Окончание
Александр Горбовский
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 1998
Александр Горбовский
Магия и власть
5. Политическое застолье
Связанные с ним узами гостеприимства были ему ближе всего.
Плутарх. “Избранные жизнеописания. Жизнь Лисандра”
Преломить хлеб
Это действие всегда означало нечто большее, чем просто разделить с кем-то трапезу. Преломить хлеб — это как бы преодолеть некий барьер, разделяющий до этого посторонних людей. Этнографы полагают, что обычай этот идет от первобытных охотников, вместе поедавших сырое мясо только что убитого зверя. Для них, минуту назад разделявших смертельный риск, совместная трапеза была знаком побратимства.
Таким этот древний, исходный смысл совместного вкушения пищи и остался. Причастники одного стола, участники единого ритуала, члены одного круга. Вступивший в этот круг — свой. Недоброжелатель или враг эту черту преступить не может. С ним за один стол не садятся. И наоборот. Человек, который ел или пил с другим или в его доме, уже не посторонний, не чужой и тем более не враг.
Вот история, записанная на арабском Востоке тысячу лет назад. “А вот что случилось с одним из пленных, которого привели к Ману ибн Заиде среди других пленников. Ман приказал казнить его, но тот крикнул:
— Неужели ты не дозволишь перед смертью хотя бы утолить жажду?
Ман повелел напоить всех пленных, а когда они напились, тот же человек спросил его:
— Неужели ты убьешь своих гостей?
И Ман велел отпустить их”.
Этот повсеместный магический смысл общей трапезы издавна известен был и на Руси. Летопись рассказывает о ссоре двух князей. Когда все завершилось миром, это было ознаменовано общей трапезой: “Глеб же выехал и поклонился Изяславу. Изяслав же позва к себе на обед и ту обедав”.
Так же поступает и Петр I после победы над шведами. Чтобы показать, что у него нет недобрых чувств к вчерашним врагам,
“В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих…”
В других обстоятельствах, после другой войны в мае 1945 года Г. К. Жуков давал в Берлине банкет в честь Победы. Но в этом случае побежденных за общий стол подчеркнуто не пригласили. Этого никто и не ожидал. До примирения было еще далеко. И только через десять лет, в 1955 году, когда канцлер ФРГ Аденауэр прибыл в Москву с визитом, советские руководители впервые сели за один стол со “вчерашним врагом”.
Магический смысл застолья всегда чувствовали и соблюдали советские вожди разных рангов. Не случайно визит любого руководителя в республику или в область всегда начинался с преломления хлеба. Это всякий раз имело свой эмоциональный и практический смысл: высокий гость невольно чувствовал себя связанным с хозяином узами симпатии и приязни. Такая психологическая зависимость повязывала его эмоционально, что и требовалось принимающей стороне.
Чтобы быть свободным от подобной зависимости, Н. С. Хрущев старался избегать общей трапезы. Ради этого, рассказывают, Генеральный секретарь специально возил в багажнике своей машины большую сковороду. Не доезжая до города, где его ждали, Хрущев с сопровождающими устраивали где-нибудь на обочине небольшой привал, разводили огонь. Когда же по прибытии их приглашали к столу, он отвечал:
— Спасибо, спасибо. Мы недавно обедали. Поехали сразу в хозяйства.
Не связанный общим застольем, Хрущев мог свободно и нелицеприятно говорить местным вождям все, что считал нужным. Чего наряду с прочим ему в конце концов не простили.
Непременная часть любого застолья — обмен тостами. “Политического застолья” — тем более. В официальном коммюнике об этом пишут так: такой-то и такой-то во время обеда обменялись речами.
Но они не просто обмениваются речами. Все, что лидеры хотели бы сообщить друг другу, было или будет сказано с глазу на глаз во время переговоров. Застольная же речь, тост произносится обычно ради другого — ради заключительной фразы:
— Желаю госпоже Маргарет Тэтчер, вам, британским гостям… (М. С. Горбачев)
— Желаем дальнейших успехов в выполнении широких созидательных планов Трудовой партии Кореи! (М. С. Горбачев)
Как правило, такой возглас-пожелание не произносят, а обязательно восклицают. Именно так, на сильнейшем эмоциональном всплеске, выкрикивал когда-то свое заклятье колдун или шаман. Это подобие не случайно. Некогда возглас этот во время ритуальной трапезы был колдовским, магическим способом воздействовать на реальность.
Само собой, политический лидер не может не понимать, что, какие бы пожелания эмоционально ни провозглашал он, на действительность они никоим образом не повлияют. Но все равно он будет восклицать застольные заклинания, ведь ритуал застольного действа, как всякий магический ритуал, должен быть соблюден во всех деталях.
Отказавшиеся разделить трапезу
Интуитивно, а значит, очень точно магический смысл общей трапезы понимал И. В. Сталин. Поздние ночные застолья с ближайшим окружением во многом носили именно такой, ритуальный характер. Именно поэтому традиция сохранилась и после Сталина. Блюдя обычай застолья как ритуала, члены Политбюро, как правило, обедали вместе, за одним столом.
Многие годы участвовал в этих общих трапезах, естественно, и Хрущев. Но вот бывшие соратники, сотрапезники и друзья, сговорившись за его спиной, отрешили его от власти. Рассказывает его сын С. Н. Хрущев:
“Я встретил машину у ворот. Отец сунул мне в руки свой черный портфель и не сказал, а выдохнул:
— Всё… В отставке…
Немного помолчав, добавил:
— Не стал с ними обедать”.
То, что он отказался разделить трапезу, Хрущев сообщил сразу же после слов о своей отставке. Он считал это как бы равнозначным самому событию — отставке. Отказ преломить с кем-то хлеб, неучастие в трапезе имеет не меньший символический смысл, чем участие в ней.
Отказ разделить трапезу — на магическом языке знак неприязни и тайной вражды. Напомню литературный пример. Граф Монте-Кристо оказывается среди приглашенных в доме своего врага. Единственный из всех он ничего не ест. Когда Мерседес заметила это, она чрезвычайно встревожилась. Но, несмотря на ее усилия, Монте-Кристо не прикоснулся ни к одному из блюд.
— Граф, — воскликнула Мерседес умоляюще, — есть прекрасный арабский обычай: те, кто разделил хлеб и соль в одном доме, становятся навсегда друзьями.
Когда же и после этого Монте-Кристо отказался преломить хлеб, у Мерседес не осталось сомнений: этот человек не питает к ее семье добрых чувств. И она не ошиблась.
