Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 1998
Сергей Юрский
С Е Ю К Ирассказ
Это было как землетрясение. Я имею в виду первые слухи, что будет принят закон “О защите интеллектуальной собственности”. Все объединение прямо–таки раскололось. Трещина прошла через парочку наших ведущих рэп–текстовиков Кретинина и Савелиса.
— Больше я свои мозги дарить не намерен! — кричал Кретинин. — Каждое слово регистрирую, и точка — любая, малейшая часть текста за–щи–ще–на! Все права принадлежат автору!
Савелис открыл четыре бутылки пива и налил нам всем. Отпив, не отрываясь, больше полбокала, он облизал губы, закурил и сказал:
— В пасть крокодилу руку не суют. Откусит. С ВААПом баловаться дураков нет. Что ты, Юра, зарегистрируешь? Ну что ты там, Юра, зарегистрируешь? — он потряс открытой ладонью под небритым подбородком Кретинина и пропел хрипло:
Это? Я спрашиваю — это? Так это класс! Понял? Это класс! Ты сам никогда больше так не напишешь. Это хит навсегда. Понял? И ты это хочешь отдать серой шобле из ВААПа? И они будут сидеть и ждать, когда тебе капнет пять рублей из какого–нибудь Новосибирска, чтобы три рубля из этих пяти отобрать? За что? Нет, Юра, ты мне объясни — за что? Может, это они тебе устроили прокат в Новосибирске? Ах, не они? Ладно! Может, они рекламу тебе сделали, писали о тебе? Клип твой финансировали? Нет? Ни хрена этого они не делали? А что они делали? Почему они взяли эти три рубля? Да потому что они крокодилы! А ты — дурак дураком — принес им своего собственного мяса. И они от тебя нормально откусили больше половины.
— А что же нам делать, если мы сами не можем защитить свою интеллектуальную собственность? — спросил самый глупый из нас Коля Чебулин.
Савелис встал и молча отошел от стола. Но отошел, как выяснилось, недалеко и ненадолго. Он взял у буфетчицы еще четыре бутылки пива “Stella Artois”, громыхнув, поставил их на наш стол, низко наклонился над столом, почти касаясь подбородком пенящихся горлышек бутылок (а мы потянулись все со своих мест к нему, то есть к центру стола, за словом правды и разума), и тогда только Савелис сказал:
Сергей Юрский
С Е Ю К Ирассказ
Это было как землетрясение. Я имею в виду первые слухи, что будет принят закон “О защите интеллектуальной собственности”. Все объединение прямо–таки раскололось. Трещина прошла через парочку наших ведущих рэп–текстовиков Кретинина и Савелиса.
— Больше я свои мозги дарить не намерен! — кричал Кретинин. — Каждое слово регистрирую, и точка — любая, малейшая часть текста за–щи–ще–на! Все права принадлежат автору!
Савелис открыл четыре бутылки пива и налил нам всем. Отпив, не отрываясь, больше полбокала, он облизал губы, закурил и сказал:
— В пасть крокодилу руку не суют. Откусит. С ВААПом баловаться дураков нет. Что ты, Юра, зарегистрируешь? Ну что ты там, Юра, зарегистрируешь? — он потряс открытой ладонью под небритым подбородком Кретинина и пропел хрипло:
Это? Я спрашиваю — это? Так это класс! Понял? Это класс! Ты сам никогда больше так не напишешь. Это хит навсегда. Понял? И ты это хочешь отдать серой шобле из ВААПа? И они будут сидеть и ждать, когда тебе капнет пять рублей из какого–нибудь Новосибирска, чтобы три рубля из этих пяти отобрать? За что? Нет, Юра, ты мне объясни — за что? Может, это они тебе устроили прокат в Новосибирске? Ах, не они? Ладно! Может, они рекламу тебе сделали, писали о тебе? Клип твой финансировали? Нет? Ни хрена этого они не делали? А что они делали? Почему они взяли эти три рубля? Да потому что они крокодилы! А ты — дурак дураком — принес им своего собственного мяса. И они от тебя нормально откусили больше половины.
— А что же нам делать, если мы сами не можем защитить свою интеллектуальную собственность? — спросил самый глупый из нас Коля Чебулин.
Савелис встал и молча отошел от стола. Но отошел, как выяснилось, недалеко и ненадолго. Он взял у буфетчицы еще четыре бутылки пива “Stella Artois”, громыхнув, поставил их на наш стол, низко наклонился над столом, почти касаясь подбородком пенящихся горлышек бутылок (а мы потянулись все со своих мест к нему, то есть к центру стола, за словом правды и разума), и тогда только Савелис сказал:
— Мудаки! Были ими, есть ими и останетесь ими! — Что значит “есть ими”? Что это значит? — воспротивился филологически безупречный Кретинин.
— Неважно! Важно, что мудаки. Почему вы не можете отказаться на фиг от этого совкового убеждения, что вам должны давать, вас должны защищать, вами должны интересоваться? Никто ничего не должен. Все счета погашены. Ноль! Голый ноль, и вы все должны сами себе. Хотите иметь? Имейте. Хотите защищать? Защищайте. Сами! А не выпрашивайте корм, как собачки у выжившей из ума старухи. Прошло время на задних лапах стоять.
— Ну, хватит обзываться, — обиделся самый глупый из нас Коля Чебулин.— Что нам делать–то?
— При–ва–ти–зи–ро–вать–ся!
— То есть? — твердо и честно спросил я.
— Создаем объединение — частный кооператив с некоммерческой благотворительной целью помощи начинающим поэтам и драматургам. Уставной капитал 1000000 рублей. Миллион рублей собрать можем?
— Это можем, — буркнул Кретинин. (Это было время, когда билет в метро стоил 2000, а приличные брюки— полмиллиона.)
— Директорат объединения — мы четверо, — продолжал Савелис, взасос затягиваясь сигаретным дымом. — Главный бухгалтер — жена Юрки. Адрес правления — служебный кабинет Сереги. Можно дать твой адрес?
