Untitled
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 1998
Ненавистна, Свердлов, мне заумь новых Стихотворцев, кривлянье богемы нашей, Поэтесс жеманство, постмодернистов Болтовня с ужимкой. Как затянут песню с припевом "как бы", Как пойдут плести про "телесность власти", Так и плюнул бы да бежал подальше От оравы модной. Не осталось, что ли, на свете правды? Простоты и чести, любви и веры? Мир сошел с ума? Да чего их слушать - Идиотов кучку! Кто рехнулся, пусть в симулякрах бродит, Всюду фаллос видит, вагину чует, Почитает Хармса царём поэтов И отцом - де Сада. Вот Гаспаров здесь написал про греков Для детей: прозрачно, легко и точно. Как для нас старался - хоть мы с тобою Уж давно не дети. Михаил Кукин Коньковская школа Мише Свердлову после выхода "Занимательной Греции" М. Л. ГаспароваКони идут по краю заката... Где я их видел? Наверно, когда-то В детстве, в кино, на картинке в журнале? Первые звёзды на небе сияли, Пахло горячей сухою травой, Вольным простором и степью живой. Сладостно сердце мое волновалось! А над землей тишина разливалась, Тихо шуршал под обрывом тростник — Словно старинный я слышал язык Песен о битвах, о гибели Трои И о морях, где скитались герои. * * * Книги, и тетрадки, И листы двойные — Вот на что я трачу Вас, часы ночные! А ещё зарплата — Васька-кот наплакал. Листик желтоватый: «Подвиги Геракла». И накрыт, как крышкой, Томом «Одиссеи» «Отзыв о рассказе «Тёмные аллеи». * * * Всё сделано из воздуха: и ты, Рассеяно взглянувшая куда-то Поверх домов, и светлые листы Раскрытой книги, и крыло заката, Лиловое, с огнистою каймой, И этот стол, и чашки, и печенье, И твой халат, и голый локоть твой, Настольной лампы в стёклах отраженье, Закатный блик в недопитом вине, Будильник и бутылка на окне. * * * Ещё бесснежен день осенний, Но грязь затянута ледком, И стебли хрупкие растений Ломаются под каблуком. Вдоль дач пустынных по тропинке Иду. Вдали гремит состав. Сухую первую снежинку Сронило небо на рукав. До станции здесь путь неблизкий, А вот зима уже близка. И над землёй нависли низко Нахмуренные облака. * * * Видно с птичьего полёта, как охотники с охоты возвращаются по снегу. И поджарые собаки, сбившись в кучу, поспешают за охотниками следом. Добираясь до ночлега, все промокли и устали и выходят на вершину. Уходя до горизонта, впереди лежит равнина, занесённая снегами. Там далёкие деревни, и кирпичные руины, и готические шпили. Там деревья и каналы, и катки, и конькобежцы, и дороги, и плотины. Там пиликают на скрипке, и служанки носят воду, и на кухне жмутся дети. Там прядут и вышивают, чинят порванные сети, выпивают у соседей. Там из липы вырезают немудрёные игрушки, там расписывают глину. Там в обнимку у харчевни бродят пьяные солдаты и горланят про чужбину. В сером воздухе холодном пахнет луковой похлёбкой, пахнет брагою и хлебом. Тишина повсюду веет. День смеркается короткий. Не оглянешься — стемнеет. «Охотники на снегу» Деревья, как у Брейгеля. Кругом Их чёрные раскидистые сети. На площади толпа народа: плач Младенцев, вой безумных матерей, Железа лязг — и горькое молчанье Беспомощных отцов... Среди толпы Мелькают и смеющиеся лица. Кого-то бьют за кражу. Кто-то ест Хот-дог. Ползёт автобус, весь битком Набит. У светофора «жигулёнок» Столкнулся с иномаркой — крепкий мат Витает в сизом воздухе морозном И к небу поднимается, где ангел Меч истребленья — узкий длинный меч — В руке нежнейшей держит наготове. * * * К вечеру холод кусается. Под фонарём выдыхают Люди и автомобили белёсый клубящийся пар. Слёзы бегут из-под век. Бриллианты в сугробах мелькают. И человек попадает в морозный мерцающий шар. То есть ему представляется так, будто в некоем шаре Он заключён, от всего отгорожен, забыт, одинок. На остановке автобусной, на ледяном тротуаре Топчется он машинально и ждёт, и всего лишь шажок До поглощающей бездны ему остаётся, до края. Но прибывает автобус, и, стиснутый хмурой толпой, Шмыгая носом, стоит человек — постепенно его отпускает. И хорошо ему ехать в потёмках с работы домой! * * * Р. К. Утро гремит у подъезда широкой лопатой, Греет моторы, стоит, напевая, под