Политикам не меньше, чем литературным героям, понятно значение этого обычая. В свое время румынский диктатор Чаушеску не раз навещал Брежнева, когда тот отдыхал в Крыму. Наступало время обеда, и Брежнев всякий раз приглашал гостя к столу, но тот под любым предлогом уклонялся. Отношения между Румынией и СССР, Чаушеску и Брежневым были не теми, считал он, чтобы сесть за один стол.
Иногда гость отказывается от участия в трапезе как политическое лицо. В других случаях, наоборот, его могут не пригласить к столу. И всякий раз участие или неучастие в ритуале имеет свой политический смысл.
Когда в январе 1994 года Билл Клинтон посетил Москву, Ельцин не только дал обед в его честь в Кремле, но и ужинал с ним в Огарево. Так через преломление хлеба символически была обозначена близость двух лидеров, их взаимные добрые чувства. Прошел год. В мае 1995 года американский президент снова посетил Москву. Но теперь в отношениях между лидерами наметилась трещина — война в Чечне, ядерные поставки Ирану. На этот раз ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину с президентом Клинтон приглашен не был.
6. Магия места
Большому зверю покорны
В стае всегда господствует самая сильная, самая крупная особь. При этом вожаку даже нет нужды всякий раз подтверждать свое право. Сам его вид говорит об этом. Признаки господства, как и знаки подчинения, запечатлены в сознании генетически. Причем не только у животных, но и у человека.
Когда правитель или просто начальник на голову выше всех остальных, это импонирует подданным и подчиненным, так как соответствует их глубинным подсознательным ожиданиям.
Но когда правитель не достигает желаемого стандарта, он старается тайно восполнить этот свой недостаток, обычно обувью на особо толстой подошве. Достаточно вспомнить римских императоров, прибегавших к этой уловке, или Лжедимитрия, который, чтобы казаться выше и понравиться московскому люду, носил сапоги с огромными каблуками. А кроме того, чтобы еще добавить себе рост, носил постоянно высокую меховую шапку.
Среди политиков, страдавших от тайного комплекса по поводу своего роста, был и Сталин. Чекист А. Орлов, впоследствии бежавший на Запад, вспоминал:
“Подметив, что Сталин, желая казаться повыше ростом, предпочитает обувь на высоких каблуках, Паукер решил нарастить ему еще несколько сантиметров. Он изобрел для Сталина сапоги специального покроя, с необычно высокими каблуками, частично спрятанными в задник. Натянув эти сапоги и став перед зеркалом, Сталин не скрыл удовольствия. Более того, он шел еще дальше и велел Паукеру класть ему под ноги, когда он стоит на Мавзолее, небольшой деревянный брусок”.
Среди военных ценятся комплекция и высокий рост, особенно у военачальников. Когда после Парада Победы Сталин собирался сфотографироваться с маршалами и генералами, сначала планировался снимок, где все должны были стоять со Сталиным в центре. Но от этого сразу же отказались потому, что многие военачальники чуть ли не на голову были выше Сталина и он казался бы тщедушным и терялся бы среди них. Решено было, чтобы все фотографировались сидя. Это фото хорошо известно.
Когда Сталин встречался с кем-то из политических деятелей зарубежных стран, негласно считалось желательным, чтобы он не оказался на фото ниже своего собеседника. Случались, конечно, ситуации, когда сделать было ничего нельзя. Например, при встрече с генералом де Голлем. Но в других случаях искусство ракурса решало все.
Мао Цзэдун, например, был немного выше Сталина. Но ни на одной советской официальной фотографии этого не заметно. Зато китайская фото- и кинохроника, наоборот, это различие подчеркивала. Насколько же та и другая стороны придавали этому малозначительному факту скрытый смысл: кто выше, тот как бы и главнее в международном коммунистическом движении! И улыбаться тут не приходится.
Биологический инстинкт не рассуждает, он доминирует. Поэтому правителей испокон веков принято изображать гигантского роста. Фараоны на древнеегипетских фресках всегда возвышаются над остальными. А их гигантские статуи, сохранившиеся по сей день! Фигурки туристов, теснящихся у их подножий, выглядят как пигмеи. По тому же принципу воздвигались и статуи императоров в Риме.
Огромные, с многоэтажный дом, портреты вождей тоталитарных стран тоже призваны показать, кто Большой Зверь. Вчера это были Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини, Иди Амин, Чаушеску, Мао. Сегодня — Каддафи, Саддам Хусейн, Ким Чен Ир.
Гигантские статуи Сталина. На Волго-Доне вместе с постаментом одна из них составляла около сорока метров. Но выше всех должна была быть, конечно, статуя Ленина. Архитектурный бред эпохи, Дворец Советов, должен был вознести ее аж к облакам. Не допустил Господь.
Огромная особь, взирающая сверху вниз, — знак безусловного господства. Соответственно взгляд снизу вверх — такой же безусловный рефлекс подчиненности. Причем придумал это не человек, в животном мире так было и так есть всегда. “Когда птицы садятся на дерево, доминанты занимают самые высокие ветки, а за верхушку часто происходят стычки” (В. Дольник. “Непослушное дитя биосферы”). “Главный символ превосходства у приматов, как и у многих других млекопитающих и птиц, — это зрительно возвысить себя над остальными, занять высокое место и не допускать на возвышение остальных” (В. Дольник. “Естественная история власти”). Так павиан-вожак, едва его стая располагается на стоянку, сразу занимает самую высокую ветку и оттуда, с этой своей возвышенности, “он грозно хмурит брови то на одну обезьяну, то на другую” (там же).
Не так ли и у людей? Император, властелин, правитель тоже взирает на своих подданных непременно с некоего возвышения, сверху вниз. “Ирод, одевшись в царские одежды, сел на возвышенном месте и говорил к ним” (Новый Завет. Деяния Апостолов, 13.21.) Тиберий, отмечая свой триумф, в лавровом венке “перед лицом сената взошел на возвышение”. (Светоний, Жизнь двенадцати цезарей). Именно для этого в свое время придуманы были троны, обязательно стоящие на постаменте.