— Не исключено, — смело и определенно сказал я. (Серега — это мое имя, а кабинет мой находится в отделе народных ансамблей Мосгорфилармонии, где я лаборант–инспектор. Правда, в моем кабинете стоит пять столов и кроме меня сидят еще четыре человека, но это другой разговор.)
— Заметано! — сказал Савелис и допил пиво.
— А о каких начинающих поэтах и драматургах идет речь и почему мы должны им помогать? — спросил самый глупый из нас Коля Чебулин.
— Так это мы и есть! — воскликнул Савелис и раскинул руки от удивления. — Кто же еще?
Кооператив был создан и зарегистрирован под названием СЕЮКИ — начальные буквы наших имен — Серега–Юра–Коля–Илья. Оформляя бесконечные разрешения, выписывая друг другу нескончаемые доверенности на право представлять, исполнять, отменять, продавать, покупать, предоставлять в аренду и ликвидировать без остатка, мы думали только о том, как бы дать знать о себе, как сделать так, чтобы нас заметили.
Но жизнь все пустила наперекосяк. У нас отбоя не было от владельцев интеллектуальной собственности, которые хотели всеми силами ее защитить.
Антон Антонов напечатал (на машинке) толстую пачку жутких стихов, вбил ее в скоросшиватель и тушью жирно вывел заголовок:
РАСПУТИЦА И ниже — помельче, но тоже жирно: “Все права сохранены за автором. Перепечатка любой, даже малейшей части сборника, карается по закону”. К нам в “СЕЮКИ” он пришел с целью узнать выходные данные закона, по которому будет караться возможный перепечатчик “Распутицы” в целом или отдельных ее частей. Когда, где, кем издан такой закон и какой срок дают нарушителю?
Инга Сульц развелась со своим мужем Львом Сульцем. А они вместе (естественно, еще до развода) создали кукольный театр и даже ездили на международный фестиваль семейных театров в город Русе (Болгария). Теперь же надо было кукол поделить, и Инга искала у нас помощи в доказательстве того, что сама идея изготовлять кукол из хлебного мякиша принадлежит ей, а вовсе не ее бывшему мужу. Бывший же муж (видимо, ловкий парень) сумел со своими мякишами подобраться к фонду Сороса, схватил там грант, смылся к приятелю в город Мюлуз (Франция) и там лепит “Царевну–Лягушку” из французских булок.
Пересказать всю путаницу и неразбериху чужих интриг, которые на нас свалились, нет никакой возможности. Рекордсменом был совершенно безумный человек с зарослью черных проволочных волос, вившихся вокруг ослепительно–желтой лысины. Безумец принес кейс, который категорически отказался открыть, боясь пиратской кражи его идеи стосерийного телевизионного фильма. Более того, из страха плагиата он не открыл нам даже своего имени и фамилии. Он требовал вперед гарантию полной защиты его авторства и, когда мы твердо пообещали, сообщил только одно — что он из Домодедово и что (так он сказал) пока для нас этого достаточно.
Самый глупый из нас — Коля Чебулин — оказался прав: “Зачем и почему должны мы помогать всем этим людям? И когда наконец мы займемся собой?”
СЕЮКИ работал на пределе возможностей. То, что нам обещали заплатить клиенты, мы обещали заплатить за пользование факсом, ксероксом и прочей аппаратурой. Директор филармонии уже дважды вызывал меня к себе и грозил увольнением, если я не ликвидирую толпу посторонних возле нашей комнаты.
Тысячу долларов мы одолжили на текущие расходы и чай с печеньем для клиентов и для себя. Половина всех денег ушла на трехдневную командировку Коли Чебулина в Петербург. Собирались открыть там филиал, а у Чебулина оказался в Питере родственник жены — большой энтузиаст в любом деле, человек, по словам Коли, нервный и недалекий. Надеялись залучить его в бесплатные постоянные представители СЕЮКИ. Но дело не заладилось. Энтузиаст так разнервничался от ответственного предложения, что угодил в больницу. Коле самому пришлось везти его, а нам оплачивать представленный Колей счет такси на двести с лишним тысяч, потому что больной долго копался со сборами, а водитель ждал у подъезда почти полчаса.
Филиала не открыли, а 500 долларов ухнули. Бумагу для деловой переписки мы беззастенчиво крали в отделе поп–музыки. С авторучками наоборот — на свои кровные мы купили двадцать штук “Made in France”, а они мгновенно все исчезли и потом по одной обнаруживались все в том же отделе поп–музыки. Это уже мелочи. Пустяки.
Важно одно — мы бдительно охраняли горы какой–то ерунды, которая никому не была нужна, а деньги таяли. Но тут…
Но тут случилось событие ослепительное и невероятное.
Пришел пакет из USA. Целая пачка малопонятных бумаг на английском. И письмо на русском Акционерной Компании СЕЮКИ и господину ЮРИЮ РЕТИНИНУ. Речь шла о песне “Ударь, Василий, по струне…” Автор письма Василий Оскал–Оол — полагал, что эта песня адресована ему лично. Дело не только в имени Василий, дело в упоминании родины американского предпринимателя — Тувы.
“О Туве, о прекрасной Туве перестали вообще говорить и вспоминать с тех пор, как исчезли треугольные тувинские почтовые марки”, — писал Оскал–Оол. Он покинул Россию, забытой частью которой является маленькая Тува, всего три с половиной года назад. В России он был жонглером в цирке, потом администратором. В Штатах расцвели оба его таланта, и он нашел себя в бензиновом бизнесе. Теперь, когда он ворочает большими деньгами, он хочет вернуться в Туву и сделать что–нибудь для своей родины. Страшно, писал он, когда даже названия страны, в которой ты родился, никто не слышал… И вдруг… эта песня! Она случайно проклюнулась в какой–то передаче по местному русскому радио. И эти слова: “Нам что Камчатка, что Тува, Была бы речка да трава…” и так далее. Хоть кто–то произнес по крайней мере это дорогое имя.
