, как бомбы рвались, взметая рекламы проказу. Потопа «бугры» дождались. С тяжёлых корней сорвались дубы и столетние вязы. Средь ночи господни рабы, толкая пустыми руками свои на кладбищах гробы, вздымали ограды и камни. Трещали опоры, кирпич в песок рассыпался, поверьте — такого сраженья москвич не ведал с начала столетья. Я видел на следущий день: Ваганьково было в завале, могилы «героев идей» не лучше блатных пребывали. Лишь братской могилы святой и детских, и нашего сына несчастного, высшая сила не тронула гневной рукой. 11 Ты жил, благодарно любя друзей белорусских, английских. На Ислочи помнят тебя, в домах могилёвских и минских. Звонил с Украины народ, когда тебя, милый, не стало. Москва провожала твой гроб, в Чикаго молитва звучала. Потомок российских князей, не понятый в ханжеской школе, ты помнишь испанских друзей? Они убиваются в горе! Сражённый убийством твоим, сочувствуя, а не судача, рвет волосы Ершалаим, Стена содрогается Плача. Не зря колокольни звонят: Собрал нас в молитве единой, как многие здесь говорят, Юдахина сын нелюдимый! 12 Наш сын со школьных лет не плакал никогда: больной, всегда щадить родителей старался. Мы есть — нас больше нет, не будет никогда. Он улетел живой и навсегда остался. 13 Мы, конечно, ослабли с женой, не готовы к беде. Брат давно не видал и сегодня меня не узнает. Кто погибнет от выстрела, тот не потонет в воде и не сверзится, пусть хоть на крышу высотки влезает. Закружилось над нами кругами враньё-вороньё, хулиганы, напившись, едва «слабака» не побили. Израсходовав сходу скупое участье своё, кое-кто, разозлившись, за горе меня не взлюбили. Мог бы взять и подохнуть, как старый верблюд-дромадер, но меня бы не поняли: Алла и Панченко Коля, Леонович, Корнилов, Никулин, Фазиль Искандер, Митя Сухарев, Дробот, Наташа, Илона и Толя... Без меня бы пропали и дочка, и старая мать, и собака б моя деревенская выдохлась быстро. До конца дохромаю, как Бог мне велел дохромать, я, всегда осуждавший насилье и самоубийство. 14 Выручат три освящённых креста в ершалаимской купели. Ваня с Варварою, брат и сестра, рядом с отцом в Коктебеле. Ваня в спортивном костюме стоит и улыбается мило... Прямо под нами безветренный вид сверхголубого залива. Радуют мак под горой Кара-даг, запах полынного луга. Вряд ли позволено счбстливо так чувствовать локоть друг друга. Что-то тревожное, а не восторг, просится в стихотворенье: «Дети мои, не снимайте крестов в малонадёжное время!» 15 Я ищу его в домике чайном и на берегу, во дворе у болгар и у крымских татар из улуса: «Вы не видели сына Ивана — найти не могу, он ушёл среди белого дня и ещё не вернулся. Непривычно один, он, больной, без меня пропадёт, загорелый блондин с голубыми большими глазами, Бог осудит меня, разведённая мама убьет... Вы не видели сына на феодосийском вокзале? Целый месяц менты продолжают «мозги полоскать». Всю обувку сносил, ну за что наказанье такое? Мне теперь до скончания жизни ребёнка искать и в суровом загробном миру не найти мне покоя. 16 Ты помнишь, Ваня, город Минск на Белоруси, где нас Некляевы спасли своим участьем? Ты был в щетине молодой — я белоусый, мы были счастливы с тобой перед несчастьем. Младая Ева на сносях несла кассеты, чтоб мы забыли, как страшна была больница. Тогда мы выжили с тобой, а нынче где ты? Не за тебя, а за меня мой друг боится. Я снова в Минске, и пока мы пьём горилку, я, вроде, жив, на старика не обижайся. Моя дрожащая рука не держит вилку, но ты над нами не кружи, держись, мужайся! 17 Мне снился сон, как наш большой ребёнок, которого спасал, увы, не раз, одет в трико, бесхитростный с пелёнок идёт ко мне, а я в недобрый час стою и жду, раскинув крылья-руки, в жару в асфальт расплавленный залез, как в чёрный клей. И вдруг цепные суки, открыв клыки, бегут наперерез. Средь бела дня, в бензиновом тумане, бегут убийцы к сыну, как к врагу, а я стою, пытаясь крикнуть: — Ваня! — и даже крикнуть толком не могу. Трещала ткань, летели волчьи клочья. Наверняка, в расчёте на отца, он, как всегда, сопротивлялся молча, в глухом подъезде дрался до конца... Я жил для сына, каждый день встречался... С утра молюсь, убийством потрясён. А по ночам несправедливо часто меня казнит один и тот же сон. 18 Мама моя дожила до восьмидесьти лет, благодаря беспокойству о младшем из внуков: Как, нездоровый, накормлен, обут и одет, как управляется в каторжных школьных науках? Не понимая жестокой тусовки детей, всё умоляла родителей: «Небо просите: раз воспитали по совести с малых ногтей — время пришло научить его самозащите!» Совесть и доблесть от мрази его не спасли, самозащита средь нелюдей лишь погубила. Лучшие люди до церкви его понесли. Бабушка Божьи пороги с молитвой обила. 19 Ты мало что успел, но по углам не жался, друзей не предавал, не знал скабрёзных слов... Прими тебя Господь за то, что отказался спасительно «стучать», обогащать ментов! 20 Людмила Александровна моя под старость стала как-то осторожней: завидев милицейские края, давала крюк для инвалида сложный. Нарвавшийся на грубость ветеран, не верила лимитчикам в погонах, хоть и любила вдруг по вечерам смотреть картины о крутых погонях. Но вот вчера, набравши в рот воды, идя с клюкой в дневное время суток, трусиха-мать, сверх страха и беды, решилась на отчаянный поступок: почуяв, как зарвавшийся патруль толкает парня в «мерседес» рогатый, она вцепилась в милицейский руль и закричала: «Он не виноватый! Я видела, как молодой сержант ударил ни за что — ещё мальчишку. Ратуйте, люди, он не виноват! От них несёт! Они хватили лишку!» Сбивался в круг озлобленный народ. Шофёр сказал: «Давай поедем, Паня, а ну её, чего она орёт!» И отпустил рыдающего парня. Как будто бес, тот «мерседес» пропал среди спиртного и ларьков лаваша. А тот, рязанский, руки целовал, глотал слова, благодарил мамашу. Старуха гордо голову несла, на миг про криз и ревматизм забыла, как будто внука Ванечку спасла, которого не так давно забили. 21 Прости нас за то, что родители жили не так, что тратили сотни, порой зажимая пятак, что в детстве тебе не хватало защиты отца от злых переростков, что били тебя без конца, от вечных больниц, где карболкой несло из щелей, от школьных садистов — неверующих учителей. Прости и за то, что спешил невпопад наказать, что не понимала порою любимая мать, что мы заслонить не успели в последней беде... Я точно уверен, что там, на Небесном Суде, ты не за себя, отошедшего, станешь просить, а нам, полумёртвым, попросишь грехи отпустить. 1998 год