Сегодня президиумы, подиумы, трибуны — та же верхняя ветка, откуда очередное начальство взирает на рядовых особей. А когда этих приспособлений не оказывается под рукой, сгодится все, что угодно. Мой московский приятель Валерий С., не пропускавший в бурные перестроечные времена ни одного митинга или демонстрации, рассказывал мне:
— Мы собрали народ на Манежной. Пришло тысячи три-четыре. Но кроме нас подоспела сильная группа наших политических конкурентов. Они правильно рассчитали — для них это был шанс повести народ за собой. Тем более, у них был матюгальник, а у нас нет. И мы им стали проигрывать. И мы бы проиграли им, это точно. Но зато у нас оказался ящик, умный кто-то догадался прихватить его. И мы по очереди поднимались на него и говорили. И потому, что мы обращались к толпе сверху, как бы с трибуны, как народу привычно воспринимать начальство, стали слушать именно нас. Нужно было быстро предложить что-то радикальное, действенное. Я вскочил на ящик и кричу: “Все отсюда идем к Ельцину заявить о нашей поддержке!” И толпа сразу двинулась, куда я указал сверху. Как будто только и ждали, чтобы дали команду. Пошли по Горького. А я и сам-то не знаю, куда идти, где Ельцин, где его искать. Но главное — повести за собой народ.
Когда Ленин прибыл из эмиграции, вернейшим способом психологически обозначить его ранг вождя было сделать так, чтобы другие восприняли его, глядя снизу вверх. И вот на привокзальной площади Ленин поднимается на броневик.
Август 1991 года. ГКЧП проиграл. Что делает Ельцин, чтобы обозначить победу? Идет в народ, в толпу? Никоим образом. Ельцин поднимается на танк.
Казалось бы, тюремные нравы, тюрьма находятся вне привычных социальных связей и норм. Однако и там присутствует тот же символ власти. Пахан и его люди всегда занимают верхние нары.
Зная биологическую, животную природу этого обычая, забавно видеть, как и по сей день им пользуются правители разных уровней. В Москве, в некоторых высоких кабинетах, где мне случалось бывать, кресла для посетителей устроены таким образом, что сидящий хозяин как бы возвышается над всеми. У пришедшего сразу создается определенный настрой. Настрой подчинения. Судя по всему, делается это осмысленно. Человек из окружения Горбачева отмечал именно эту особенность его кабинета. К большому письменному его столу примыкали два кожаных кресла для посетителей, “сидя на которых, ты воочию убеждаешься в своем ничтожестве, глядя снизу вверх на генсека”.
Подчинение — другая сторона господства. В животном мире подчиненная особь, чтобы показать полную свою покорность, ложится на землю, как бы уменьшая свой рост. Так же и у людей. Обращаясь к владыкам, перед ними полагалось простираться и падать ниц. “Архелай, простершись ниц, умолял прекратить военные действия и помириться с Митридатом” (Плутарх).
Позже перед владыкой достаточно было просто встать на колени. Со временем эту позу заменил земной поклон и, наконец, просто поклон — наклонение головы. Смысл всех этих телодвижений, по сути, один и тот же: обозначить, что ты ниже Большого Зверя, меньше ростом и, соответственно, готов подчиниться ему.
Где кому сидеть, где стоять
Власть — всегда иерархия, пирамида, как бы ни называли того, кто занимает верхнюю ступень: императором, президентом, Генеральным секретарем или даже паханом. Кому-то из своего окружения правитель передает (делегирует) часть своей власти. Одному больше, другому меньше. Чем больше властью кто-то оказывается наделен, тем ближе ему полагается находиться к правителю. Само слово “приближенный” выражает эту зависимость. А в русском придворном этикете существовал даже чин “ближнего боярина”.
Магия места неукоснительно соблюдалась уже в древности, при дворах самых первых владык. В древнем Китае в присутствии императора каждому надлежало занимать место строго сообразно чину. В зале собраний на полу иероглифами заранее было обозначено, кому и где стоять. Император не хотел, чтобы кто-нибудь совершил ошибку, которая могла бы стоить ему жизни. Но горе нерадивому!
Нечто подобное происходило при дворах других древних правителей и владык. И когда Хранитель сандалий стоял, скажем, в двух шагах от трона, Наместник провинции в шести, а Второй держатель опахала в четырех, каждому было ясно, кто есть кто перед лицом владыки.
“Жезл в руке его, десять главных чиновников по обе стороны перед ним, начальник внутреннего чертога по его правую сторону, начальник поступлений по его левую сторону, а писцы везира близ руки его”. (Древнеегипетский текст о начальнике города).
Символика места соблюдалась впоследствии при дворах европейских владык, при дворах русских князей и царя, в боярской думе, в застолье, во время шествий. Место каждого зависело от знатности, должности и заслуг.
Но это место определял сам царь, последнее слово всегда было за ним. Звучать это могло примерно так: “Дядя твой, князь Иван, равен князю Константину Курятеву, а ты поэтому равен третьему сыну князя Константина Курятева”. (“Грамота князю Федору Троекурову”, XVI в.).
Если же кто-то занимал место выше своего чина, это было смертельной обидой, “порухой чести” для того, выше кого он сел. Когда киевский боярин Родион Нестерович, прибыв к Московскому государю, занял место выше боярина Акинфа, тот оскорбился смертельно и уехал к Тверскому князю. Чтобы отомстить за бесчестье, он стал даже воевать против Москвы, и боярин Родион своею рукой убил его. Голову же отрубил, посадил на пику и поднес Московскому князю Ивану Даниловичу со словами:
— Вот, господин, твоего изменника, а моего местника голова.
Несоблюдение места при дворе Московского государя могло стоить великой крови, а часто и жизни. Понятно, дело было не в самом месте, а в магическом смысле, обозначавшем меру достоинства и власти его обладателя.
Иными словами, правителя окружает, как некое энергетическое поле, пространство власти. В центре поля сам правитель, остальные располагаются по степени приближения к нему. Модель эта берет начало в магической и ритуальной практике. Известно, что такие сакральные пространства существуют в церквах, синагогах, мечетях, буддийских храмах. Центр святости и божественной силы — жертвенник или алтарь. Первосвященник, верховный жрец находится к нему ближе всех. Остальные — по убывающий степени их духовного звания. Аналогия храмового и светского пространства представлялась столь очевидной, что трон правителя раньше было принято сравнивать с алтарем. Именно оттуда, из храмов, капищ, святилищ, от мистерий, совершаемых там, и берет начало магия места.
Как политическая символика магия места сохранилась и по сей день. Это можно заметить, наблюдая последовательность, в которой государственные деятели располагаются перед публикой, шествуют к самолету и т.д.