Но хватит сантиментов. Он не будет рассказывать о своих планах, но уверен, что сможет улучшить жизнь своего народа, а народ в свою очередь демократическим голосованием сумеет сказать свое слово. Короче, когда самостоятельной Туве понадобится гимн, он — Василий — знает, что ей предложить. Конечно, текст придется подработать и кое–что изменить. Но первая блистательная строчка должна остаться:
и Тува, конечно, должна в песне присутствовать.
Поэтому — пока что он хочет купить все права на эту замечательную песню, включая все возможные будущие переделки. Нет сомнений, что о цене мы договоримся. Но он должен поставить уважаемому автору и фирме СЕЮКИ два условия…
— Стоп! Дальше не читай! — крикнул Савелис и накрыл текст рукой.— Поклянитесь! Вот самым что есть дорогим поклянитесь — ни слова дальше не читать! Я схожу вниз за пивом, хлебом и сыром. Мы выпьем, закусим и поздравим друг друга. А потом спокойно, без поспешения, я подчеркиваю — без поспешения! — прочитаем, какие там условия он ставит. Клянитесь! Мы поклялись, и Савелис сделал, как сказал. Он всегда и во всем был нашим лидером. Пива было много, и пили мы его долго. Вспоминали разные невероятные истории и много смеялись. И только потом — был десятый час вечера уже — Савелис сказал: “Давай текст”. Потом мне сказал:
— Читай, Серега. С того места, где “мы сговоримся”.
И я прочел: “Нет сомнений, что о цене мы договоримся…”
— Стоп! — снова сказал Илюша Савелис. — Юра, ты, конечно, автор, и речь о тебе. Ты с нами? Ты из СЕЮКИ или ты сам по себе? Учти, что письмо адресовано и тебе и СЕЮКИ тоже. Так ты с нами?
— Я с вами, — с некоторым надрывом сказал Юра Кретинин.— Читай текст, Серега.
— Громче читай и медленнее! — крикнул Савелис.
И я прочел: “Но я должен поставить два условия. Первое — СЕЮКИ обязуется исключить всякую возможность издания или исполнения песни в нынешнем виде. Второе — автор обязуется изменить текст в нужном направлении, а также изменить в нужном направлении свою фамилию”.
— Так я и знал! Ну вот чувствовал я это, вот прямо чувствовал, — вскинулся Юра Кретинин. — Да пошел он со своими условиями! Обычный жлоб и совок! Я горжусь своей фамилией! Он думает, что Кретинин— это от слова “кретин”. А мы старинный итальянский род! Мы — Crettini! Cret — это хребет! Мы — захребетные… в смысле, живущие за хребтом! Мы горцы — Crettini! Вот кто мы!
— Кончай! — крикнул Савелис.
— Правда, кончай, Юра, — спокойно и убедительно сказал я.
— Что ты в самом деле по пустякам–то? — продолжал Савелис.— Он же предлагает сразу, уже в обращении — он же пишет — ГОСПОДИНУ РЕТИНИНУ. И все, и вся проблема.
— Нет, не вся! И дело не в одной букве, а дело в оскорблении меня! Он меня хочет прямо с потрохами купить. А я не согласен. Все мои предки были Креттини. Их полно по всему миру — родственников, я имею в виду. Нас— Кретининых — навалом в Италии и в Штатах. А в Голландии— я вообще не говорю! Это случайность и несчастье, что вот нас — конкретно нашу семью— забросило в Россию, где каждый вздрагивает от моей фамилии. — Черт догадал тебя родиться в России с талантом и итальянской фамилией! — прогнусавил издевательски Савелис.
Юра бросился на него и ухватил за лацканы пиджака.
— Да вы что, ребята?! — очень властно и очень вовремя сказал я.— Прекратите, господа! У нас же общее дело.
— А может, взять не Ретинин, а Картинин? — предложил самый глупый из нас Коля Чебулин.
Юра отпустил Савелиса и кинулся на Колю. Но тут уж мы все втроем на него навалились, и Кретинин погас… ослаб.
Уже утрело, и заголубело уже чистое умытое апрельское небо, а мы все не могли разойтись. То братались, то ругались, то клялись. Благородный Кретинин от своих слов не отказался — он подтвердил: да, “Ударь, Василий, по струне…” принадлежит в смысле собственности не ему одному, а СЕЮКИ в целом, и если (тьфу–тьфу–тьфу!) будет гонорар, то каждому по четвертинке… Но…
Но! Есть и другая сторона этого дела. Стихи ведь надо переработать! Логично это делать самому автору. А вот тут уже счет другой. Прежний текст по договору принадлежит СЕЮКИ в целом, а новый текст — это новый труд. И по закону, и по справедливости это уже предмет нового договора. Между автором, с одной стороны, и СЕЮКИ— с другой. И тут пошла путаница. Юрка Кретинин принадлежал одновременно обеим сторонам — он и автор, он и буква “Ю” в слове СЕЮКИ. Что правда, то правда. Но ведь и мы (тоже забывать не надо) — мы тоже не из бакалейного отдела. Мы тоже поэты. И еще неизвестно, справится ли Кретинин без нас, чтобы ублажить Оскал–Оола. И еще обязательная перемена фамилии — это ведь условие договора, а Юрка артачится и не хочет выполнять. Значит… Запуталось все вконец.
— Сколько просить за гимн?! Вот вопрос. Да, да, подчеркиваю — за гимн! Он, Василий, сам его так назвал в официальной бумаге. Не песня, а гимн. Сколько? — обозначил я проблему. — Просить, так по максимуму! — решительно рубанул Савелис.
— Сколько это? Что значит “по максимуму”? Сколько это? — бубнил самый глупый из нас Коля Чебулин.
— По максимуму— значит не по минимуму! Не по средней зарплате учительницы литературы в средней школе.
— Ну, сколько, ну, сколько? — не унимался Чебулин.