душем, Лоб поднимает над жаркой подушкой измятой, Пудрится, мылится, душится, волосы сушит, Ложечкой звякает, наскоро чистит ботинки, В скверик выводит собаку и красит ресницы, Маслом ложится на хлеб, бьёт ладонью будильник, Льётся из крана, над чашкой кофейной дымится, В мутное небо рассвет выпускает, грохочет Мусорным баком, буксует на льду, вызывает Лифт, и включает приёмник, и в школу не хочет, Кашляет, лезет в автобус, ключи забывает, И настигает во сне, сколь угодно глубоком, Бреется хмуро, и пастой зубною плюётся, И от плеча моего твою тёплую щёку Силится всё оторвать. И ему удаётся. * * * Земля больна. И к вечеру больнее, Измученней её усталый вид. Неровные проталины чернеют, И нагота в них горькая сквозит. Как бельма, ледяные смотрят лужи, И сеть ветвей изодрана, худа. Фонарь зажёгся, но и он недужен Над тусклой коркой мартовского льда. * * * Бессмысленно влачатся дни мои. Как будто болен я... сознанье дремлет. Меж тем вокруг всё движется вперёд. Машины едут, журналисты пишут. Культура, бизнес, спорт... Мы пьём, едим. Зарплату получаем, ходим в гости, Читаем кое-что... В конце концов, Всё это — только гладкая поверхность Действительности, плёнка-самоклейка Блестящая, с разводами под мрамор (такой ещё оклеивают кухни, скрывая грязь и жёлтые разводы) — Знакомый, тонкий слой... А в глубине Как будто зуб больной не отпускает: Не то чтоб боль мучительна была — Так, ноет потихоньку... Говорят, Что многие испытывают нечто Подобное, что надо не сдаваться... Да знаю я! Но нету под ногой Опоры. Равнодушно я слежу, Как жизнь скользит куда-то вбок. Недавно Я вдруг почувствовал, что умираю, Что мир несёт меня навстречу смерти, Хоть это незаметно никому... Умру — тогда, наверно, прояснится Судьбы моей невидимый рисунок, Всё станет зримым, цельным, завершённым — Художник кисть отложит, вытрет руки И оглядит законченный портрет... Пока я жив, пока могу терпеть... * * * День ото дня всё больше света, Всё полно солнцем и весной, Но во дворе земля одета В суровый панцирь ледяной. Я наконец в него всмотрелся: Шершав и грязен этот лёд. Но он слежался, он стерпелся. Теперь он медленно сдаёт. Его не вдруг пробьёт лучами, Не вдруг дожди его съедят. Он в небо смотрится ночами — Вчера я видел этот взгляд: Исполнен хмурого презренья, Он неподвижен и глубок. Он обречён. Но пораженья Никто бы в нём прочесть не смог. * * * Соловей в ночи рассыпает трели — То журчит, то вдруг на свист переходит. Вот он, месяц май! Вот она, отрада Жизни коньковской! Лесопарк в окне полосою тёмной И огни вдали... А у нас под лампой, Как над полем боя, над скромным пиром Вьётся дым табачный. Захмелел Костян, да и я не хуже. О стихах, как прежде, ведём беседу, То теряя нить, то вступая в жаркий Спор многолетний. * * * Внутри микрорайона Полосой тёмно-свинцовой Затянуло горизонт — Неужели к нам в Коньково Грозовой кочует фронт? Неужели скоро станет Всё прохладным и живым? Из-за Ясенева тянет Мокрым запахом лесным. Из-за Ясенева с громом, Упоительна для глаз, Туча синя и огромна Надвигается на нас. Всё стемнело... Вот клубами Вздулся край — и вдруг стеной На бетонными домами Хлынул ливень проливной! II. После дождя Вся округа замирает. Светлый воздух в окна льёт. В бледном небе, догорая, Тихо облако плывёт — Без веселья, без печали, Столь далёкое от нас, Всё просвечено лучами, Розовея, золотясь. Грудь сжимает, сердцу сладко. Ты вздохни да закури. Ты оставь свои тетрадки — Просто сядь и посмотри. Уподобься на мгновенье Этой тучке золотой И взгляни из отдаленья — Что ты видишь пред собой? Видишь, над соседней крышей Тихо звёздочка дрожит? Видишь, месяц в небо вышел, А внизу спортсмен бежит? Он за кругом круг мотает Равномерно и легко. Он колени поднимает Как-то странно высоко. И разлит во всей природе Лип цветущих аромат, И собачники выходят На вечерний променад, На балконах дядьки всюду Дым пускают в небеса, И такое это чудо, Что вот эти полчаса, До того, как всё стемнеет, Без конца бы длить и длить, Ничего не разумея, Только воздух этот пить, Ничего не понимая Потрясённой головой, Ничего не узнавая В страшном мире пред собой. I. Гроза