Но никто не следовал магическим ритуалам столь полно, как коммунистические вожди. Исповедуя публично атеизм, втайне они всегда были приверженцами действий мистических, иррациональных. При Сталине магия места соблюдалась не менее строго, чем при китайских императорах или фараонах. О политическом весе каждого из его соратников можно было судить безошибочно по тому, на каком расстоянии от него самого располагался тот на официальных церемониях и торжествах. Любое перемещение в этом пространстве было перемещением на шкале власти. Стоять или сидеть рядом со Сталиным означало всесилие, полноту властных функций.
Магия места неукоснительно соблюдалась не только на публике, но даже когда правитель и его окружение оставались одни. Вспоминал В. М. Молотов: “В кабинете Сталина стоял большой стол. У меня было свое место”. Все годы место это было рядом со Сталиным, так же, как и на трибуне мавзолея, где только раз, в 1945 году, на Параде Победы на этом месте оказался Жуков.
Расположиться ближе к Сталину или дальше от него по своей воле не смел никто. Сделать это можно было только по его указанию. Сообщая о том или ином политическом мероприятии, газеты непременно публиковали перечень его высоких участников. Список открывал Сталин. Чтобы кто-то другой мог оказаться впереди него, такого нельзя было бы даже себе представить. Как и другие традиции власти, это не было придумано большевиками. В самодержавной России эта имперская установка соблюдалась неукоснительно. И горе было тому, кто осмелился пренебречь ей. Стрелец Ивашка Хоповский, подняв как-то чашу за своего сотника, произнес такой тост:
— Здоров был бы Микита Дмитриевич Воробьин да государь!
За дерзость, что государя упомянул он после сотника, стрелец бит был кнутом без пощады.
При Сталине последние годы обычная последовательность в перечне имен была: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов. Строго в такой же последовательности, выступая гуськом, появлялись они в президиумах, на трибунах и располагались там. Но потом, видно, произошло что-то скрытое от глаз непосвященных, и Ворошилов отступил сразу на пятое место. А Жданов выдвинулся рывком на третье, а потом даже на второе место. Это значило, что в распределении власти, в борьбе за власть происходили какие-то серьезные перемены. Потом, перед самой смертью, Жданов оказался вдруг отброшен назад, на прежнее пятое место.
Удаление от Сталина, перемещение в конец списка, стола или трибуны знаменовало близость опалы, немилость, возможность падения, т.е. ареста и последующего расстрела. Вспоминал А. И. Микоян: “Число членов Политбюро всегда было нечетным, а обедать садились за прямоугольным столом, придвинутым к стеклянной двери, выходившей на балкон, в комнате второго этажа. Оставался свободным один торец стола. Сидевший за ним смотрел прямо в балконную дверь. На этом месте сидел самый нелюбимый член Политбюро, судьба которого висела на волоске. Сталин, боявшийся покушений, полагал, что если что-то произойдет, то первой жертвой станет тот, кто сидит прямо напротив окна. По мере своего расположения к людям он менял их места за обеденным столом”.
Микоян говорил об этом с большим знанием дела не только потому, что это происходило у него на глазах, — в последние месяцы жизни Сталина он сам занимал это место.
Само собой, у смертного одра тирана его споспешники соблюдали пространственный табель о рангах столь же неукоснительно и строго. Каждый как бы закреплял свой политический статус. Вспоминал один из врачей: “Члены Политбюро подходили к умирающему. Те, кто рангом пониже, смотрели через дверь. Помню, Хрущев тоже держался у дверей. Во всяком случае, иерархия соблюдалась. Впереди Маленков и Берия, далее Ворошилов, Каганович, Булганин и Микоян”.
Магия места на вершинах власти существовала и до Сталина. Естественно, она не могла исчезнуть вместе с ним. Когда Маленков стал Первым секретарем, важно было обозначить, хотя бы задним числом, что он и только он — единственный и законный наследник вождя. Все фотографии, где Маленков был рядом со Сталиным, изображали одновременно других членов Политбюро или секретарей ЦК. Необходимо было изображение, где бы он был один на один с вождем, единственным, кто разделяет с ним магическое пространство власти. И такая фотография появилась в день его восшествия: умерший Сталин и рядом в скорбной позе сменивший его новый Генеральный секретарь. Это была фальсификация, остальные, стоявшие рядом, были со снимка удалены. Какое-то время спустя появился фотомонтаж: Маленков был изображен рядом со Сталиным, беседующим с Мао Цзэдуном. Выбирая между истиной и политической целесообразностью, Маленков имел неосторожность предпочесть истину, запретив впредь публиковать этот “снимок”. В этом и была, очевидно, одна из первых его ошибок. Вскоре он совершил и вторую.
Как и при Сталине, при Маленкове, когда происходило какое-то политическое мероприятие, в газетах печатался обычно перечень его высоких участников, на первом месте была фамилия Первого секретаря. Так было заведено, это было понятно и привычно всем. Но вдруг через месяц-другой произошло нечто совершенно непонятное. Фамилия Маленкова переместилась с первого места куда-то ближе к концу, встав там в алфавитном порядке в общем ряду. Маленков рассчитывал, очевидно, постепенно положить конец культу первого лица государства. С его стороны это был смелый и осмысленный шаг — поступиться в перечне имен своим первым местом. Но народу, а главное — партийному аппарату, воспитанному в тоталитарных традициях, такие демократические посылы были тревожны и непонятны. Вернее, понятны, но — как развенчание и предвестье падения первого иерарха. В глазах аппарата Маленков сразу утратил ауру превосходства, стал как бы одним из них, что впоследствии психологически значительно облегчило его изгнание с верхней ступеньки власти. “С верхней ветки”, как об этом сказал бы, наверное, павиан.
Для иерархического мышления властных структур магия места — понятие непререкаемое. В этом не раз пришлось убедиться и самому Хрущеву, не меньше других приложившему руку к падению Маленкова. В июле 1961 года, когда реформы и перемены, которые проводил Хрущев, поставили под вопрос политическое будущее многих соратников, они предприняли попытку свергнуть его. На пленуме ЦК шло обсуждение чего-то малозначительного, когда Маленков, уже снятый со своего поста, неожиданно поставил вопрос, которого не было в повестке дня, — о Хрущеве. Когда это произошло, сам Хрущев занимал центральное место — председателя. Пока он был во главе стола, подсознательно оставался главным, что бы ни говорилось в его адрес. Поэтому Маленков и его единомышленники потребовали, чтобы Хрущев пересел с председательского на другое место. Формально он по-прежнему оставался при той же должности и тех же регалиях, как и минуту назад, но, оказавшись не на своем командном месте, а среди остальных, он сразу утратил ореол своих властных функций. Со стороны его врагов это был сильный ход.