— Откуда я знаю? Чего ты пристал? Сказано тебе: по макси–му–му!
— А может, пока эту тему не поднимать? — задумался вслух Кретинин. — Он не называет сумму, и мы не называем. Пишем просто: ваш факс получили. Рады будем с вами сотрудничать. Искренне ваши.
— Да! И еще целуем!!! — перебил Савелис. — Что значит “сотрудничать”? Он трудиться не должен, он должен платить…
— По макси–му–му! — подхватил я.
— Это как понимать… и как договоримся… но запрашивать надо сразу без разных интеллигентских… (и Савелис вдруг завизжал на очень высокой ноте) запрашивать надо по макси–му–му!
— Давайте определим понятия, — сказал самый глупый из нас Коля Чебулин, у которого в прошлом были два курса юридического института. — Мы продаем нашу интеллектуальную собственность, так? Ее хотят сделать гимном страны, так? Значит, тут не просто договор купли–продажи: была наша интеллектуальная собственность — стала ваша интеллектуальная собственность… То есть нет… Я спутал! Интеллектуальная собственность вообще не отчуждается! Покупатель, то есть народ страны, нуждающийся в гимне, может ею пользоваться, то есть петь гимн, но сама интеллектуальная собственность как была наша, так и остается…
— Почему наша? — вскочил с дивана Савелис. — Это собственность Кретинина. Придумал он.
— Но он же не соглашается менять фамилию, — возразил я. — А это пункт договора.
— Не будем про это! Вот про это давайте не будем! — говорил Кретинин, постукивая кулаком по столу, и чашки с недопитым чаем подрагивали на своих блюдцах.
— Мы посылаем факс или мы факс не посылаем? — подвел я итог сказанному.
— Посылаем факс и называем сумму по максимуму, — сказал Коля.
— Да? — спросил Савелис и выключил верхний свет. За окном было уже полнокровное утро. — Да? — снова спросил Савелис и закурил. — Возможно… Очень возможно… И вы представляете, как технически все это осуществить? Ну, вот мы пишем “по максимуму”, и он принимает условие… дальше что? Он переводит деньги на счет СЕЮКИ… Да? А налоги! 350 долларов с каждой тысячи. Значит (допустим, допустим!), с 10000— 3500 долларов. Вы готовы уплатить три тысячи пятьсот долларов? Готовы? — Нет! — закричали мы с Колей Чебулиным. И мы действительно не были к этому готовы. У нас в жизни таких денег не было.
Василий Петрович Оскал–Оол оказался крайне интересным мужчиной. Во–первых, он был законченный алкоголик. Во–вторых, он действительно был миллиардером. В–третьих… Но сперва надо остановиться на том, что во–вторых: он действительно был миллиардером. Он сразу по приезде, в один день умудрился купить несколько квартир в Москве, несколько машин и еще санаторий на Рублево–Успенском шоссе. Вокруг него мгновенно образовался целый взвод охраны и порученцев. Во всех новокупленных квартирах чудесным образом появились умелые слуги и служанки, и с ними тоже похаживали и посиживали другие охранники и посыльные.
Мы сперва ушам своим не поверили, когда раздался телефонный звонок и голос в трубке сказал: “Это СЕЮКИ, да? Это Василий. Я приехал песню забрать, да? Как к вам проехать? Объясните шоферу. Ахмет, поговори с ними”.
Да, сперва мы не поверили своим ушам. А потом поверили, и нас охватила паника. Песня не переделана — раз! Как принимать такого гостя, неизвестно — два! Программу действий мы так и не выработали — три! А главное… мы совершенно не ожидали, что все будет так быстро, и вообще, что все это всерьез. Мы абсолютно не были готовы психологически. А когда в комнату вошел двухметровый (буквально — двухметровый!) богатырь в синем халате, перепоясанном широким красным поясом, в остроконечной шапке, похожей на красноармейский шлем, мы буквально языки проглотили.
Но, как ни странно, на первых порах все обошлось и даже как бы упростилось. Человек в шлеме оказался не Василием, а его представителем. Он сказал, что машина ждет и что с собой ничего брать не надо. На улице возле дома стояла молчаливая толпа с опущенными головами — как на похоронах. Толпа окружала длинный восьмиместный белый “Мерседес”. В него–то мы и погрузились вместе с великаном в халате. В углу заднего дивана (дымчатого цвета и бесконечно мягкого и одновременно упругого) сидел Василий — худенький, в очках, с горбатеньким носиком и с залысинками в темных слабо вьющихся волосах. Василий пожал нам руки слабым пожатием и сказал, что его зовут Иерусалим Анатольевич, и что он референт, и что факс, присланный нам, составлял он.
Вот правда, с самого начала было во всем этом что–то похоронное: эта толпа вокруг машины с опущенными головами и хриплый шепот Иерусалима Анатольевича, и этот белый пароход под названием автомобиль, который плыл по запруженным людьми и машинами улицам со скоростью катафалка… Приехали мы в ресторан “Лилиомфи” на 2-й Пороховской. Я никогда не слыхал про такую улицу, но тут внимание обострилось до предела, и я четко запомнил: “ЛИЛИОМФИ, ресторан венгерской кухни, 2-я Пороховская, 10”.
В ресторане шел банкет. Пять длинных столов стояли параллельно друг другу. Человек с очень широким лицом и без одного уха говорил речь, держа в руках рог с вином. Нас усадили в торцовой части крайнего стола.
— Кто захочет плюнуть в лицо своему отцу? — спросил аудиторию одноухий оратор. Люди молчали. — Нет среди нас таких! — сделал вывод одноухий. — Вот за это и выпьем. И спасибо тому, кто дал нам такую возможность! Ура!
Все встали.
Мы выпили по одной, по второй и по третьей и очень вкусно закусили. Большей частью крабовым салатом и миногами. И только тогда Коля осмелился спросить: “Иерусалим Анатольевич, а где Василий Петрович?” Иерусалим попросил звать его Русей, как зовут его друзья, и объяснил, что Василий Петрович захворал и сейчас находится в бане, куда мы через полчасика все и поедем. Мы переглянулись и не стали больше ни о чем расспрашивать, а только опять выпили по две рюмки и закусили крабами с картошкой и миногами.