На этот раз сбросить Хрущева не получилось. Но, когда по прошествии лет Брежневу это все же удастся, заседание, на котором это произойдет, начнется с того же — еще до всякого обсуждения его враги потребуют, чтобы он покинул центральное место и даже президиум, чтобы он сел вообще в стороне от всех. Заговорщики рассчитали точно. Хрущев пересел и тем самым сразу потерял половину своих шансов. Такова магия места.
При Брежневе рядом с ним на мавзолее стояли только члены Политбюро, дальше — кандидаты в члены Политбюро, за ними — секретари ЦК, дальше по нисходящей. На трибунах пониже каждый приглашенный располагался строго в соответствии со своим рангом. Чем ближе было место к мавзолею, тем более высоким был этот ранг. Высшие сановники часто были знакомы между собой, они здоровались, на минуту-другую могли подойти друг к другу. Но это броуновское движение не должно было разрушать магического пространства власти. Специальные офицеры КГБ следили за тем, чтобы никто по своей воле не вздумал пересесть на более важное место. Генеральный секретарь мог время от времени пригласить кого-то к себе “наверх”: “приглашенный быстро и радостно под взглядами окружающих пробирается к главной трибуне страны” (В. Медведев).
Когда собравшихся у Брежнева приглашали сфотографироваться с ним, каждый всеми правдами и неправдами старался оказаться как можно ближе к Генеральному секретарю, средоточию властных сил. Как вспоминает один из свидетелей этих сцен, партийный лидер ГДР Хонеккер обладал самой быстрой реакцией, и ему удавалось обычно первым занять место рядом с советским вождем. Фотография появлялась в прессе, и символический язык ее — кто есть кто — был понятен всем.
Один из многолетних работников аппарата Ю. Королев так пишет об этом в своих мемуарах: “Если вторым с краю сидел Генсек, то слева и справа от него — Предсовмина и второе лицо в партии. Иногда одно место там пустовало. (По заведенному порядку вещей, в пустующее кресло не мог сесть никто, кроме того, кому оно было предназначено.) Во втором ряду располагались полноправные члены Политбюро, немного повыше — кандидаты и секретари ЦК, опять-таки в строго установленном и устоявшемся порядке. Всякое перемещение из одного ряда в другой всегда понималось наблюдателями как предвестие каких-то серьезных кадровых изменений. Например, в случае с Кириленко, который занимал второе-третье место, потом отсел подальше, а затем последовала его политическая гибель (сын остался за рубежом). Случалось это и с другими”.
Магия места была, возможно, единственной из систем, что все годы советской власти работала фактически безотказно. Хотя временами и там появлялись свои проблемы. Новый Генеральный секретарь Ю. В. Андропов был очень болен, и 6 ноября 1983 года торжественное заседание в Кремле должно было состояться без него. Это вызвало переполох среди членов высшего ареопага: на сцене должен был отсутствовать привычный ориентир, по отношению к которому каждый пространственно должен был обозначить свой политический ранг. Не могли же они расположиться в президиуме как попало. Народ этого бы не понял. Весь мир бы не понял. Или, что еще хуже, могли понять как разброд и хаос в высшем эшелоне власти.
Изощренный ум царедворцев подсказал им выход, и ритуал мистерии был соблюден. В президиуме одно кресло решено было оставить пустым. В этом пустом кресле незримо и бестелесно как бы присутствовал Генеральный секретарь. Члены Политбюро расположились сообразно своему чину и весу, кто ближе к пустому креслу, кто дальше.
Пустующим кресло было еще раз, месяц спустя, на сессии Верховного Совета. Правда, магический акт чуть было не нарушил 78-летний Николай Тихонов, попытавшийся было сесть на пустое место. В последний момент остальные члены Политбюро успели удержать его от святотатства.
Перемена места меняет статус
Перемещения в пространстве власти всегда вторичны. Обычно они лишь фиксируют и закрепляют чей-то статус. Но иногда эта логика нарушается. И тогда мы видим обратную последовательность.
Апрель 1976 года, Красная площадь, похороны маршала Гречко. На мавзолее Черненко последний с края.
Тот же год, 8 мая, вручение Брежневу маршальской звезды. Черненко бесшумно переместился сразу в середину ряда.
29 мая. Подписание договора между СССР и США в Кремле. Движение в сторону Брежнева продолжается. Черненко, не член Политбюро и даже не кандидат, стоит между членами Политбюро — Сусловым и Кириленко.
28 июня. Проводы партийно-правительственной делегации. Черненко оказывается “выше” членов Политбюро Суслова, Пельше, Кулакова и Кириленко.
6 октября. Внуково, аэропорт, встреча Брежнева. Между ним и Генеральным секретарем никого. Брежнев и сразу он. Всем понятно без слов, званий и должностей: второй человек в стране — Черненко.
Среди прочих тайн восшествия Горбачева на партийный престол был ряд обстоятельств, также связанных с магией места. Иногда начинает казаться, что именно там, в пространстве власти, как на шахматной доске, происходила основная партия борьбы за власть.
“Подвижки” начинались еще при Брежневе. 1981 год, сентябрь. Церемония вручения Черненко Золотой Звезды. Горбачев — пятый от Генерального секретаря. Через несколько секунд делается дубль. Все на тех же местах, в тех же позах. Но где Горбачев? Он делает то, что по неписаной этике высшего ареопага не полагалось никак: по собственной воле шкодливо перемещается на несколько человек ближе к Брежневу. Теперь он третий. Само собой, это больше отражает меру его притязаний, чем реальное место в иерархии власти.
1983 год, ноябрь. Званый прием в Кремле. Горбачева отделяют от места Генерального секретаря только трое: Черненко, Громыко и Гришин. Год спустя престарелый синклит вручает Черненко очередную Золотую Звезду. Все радуются, как дети на елке. Но больше всех поводов радоваться у Горбачева. Он вышел на вожделенное второе место рядом с Генеральным секретарем. Победа? Оказывается, не совсем. Черненко был еще жив, но в Политбюро продолжалась глухая борьба за его наследство. Основных претендентов в борьбе за власть было двое — Романов и Горбачев. Схватка между ними шла с переменным успехом. Наверху оказывался то один, то другой. Все это были не решающие, а лишь тактические поражения и победы. Когда было решено, что заседания Секретариата будет вести Горбачев, это, если и был успех, то незначительный, протокольный. Но сторонникам Горбачева удалось сделать его решающим.