На эстраду в это время вышел ансамбль, быстро подключился к проводам и заиграл что–то жутко знакомое. Сперва мы обратили внимание, что лицо Юрки Кретинина стало ярко–алым и обильный пот потек из–под волос по всей его физиономии, а потом поняли, что исполняется инструментальный вариант в ритме марша песни “Ударь, Василий, по струне…”.
Иерусалим отошел к другому столу, поговорил, пошептался с тем, с другим… и решительно двинулся к дверям, делая нам на ходу знаки: дескать, трогаемся!
“Мерседеса” уже не было, и ехали мы на старом “ЛАЗе” с надписью по бортам: “Санаторий Лесные Поляны”. Ехали по Рублевскому и Успенскому шоссе и по Рублево–Успенскому, мимо Барвихи, Жуковки и разных Горок… Минут через сорок прошли сперва шлагбаум, потом автоматические железные ворота, а потом двойной — право–левый — пост с автоматчиками в камуфляже.
Баня занимала весь подвал бывшего санаторного корпуса, и рассчитана она была на помывку целой роты. Помещений много, и народу было много, разного: совсем одетые и совсем раздетые, и на половинку — все вперемешку. Больше мужчины, но попадались и женщины, типа уборщицы — старые, в каких–то тертых платьях с тряпками и ведрами в руках. Василий Петрович лежал возле мраморного бассейна на матах, покрытых большими махровыми простынями. Возле него стояло большое блюдо с фруктами, орехами и курагой. А с другой стороны блюда сидела, закутанная в простыни, сильно азиатская женщина и рассматривала свои фиолетовые ногти. Василий Петрович тоже был весь обернут простынями и полотенцами.
— Вот скажи, да? Если человек не держит слово, да? Если он не держит слово, то он хороший человек или он подонок полный и конченый? — минуя всякие “здравствуйте” и “привет”, сказал Василий Петрович, обращаясь исключительно ко мне.
Я улыбнулся несколько напряженно, потому что не мог понять: это вопрос или такая шутка?
— Если к тебе приехал друг, да? Можно немножко отодвинуть все дела и посидеть с другом? — продолжал Василий Петрович. На слове “отодвинуть” он нажал правой рукой на бедро сидящей рядом азиатки, и она легко отъехала сантиметров на двадцать по гладкому мрамору, не меняя при этом позы и продолжая рассматривать свои ногти. — Нет, скажи, да? Можно отодвинуть дела, или что, да? Зачем тогда было затевать все дела и запутывать? Садитесь! Что стоите, как на похоронах? … Купаться будете?
Мы себя чувствовали очень неловко. Ботинки и носки мы сняли еще в самой первой комнате, а про костюмы как–то никто ничего не сказал, и теперь мы стояли вчетвером в полной одежде и босиком у края бассейна, из которого поднимался пар. Становилось жарко.
— Интересно получается, — сказал Василий Петрович. — Хочешь добра людям, да? А они себе добра не хотят. Подойди, Валентин!
С другого конца бассейна через пар подошел человек с растрепанной седой шевелюрой. На нем был синий тренировочный костюм с широким красным кантом. В руках он держал маленький флакон и пипетку.
— Капни, Валентин, — сказал со вздохом Василий Петрович и задрал голову.
Валентин аккуратно, нежно капнул в обе ноздри. — Простудился, — объяснил нам Василий Петрович, засасывая носом лекарство. — Ничего не помогает. Не может лечить Валентин. Потому что не хочет. В казИно проигрывать 50000 зеленых за одну ночь хочет, а лечить меня не хочет. Представляете, Сергей, — Василий Петрович снова обратился непосредственно ко мне. — Представляете, Сергей, седой уже человек… доктор… и сам уже больной, поджелудочная железа барахлит, с женщинами проблемы… ты, Валентин, извини, что я так прямо, но ребята все свои, да? Это, ребята, мой друг — Валентин. Вчера в “Голден Пэлэсе” за пять часов просадил 50000 чужих зеленых денег. Ну, вот что мне с ним делать, да? Он думал маленько заработать, а его на счетчик поставили. Он думал, я ничего не узнаю, а мне, как только он в дверь вошел “Пэлэса”, мне уже донесли, что Валентин понес в “Голден” чужие 50000. Вот такие друзья, да? …Чего вы стоите, ребята? Садитесь, здесь пол чистый. (Мы неловко начали усаживаться.) Ну, что делать–то будем, Валентин? Сдавать тебя будем или сами секир башка делать будем, да? (Валентин смущенно улыбался и прятал глаза.) Я ему дам 50000 и еще пять тысяч, чтобы проценты заплатить за опоздание, а он их в другой казИно понесет, да? Вот так дружим, да? … Капни себе в нос, козел. У тебя тоже сопли, как у меня, текут. Чего ждешь, капай! По пять капель в каждую, да? Хочешь, я тебе капну?
Валентин послушно набрал полную пипетку и влил себе масляную жидкость, не переставая улыбаться. Масло потекло по губе и залилось в рот. Валентин весело морщился.
— Вон что выделывает, да? — Василий Петрович брезгливо следил за его манипуляциями. — Взрослый человек, старый человек, заслуженный импотент республики, что выделывает, а? Такие козлы кругом, страшное дело, ребята, какие козлы кругом. Тут уже ничего не поправить, все разворуют, бандиты, хуже меня… Все в казИны снесут и друг другу проиграют. Надо свое государство делать. Все новое надо, да? Головы новые надо… флаг новый… гимн новый… Принесли гимн?
Было очень страшно. Мы потом все четверо признавались между собой, что в тот момент было очень страшно. И когда он так странно произносил— “казИно” и называл его в мужском, а не в среднем роде, тоже было страшно. И когда Василий Петрович вдруг так неожиданно произнес: “Принесли гимн?” и так остро посмотрел своими маленькими припухшими глазками, все мы как языки проглотили. Ну, ничего выдавить из себя не можем. А он еще смотрит прямо и конкретно на меня. Не знаю, почему, но он меня выбрал. Понял ведь, что я не Юрка Кретинин, назвал меня правильно по имени и даже несколько раз. Говорил “ребята!”, а обращался почему–то ко мне, на них даже не смотрел. И это тоже пугало. Коля Чебулин, уж на что глупый, а признался потом: “Я подумал, вот все, тут и конец”.
Пауза затягивалась. Василий Петрович убрал наконец с меня свои пугающие глаза, взгляд его обратился вовнутрь. Он печально вздохнул и произнес раздельно и внятно: “Ни хера вы мне не принесли”. Савелис с трудом и нескладно (это Савелис–то, который кого хочешь заговорит и что хочешь сформулирует) стал объяснять, что мы не знали, что хотелось сперва точно понять, какая именно задача… потому что если с одной стороны, даже при всем желании…
— Да, ладно… — устало произнес Василий Петрович. — Все правильно, да? Халтура не нужна. Сейчас фруктов поедим… из Самарканда. Гранаты очень полезные… Будешь, Валентин, гранаты? Знаю, что будешь. Много гранатов съешь… (Василий Петрович становился все более сонным и задумчивым.) А ты, Таиска, чего все сидишь и ногти свои полируешь? Не надоело, да? Пошла на хер отсюда.
Восточная девушка поднялась и, придерживая на бедрах маленькое полотенчико, пошла к выходу.
— Скажи, чтоб гранаты несли! — сонным голосом крикнул ей вслед хозяин.
Глаза его закрылись, и очень большая, очень круглая голова устало легла на маленькую подушечку. Из–под подушечки выползла широкая некрасивая кисть руки с короткими толстыми пальцами. Хозяин (только теперь мы поняли, что он был до всех возможных уровней налит алкоголем) мгновенно впал в глубокий сон. Все мышцы ослабли, освободились… короткие пальцы правой руки растопырились… между пальцами стали видны знаки старой, почти стершейся наколки… и мы (почему–то с ужасом!) прочли на руке Василия Петровича: ГУРАМ.
Нас распределили. Снова появился маленький, но какой–то очень надежный Иерусалим Анатольевич и как ни в чем не бывало сказал: “Ваши номера приготовлены. Еда, ну там завтрак, обед, ужин — расписано, когда что. Холодильники в номерах набиты. Машина дежурит. Позвоните — там телефон написан, на столе лежит у Ильи — и вас отвезут, куда скажете. Но только чтоб не позже одиннадцати быть на месте. Лады?
— На каком месте? Где наше место? Мы где находимся? Где мы? — вскинулись мы все четверо под руководством Савелиса, который опомнился наконец и взял бразды правления. — Руся! Что все это значит? Мы же еще ни о чем не договорились. Мы же еще даже не начинали…
— Спокойно. Спокойно, ребятки! Все предусмотрено. Василий Петрович пошел в отключку. Выйдет через четыре дня. Вот и весь орех! Разгрызть просто — здесь санаторий “Лесные Поляны”. Василий Петрович его купил. На четыре дня — четыре полулюкса ваши. Обеспечение полное. Вам четыре дня свободы творчества. Но… ребята… Василий Петрович, когда до дела дойдет, он мужик серьезный и не только лапшу, но даже серьги с бриллиантами на уши ему вешать не стоит. Так что, сами понимаете… Мы поняли. Я не уверен, что действительно поняли, но после переглядки мы все утвердительно кивнули головами и тем объявили Иерусалиму Анатольевичу, что — да, поняли!
Мы получили ключи и поднялись в лифте на шестой этаж. Дальше очень трудно описывать, потому что… Господи, за что нам? Мы же… в конечном счете… мы очень простые, очень скромные люди. Ну, что мы такого сделали, чтобы нас вот так вот… Полулюксы были… это нельзя выразить… кровати были… подушки, простыни… балконы… эти девушки утром: “Вы будете завтракать в номере или спуститесь вниз?” а внизу… там были… три варианта омлета, ветчина, сыры любых вкусов, салатики, рыба жареная, тушеная, вареная, тертая морковь, свекла с чесночком, лук моченый, маслины, мясные продукты кубиками и полосками, хлеб, хлебцы, хлебные добавки, крабы, бобы, грейпфруты, но не просто грейпфруты, а гораздо лучше и… штучки мясные… я даже не знаю, как назвать эти шипящие на решетке… не кебабы, кебабы я знаю… эти шипящие с луком на раскаленном железе… куинджи… не куинджи, Куинджи— это художник… не знаю, не знаю, как это назвать, но я это ел! Четыре дня каждое утро.
Мы гуляли по обширному парку, обнесенному, как мы случайно выяснили, оградой с высоковольтным проводом. Мы смотрели на небо, с которого смотрели на нас чисто вымытые светила. Мы смотрели на землю, которая рождает изумительные странности: необыкновенно красивые деревья и ни на что не похожие цветы. Мы ездили на велосипедах, мы ходили на лыжах (я не вру, не вру! — были такие приспособления в прохладном, но теплом спортивном зале). Мы играли в теннис! Умел играть, и то совсем немного, один только глупый Коля Чебулин, но мы играли в теннис! Все четверо! Двое на двое!
И мы пили! Вот это настоящая правда! Мы пили от просыпа до заката! Потому что напитки всех видов были и на столах, и в буфете, и в холодильнике каждого номера. К концу вторых суток мы, с трудом связывая слова и облизывая все время пересыхающие губы, обвинили друг друга в том, что мы друг друга разлагаем. Светила полная луна. Вечер был прохладный. И Кретинин демонстративно, сильно размахнувшись, забросил в кусты опустевшую бутылку — какую по счету, за этот день вспомнить было нельзя.