Дело в том, что и после этого Горбачев оставался сидеть за столом заседаний Политбюро на прежнем месте. До тех пор, пока новое, более высокое его положение не было зафиксировано магией места, перемена в статусе никем не принималась всерьез. То, что он продолжал сидеть на прежнем расстоянии от Генерального секретаря, “приводило его в ярость”, — свидетельствует участник событий. “Так продолжалось до тех пор, пока Д. Ф. Устинов не выдержал и не сказал на заседании Политбюро ЦК, что Горбачеву нужно садиться за стол заседаний на свое новое место. Противиться мнению Устинова не решился никто”.
Новое место было по правую руку Черненко. Пересев туда, Горбачев сразу почувствовал перемену статуса. “Он даже изменился в лице, в нем прибавилось властности”. Теперь, когда он сидел “выше” всех, перемену почувствовали и остальные. Психологически именно это оказалось решающим. Помощник Черненко В. Печенев комментировал это так: “В таком государстве, как наше, подобного рода детали: кто где стоит и кто где сидит — имели отнюдь не только символическое значение!”
Помощник Генерального знал, что говорил. Членов партийного ареопага, видящих мир иерархически, исключительно в категориях господства и подчинения, место, которое занял Горбачев, заставило сразу почувствовать в нем хозяина.
Заняв новое место за столом Политбюро и став вторым человеком в партии и в стране, Горбачев спешит тут же закрепить свое новое положение. Теперь ему следует как можно скорее переменить кабинет, занять соответствующий его новой роли. Это бывший кабинет Суслова, а при Брежневе — унаследовавшего его Черненко. Последовательность многозначительная и многообещающая. Пока он не вселился в новые апартаменты, новый политический статус полностью не подтвержден. Понимали это и политические противники Горбачева, начав тайную закулисную возню, чтобы под любым предлогом затянуть переезд. Все дни, пока продолжалась эта неопределенность, Горбачев, обычно спокойный, не находил себе места, нервничал, “заводился с пол-оборота”.
Место не просто пассивно фиксирует ранг, достигнутый в иерархии власти, но и само по себе заключает право на власть. Горбачев знает это по своему опыту. Потому-то впоследствии, став наконец Генеральным секретарем, он ни на день, ни на час не замедлил переехать в новый кабинет. Один из помощников Горбачева, бывший рядом с ним в те дни, вспоминает: “Буквально за одну ночь хозяйственники привели в порядок помещение, сменили ковровые дорожки, натерли полы, освежили лак орехового гарнитура”. “Этот кабинет представлялся ему подлинным символом власти и давно манил, как некогда трон, скипетр и держава великих правителей Российской империи”.
Безусловно, это была магия места, которую Горбачев понимал всегда. Как и до него, все годы его правления это был тот символический язык власти, на котором он говорил со своим окружением и с внешним миром. Вспоминает Гейдар Алиев: кому и где стоять на мавзолее, определял Горбачев, размечая заранее: “твое место здесь, твое здесь и т.д.”. При всей кажущейся демократичности генсека, субординация места соблюдалась им непреклонно. Как и прежде, на заседаниях Политбюро каждый располагался в строгой зависимости от своего статуса и срока членства в Политбюро. “Все знали свои места, и никто никогда не допускал “нечаянно” сесть в чужое кресло”. По правую руку от Горбачева сидел Е. К. Лигачев. Как и всегда, это было постоянное место второго человека в партии. В таком же строгом порядке располагались кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК.
Вот сцена выхода Генерального секретаря на Пленум ЦК КПСС: “Становится все тише, и скоро зал замирает. Слева на сцене открывается дверь, и первым входит Горбачев, за ним по стажу в Политбюро и положению в партии и государстве идут другие руководители”. Такими же строго ритуализированными были все официальные появления Генерального секретаря, а потом президента СССР. Один из сотрудников аппарата описывает ритуал прощания с Горбачевым перед его отлетом. Каждый из допущенных знает место, положенное ему по рангу. В соответствии со степенью приближения все выстраиваются в три ряда. В первом —А. И. Лукьянов, В. С. Павлов и В. А. Ивашко, тогдашний заместитель Горбачева по партии. Во втором ряду — члены Политбюро и Совета Безопасности, в третьем — министры и прочие высшие лица. “Начинается процесс рукопожатий. Продолжительный с первой шеренгой, короткий со второй, небрежный и мимолетный с третьей”. Если Горбачев путешествовал не один, он, как и во всех остальных случаях, первым входил и выходил из самолета, остальные — за ним строго по рангу.
Впрочем, так заведено было и до Горбачева. Известны фотографии Сталина, идущего по Кремлю со своими соратниками. Менялась последовательность, менялись сами соратники. Неизменным оставалось одно: Сталин, идущий впереди всех. Следующие с ним, вернее, за ним, располагались строго по иерархии. Вспоминает один из охранников тех лет: даже те, с кем Сталин говорил на ходу, старались несколько отставать, держались на пол-, четверть шага сзади. Само собой, на этот счет не существовало никаких инструкций или регламентаций. Вместо них действовал фактор другой и куда более мощный — ощущение пространства власти и своего места в нем.
Не так ли в Кремле совершались подобные выходы четыреста лет назад? “За Великим князем идут его братья и дети, за ними бояре и прочие вельможи и княжата, и дети боярские, и все благородные юноши”. И лишь после них столь же последовательно располагались все остальные, причем “каждый по своему званию” (“Чин царского венчания при Иване Грозном”).
Если проследить, как сегодня передвигаются во время официальных визитов и посещений главы государств или президенты, мы увидим там все то же. Первым всегда идет Главное лицо. Сразу за ним, отстав на полшага, двигаются следующие по властным функциям лица. За ними с той же примерно дистанцией по убывающей значимости остальные.
Быть замеченным рядом с Главным лицом государства — убедительный способ обозначить свой политический и социальный ранг. А уж сфотографироваться рядом, а лучше один на один с президентом или премьер-министром! Когда такая фотография может украсить личный кабинет или парадный офис, это, как говорили в России, “дорогого стоит!”
Это обстоятельство было использовано не без успеха президентом Биллом Клинтоном на повторных выборах. Исход кампании во многом зависел от избирательного фонда партии. Естественно, жертвователей значительных сумм приветствовали и ценили особо. Одной из форм выразить признательность была возможность сфотографироваться в обществе президента. При этом существовала такса, в зависимости от суммы взноса. Те, кто жертвовал от 25 до 50 тысяч, приглашались толпой, человек по сто, и делалось общее фото. Но зато тот, кто давал большую сумму, мог сфотографироваться с президентом за чашкой кофе, тет-а-тет.
Один корейский бизнесмен для того, чтобы сфотографироваться рядом с Клинтоном один на один, сделал взнос в четверть миллиона долларов — такова цена самого дорогого фото, которое известно истории. Внесшие еще больше могли быть приглашены на ужин с президентом или даже на партию гольфа. Некий безвестный предприниматель из Нью-Джерси внес в кассу партии 1,5 млн. долларов, ему была оказана честь стоять рядом с Клинтоном во время встречи в аэропорту папы Иоанна Павла II. Так дорого стоит пребывание в пространстве власти.
Как видим, магия власти присуща не только древним империям или коммунистам. Ничего удивительного нет и в том, что при Ельцине она осталась той же. Когда вице-президент Руцкой был в фаворе, он постоянно появлялся рядом с Ельциным. Как только попал в опалу, тут же безжалостно был из этой близости удален. Формально он по-прежнему оставался вице-, но с некоторых пор никто не видел его рядом с президентом. И это был безошибочный знак конца. Бурбулис (многие ли помнят его сегодня?) появлялся везде, где и Ельцин, по правую его руку. Пришел день, когда Бурбулис появился уже не рядом, а в числе остальных. И наконец просто исчез, без комментариев.
Вспомнить ли Лебедя в этой связи? Когда Ельцину для президентства потребовались голоса, отданные за генерала, как продемонстрировал он избирателям, что делает Лебедя якобы вторым человеком в стране? Он появился на телеэкранах, допустив Лебедя быть рядом. Несколько минут генерал разделял с президентом магическое пространство власти. Это был тот язык магических символов, который действует убедительнее, чем любые должности и назначения.
Как всякому магическому построению, магии места присущи свои тонкости и нюансы. На последнем своем XIX съезде КПСС Сталин расположился в президиуме как бы отдельно, обособленно от прочих членов Политбюро. Рядом с ним не было никого. На символическом языке пустое пространство между ним и остальными обозначало некий разрыв в пирамиде власти.
Мне невольно вспомнилось это, когда на заседании хасбулатовского еще Верховного Совета присутствовал Ельцин. На сцене стоял длинный стол президиума, за ним Р. Хасбулатов и остальные. За столом президиума хватило бы места для десятка Ельциных. Но разве может президент сидеть в одном ряду с другими? И вот для Ельцина устанавливают специально другой стол, несколько под углом. За ним, набычившись, он восседает один. Между президентом и остальными большой просвет, призванный показать дистанцию в ранге.
7. Магические картины мира
Действительность, которой не существует
В древнем мире новый владыка, прийдя к власти, волен был, если хотел, стереть всякую память о том, кто был до него. Все памятные знаки и само имя предшествующего царя соскабливались с памятников и каменных плит. Прошлого, которое неугодно, как бы никогда и не было.
Долгим и славным было царствование фараона Эхнатона. Он строил новые города, возводил роскошные дворцы и храмы. Но вот кончились отпущенные ему дни, а тем, кто пришел на смену, оказались не по сердцу ни сам Эхнатон, ни его дела. И решили они все совершенное им и само имя его истребить повсюду, а годы, когда царствовал Эхнатон, причислить к времени правления других. И все чиновники, воины, жрецы, простой народ тоже должны были знать, что не было фараона по имени Эхнатон.
Хотя древние часто приводили пословицу “Над прошлым не властны и боги”, сами они, испытывая судьбу, нередко пытались совершить именно это: изменить, перечеркнуть прошлое, сделать то, что некогда произошло, как бы не существовавшим никогда. В Риме имя и изображения прежнего императора, не угодного нынешнему, мстительно предавались забвению и вычеркивались из памяти навсегда.
Власть над прошлым таит в себе особый соблазн. Настоящее слишком кратко. Будущее сомнительно и туманно. Только прошлое в своей завершенности дает ощущение, что оно на века. Не потому ли не где-нибудь, а в России, в стране абсолютной и самодержавной власти, правители особенно часто старались переменить прошлое, а то и вовсе перечеркнуть его. Естественно, то, что особенно неприятно. Если о неприятном не упоминать, то его как бы и не было никогда.
Так, состоятельным классам было малоприятно помнить, что было когда-то восстание Пугачева со зверствами и ответными казнями. Не лучше ли, не спокойнее ли полагать это событие как бы не бывшим? Как считало Третье отделение, сочинения и статьи, относящиеся к событиям, “ознаменованным буйством”, подлежали запрету и к печати не рекомендовались. Именно поэтому желание Пушкина писать “Историю Пугачевского бунта” было встречено в то время так настороженно и потребовало разрешения самой высшей инстанции — государя.
Под таким же покровом забвения долгие годы находилось правовое правление Ивана Грозного. Только очередной том “Истории государства Российского” Карамзина всем как бы вернул память. У образованной части общества факты, опубликованные там, вызвали настоящий шок. Горячо обсуждалось, следовало ли вообще такое доставать из забвения.
А. Л. Ордын-Нащокин (1605—1681), русский дипломат и политический деятель, был весьма удивлен, обнаружив, что, когда в Лондоне случилась эпидемия чумы, англичане даже не пытались этого скрыть.
— Какие странные нравы! — В искреннем изумлении заметил он английскому путешественнику. — Вы допускаете, чтобы другие знали о ваших несчастьях.
В отличие от англичан, по нормам российской политической жизни, никакой негативной информации о себе внешнему миру давать никогда не следовало. Когда в аракчеевские времена по военным поселениям прокатилась волна восстаний, тут же кроваво подавленных, ни одна газета в России не упомянула об этом. Ни в стране, ни за границей об этих событиях практически никто не узнал. Только впоследствии, поколения спустя, открыв архивы, историки заговорили о них вслух.