На следующее утро мы собрались все вместе у Ильи. Собрались сразу после завтрака, чтобы работать до полуночи. Нужен гимн! И нужна фамилия автора. Любая, но не Кретинин. Все ясно! Исполняйте! Время пошло!
Мы не могли! Вот в чем вся соль… весь перец… вся подлячность этой истории… мы — ничего — не — могли!
Савелис поначалу верховодил и, казалось, был в ударе. Острил, поддевал всех. Когда заметил, что дело не двигается и все какие–то сонные, сам предложил принять по холодненькому пиву, а потом и по малой дозе. Долго спорили, что открыть — джин, виски или водку? В конце концов кидали жребий, и выпало на виски. Но потом открыли и джин, потому что у Кретинина была жажда и он все равно уже открыл тоник. А Чебулин принес от себя водку и боржоми. Потом обедали внизу с красным вином. Савелис не пьянел, а становился все более остроумным и разговорчивым. А мы трое мрачнели — сами чувствовали. После обеда, затяжелев, опять сидели у Савелиса. Он сказал, что мы ему надоели, и стал без конца звонить по телефону — прямо подряд по своей записной книжке всем знакомым. Всех разыгрывал, представляясь то телевидением, то Советом Министров, хохотал, описывал наше житье, божился, что все правда, и орал в трубку, чтоб немедленно приезжали проверить.
Связь у нас была через коммутатор, и женский голос исправно давал линию. Но вечером, когда Савелис сорвал с аппарата трубку и бодро крикнул:
— А ну–ка дайте город–городок! — ему ответил мужской голос:
— Спит город. И тебе спать пора.
— Не спится, дорогуша, а у меня таблетки нет снотворной, — еще шутил Савелис. А голос сказал серьезно (мы это слышали):
— Хочешь, я тебя без таблетки уложу? И пошли сигналы отбоя.
Савелис вдруг скис. Как–то странно и сильно испугался. И опомнился.
— Давай, Юра, — сказал он Кретинину, — давай за дело. Кто подпишет — без разницы. СЕЮКИ подпишет и… с концами. Возьмем псевдоним — Андрей Сеюки — и порядок. Но стих твой… чего там, стих твой! Так что давай варианты.
Кретинин, надо сказать, все эти дни в санатории был мрачен и молчалив. Шуток не принимал, на подколы огрызался.
— Мой вариант ты знаешь, — угрюмо сказал Юра. — А если автор Сеюки, то и давайте ваши сеюкины варианты.
— А–а–а! — протянул Савелис. — Будем крутыми? Давай! Можно и так. Вот бумага, вот ручки. Замеряю — 15 минут! Через пятнадцать минут все до кучи! Лучший вариант сдаем, и кончено дело.
Был уже полный вечер, и мы устали. От перепоя, от пересыпа, от свежего санаторского воздуха. Через пятнадцать минут все положили на стол чистые листы.
— Что такое? — вскричал Савелис и выпил еще рюмку, не закусывая.— А ну–ка, ну–ка, наобум! — он схватил свой лист и написал размашисто:
— Это так, для разгону, — добавил он.
Помолчали. Кретинин пропел тихонько:
— Струне—стране… У меня лучше, — так же тихо сказал он.
Савелис покраснел.
— Спать пошли, — разумно предложил я. — Завтра с утра.
— Нет, не с утра, а сей момент! — Савелис крепко стукнул кулаком по столу. И подпрыгнули рюмки и тарелочки с орешками и маслинами. — Хватит раздувать вола из лягушки. Вот сейчас открываю бутыля. Пьем и пишем, и к концу этой поллитры все должно быть готово. А что, “Боржом” кончился? Где “Боржом”? Чебулин, сходи к себе, принеси воды! Буля! Ты чего тут разлегся?
Коля Чебулин, самый глупый из нас, отвалился на валик дивана и похрапывал с широко раскрытым ртом. Савелис схватил его за плечи и потряс крепко.
— Кончай, Буля! Это дезертирство! Давай работать! Ты тут не у тети Сони на даче, ты тут на деле. Серега, колбаски, рыбки подрежь еще и сделай бутерброды! А ты, Юрка, с этого стола все долой, чтоб чисто было, чтоб было, где писать.
— Ты чего раскомандовался? — уставился на него исподлобья Кретинин. — Что ты из себя строишь полковника какого–то? Делай то, не делай се. Пусть каждый сам решает. — Так… — Савелис крепко потер лицо руками.— Так! Вы понимаете, что день остался. Фактически — один день. У нас эта ночь и один день! Понимаете?
— А до чего один день? — пришел в сознание глупый Коля Чебулин.— Мы ж юридически так договора и не оформили. Значит, пока это наша интеллектуальная собственность, за нами сохраняются все права…
— Ты чью водку пьешь? — заорал Савелис. — Ты чьим воздухом в полулюксе дышишь? Ты в чью сауну вчера ходил и горничную Люсю лапал?
— А ты, Илья, чье виски пьешь? — справедливо заметил я.
— Так я же и говорю, что за это надо вкалывать. Сейчас! Разбирайте листы. Наливаю по рюмке, даю по одной маслине, и пошли работать. Кто первый хоть какую–то рыбу напишет, получает бутерброд… с рыбой!
Это может показаться странным, но мы подчинились. И выпили, и разобрали бумагу, и взяли ручки, и… стали думать.
— Интеллектуальная собственность! Спохватились! — все не успокаивался и глухо ворчал Савелис. — Интеллекта ни хрена нет, а собственность есть! Меня вот уже по телефону отшили — это первый сигнал, а будет и второй, дождетесь… Шутки шутками, а мы ж в этом раю заперты, и на всех выходах хлопцы с автоматами, а кто такой этот Василий Петрович, я лично вообще уже перестал понимать. Может, он Гурам — видели буковки на пальчиках? Тогда что?
— Кончай ворчать. Мешаешь, — буркнул Кретинин.
Полчаса молчали, сопели, шуршали бумагами. Только раз глупый Чебулин спросил: “А какая у них столица, у Тувы?”. “Кызыл”, — не поднимая глаз от бумаги, сказал Кретинин. Через полчаса на центр стола положили листки с каракулями и множеством зачеркнутых слов и строчек. Результат был ужасен.
“Ударь, Василий, по струне,
Смотри, какая жизнь вовне…” — писали СЕЮКИ.Смотри, страна лежит в говне… (зачеркнуто)
Поджарь картошку на огне… (зачеркнуто)
Гудят гитарные низы,
О, как хорош родной Кызыл!
Я видел много разных сёл,
Но вспять вернулся, как козёл.— Что происходит?! — кричал Савелис. — Мы же профессиональные ребята. А ты–то что, Юра? Ты–то что?
— Я свое не умею поправлять, мне лучше новое писать. — Ну, пиши новое! Пиши что–нибудь! Но не про козла же! Кто про козла написал?
Коля Чебулин надул губы:
— Ты сам сказал, пишите любую рыбу, потом поправим.
— Так рыбу! Рыбу— не значит ахинею про козла. А это что, это кто?
— Это кто?
— Это я, — сказал Кретинин. — А что, плохо?
— Хорошо. “Весь его — песьего”? Хорошо! …Ты соображаешь, что ты пишешь? Ты гимн пишешь! Гимн! Среди каких колдобин? Ты понимаешь, что этот Василий, или Гурам, или как его там… не по струне ударит, а по твоей башке… И так вдарит, что не покажется нам мир “широк — удобен”… “среди народа песьего” … Ты это про какой народ? — вдруг вскинулся Савелис. — Ты понимаешь, что катастрофа?
Накаркал Илюша Савелис! Как старый ворон, накаркал. Утром нас вызвали вниз к администратору. Сперва одного Илью, потом всех остальных. Миловидная молодуха, не отрывая глаз от экрана компьютера, сказала:
— Да, у вас оплачено по завтрашнее утро. Но телефон не входит.
— Утро — это до какого часа?
— Утро— это утро — до 10. Но телефон не входит.
— В каком смысле? Какой именно телефон?
— Петербург 23 минуты и 17 минут… это будет… 85 долларов 60 центов.
Савелис схватился за челюсть.
Звонили Иерусалиму Анатольевичу (он нам оставил, слава Богу, свой мобильный), и он (слава Богу!) откликнулся. Приехал, сходил к администраторше, все уладил. Мы еще хотели расспросить его, объяснить, посоветоваться, но он прятал почему–то глаза и говорил только:
— Это–то все лабуда, ребята, это лабуда, а вот… — а что “вот”, так и не договаривал. С тем и исчез.
В этот день мы не пили вообще. Только позавтракали с пивом и перед обедом бутылку красного (вот уже в привычку вошло, это все быстро так!), а к водке вообще даже не прикасались. Но дело все равно не шло. Шел шлак. Породы не было. Вот даже приведу примеры:
(Дувал — это такой забор, что ли) — это я написал. Не хуже других, но тоже, конечно, не годилось.
Мы выбились из сил. Мы вспоминали, как работали вместе Ильф и Петров, но юмор не спасал. Мы говорили, что Михалков с напарником сочинили не что–нибудь, а гимн Советского Союза за одну ночь, но и это не помогало. Мы ничего не могли сочинить.
Утром следующего дня позвонила дежурная:
— У вас до 10 часов. Продлевать будете?
Опять разыскивали Иерусалима Анатольевича (а что делать?), он обещал приехать, но сказал, чтоб собирали вещи. Три номера мы сдали, и все собрались в полулюксе у меня. По привычке опять открыли бутылку (холодильники по–прежнему каждый день регулярно пополнялись). Пили. Ждали. Вхолостую работал в углу телевизор — не слушали. И вдруг глупый Коля крикнул:
— Тихо! Чего, чего он говорит?
Говорил диктор. Конец очередных новостей. И мелькнуло что–то… мафиозная разборка… заказное убийство… личный врач Валентин Безличко… баня…
И вспомнился — всем сразу вспомнился — доктор с каплями в нос…
И стало страшно.
Приехал Руся. Мы спрашиваем:
— Вот непонятно — или тут санаторий, или Василий Петрович нас…
— Был санаторий, — сказал Иерусалим Анатольевич, — потом Василий Петрович его купил. А вчера Василий Петрович его продал. Значит, обратно санаторий.
— А где Василий Петрович, он поправился? — спросил самый глупый из нас Коля Чебулин.
— Он поправляется, — ответил, поправляя очки, Иерусалим Анатольевич. — Он сейчас поправляется в Барселоне, но у него еще дела в Нигерии. Большие дела, поэтому задержится. … Вы очень счастливые люди, — сказал еще Иерусалим Анатольевич. — Вы сейчас выйдете с территории, и вас выпустят… вы сядете на 7-й троллейбус и поедете по домам…
— Тут же нет троллейбуса. До троллейбуса еще доехать надо, — сказал самый глупый из нас.
— А вы и доедете. Уж как–нибудь доберетесь. Или возьмете левака в складчину за пару сотен тысяч. Или пешком дойдете к вечеру… Вам очень повезло.
По коридору, сильно топая, пробежало несколько человек.
— Руся, — осторожно сказал Илья, — я понимаю, что про песню, про гимн то есть, говорить сейчас не время… Но ты…, извините, но вы не можете ли нам объяснить… у Василия Петровича на пальцах написано ГУРАМ… Это странно… Если он настоящий тувинец, или там… и потом, наш гимн — он же весь на этом построен: “Ударь, Василий, по струне…”
— Гурам… — Иерусалим Анатольевич вдруг задышал носом и стал быстро облизывать губы… — Гурам— это Главное Управление работ… — тут ему стало плохо. И к тому же в дверь вошли.
В Москве в это утро по метеосводкам было плюс 3 градуса. А по ощущению настоящий минус. Очень промозгло.