Скрыть нежелательный факт или событие, сделать их как бы не существовавшими никогда — это была столь же политическая, сколь и магическая установка. Со временем она стала как бы частью национального сознания. Так было при самодержавии, так было при Сталине, так было и после него, в советские и постсоветские времена. В хрущевские времена никому не стало известно о восстании заключенных на Севере, о расстреле их с воздуха и из орудий в упор. Точно так же для современников и всего мира не было кровавой бойни в Новочеркасске, где народ восстал из-за повышения цен. Не было ни убитых на главной площади перед райкомом, ни бульдозеров, которые сгребали их трупы. Более того, из советских газет следовало нечто совершенно противоположное. Утверждалось, будто трудящиеся Новочеркасска, те самые, что были расстреляны, горячо поддержали решение партии и правительства о повышении цен.
Я пытаюсь представить себе, какой резонанс мог вызвать в народе этот расстрел, если бы о нем тогда стало известно. Но для современников этого события как бы не произошло. Кровь тех, кто был убит, ушла в песок. А то, что наконец об этом узнали сейчас, значения уже не имеет.
Оказывается, это возможно — вычеркнуть, изъять событие из своего времени. Когда после раскулачивания в СССР начался чудовищный голод, в города хлынули несчастные, бежавшие из деревень, и это видели все. Но ни радио, ни газеты о голоде не упоминали ни словом. Они в это время создавали совершенно другой образ реальности: радостно сообщали о торжественных слетах, о съездах ударников, о физкультурных парадах, об успехах коллективизации. И эта мажорная картина заслоняла собой тот ужас, что проходил у всех перед глазами, делала его как бы кажущимся, несуществующим. Тем более для заграницы. Если в Советском Союзе был голод, разве он продолжал бы экспортировать хлеб, как в прошлые годы?
Именно в это время в СССР были приглашены Бернард Шоу и влиятельная английская политическая деятельница леди Астор. Доверчивые гости увидели то, что им было показано. Вернувшись, Шоу с полной убежденностью заявил:
— Слухи о голоде в России — явная выдумка.
В тот год в стране от голода погибло от пяти до восьми миллионов. Но голод как реальность существовал только для тех, кто от него умер.
В психиатрии существует понятие негативной галлюцинации. В отличие от обыкновенной, когда человеку видится то, чего нет, при “негативной” он может смотреть на что-то в упор, совершенно не замечая того, что происходит у него перед глазами.
Не видеть очевидного, если оно мучительно и неприятно, — известный прием психологической защиты. “Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел и горбат, хотя бы это и было очевидной истиной”. (М. Монтень)
Не следует думать, будто от советских вождей скрывали правду и они чего-то не знали. Знали они все. Но когда реальность противоречила их установкам и целям, ее надлежало изъять и считать, что она не существует.
Когда Хрущев выдвинул лозунг: перегнать Америку по мясу и молоку, было дано задание рассчитать производительность в сельском хозяйстве СССР и США. Оказалось, в СССР она ниже американской в 4—5 раз. Так что “догнать”, не говоря уже о том, чтобы “перегнать”, не получалось никак и ни в какие сроки. Но неужели из-за подобного пустяка придется отказаться от такой прекрасной цели? Политически правильно было пренебречь неудобным фактом, вычеркнуть его из реальности, переведя в разряд несуществующих. Тем более, не впервой. Так и было сделано. Все экземпляры подготовленного доклада были изъяты и канули в небытие.
Поскольку в стране победившего социализма все должно было быть прекрасно, считалось, что здесь не могло быть ни стихийных бедствий, ни катастроф. Все несчастья: эпидемии, голод, крушения поездов, падения самолетов — случались только у капиталистов. Иногда, правда, подобное происходило и здесь, но всегда, если было возможно, об этом старались не сообщать. Погибших предавали земле, руины зарастали травой, проходило время, и казалось, ничего и не происходило.
Когда самолет, на котором летела одна из лучших футбольных команд страны, разбился, о катастрофе приказано было не сообщать вообще. Советские самолеты — лучшие в мире, они падать не могут. Что же касается прославленных футболистов, то они просто исчезли. Их как будто и не было никогда. Болельщики, знавшие всех игроков команды по имени и в лицо, писали запросы, беспокоились и недоумевали. Им позволили недоумевать сколько угодно. Расчет властей был: забудется. Так и произошло.
Изъять событие из действительности, сделать его как бы не бывшим, пытались советские руководители и в более поздние времена. Но на закате империи, на излете какая сила? Когда советские доблестные дальневосточные ПВО сбили корейский пассажирский самолет, об этом с возмущением говорил весь мир. Но для советских людей этого события какое-то время не существовало. Послушные газеты и телевидение говорили о чем угодно, только не об этом. Москва долгое время делала вид, будто ничего не произошло. “Какой самолет?” — высшие чиновники разводили руками и делали круглые глаза. Самолет и сто шестьдесят его пассажиров неделю лежали на морском дне, когда Москва, признав сквозь зубы, что какой-то самолет вроде бы пролетал, продолжала твердить, будто никто его не сбивал: “Самолет продолжил полет в сторону Японского моря”. Целых семь дней власти пытались как бы изменить реальность, изъять из нее нежелательное событие.
Тот же магический поведенческий стереотип продемонстрировали они, и когда случилась чернобыльская катастрофа. День за днем в Кремле делали вид, будто события, о котором знал уже весь мир, не было. Даже когда Запад предлагал срочную техническую и медицинскую помощь, которая была крайне необходима, советские политики пожимали плечами:
— Спасибо, но вы ошибаетесь. Никакой аварии у нас нет.
Творцы иллюзорной реальности
— У нас есть уникальная возможность за несколько месяцев стабилизировать экономическое положение и начать процесс оздоровления. — Так говорил Ельцин в 1991 году. Экономика между тем продолжала падать. Год спустя, в 1992 году, возвысив голос, он провозгласил:
— Конец года — это начало стабилизации экономики, это начало снижения цен, это начало улучшения жизни людей”. Через год, рассекая воздух рукой, он обещал улучшения “в начале 1993-го”. “Вот-вот наступит стабилизация”.
Как известно, ни стабилизации, ни тем более снижения цен, ничего подобного так и не произошло. Ни в 1991-м, ни в 1992-м, ни в 1993-м, ни в последующие годы. Ни по сей день. А об “улучшении жизни людей”, которое Ельцин обещал вот-вот, лучше не вспоминать вообще.
А как повел себя президент после начала войны в Чечне? Чуть ли не через месяц он заявил, будто “армия выполнила свою задачу”, и немногое, что осталось сделать по “наведению порядка”, довершат якобы части МВД. Он повторил это несколько раз. Заявления президента о завершении военных действий звучали под аккомпанемент нарастающей артиллерийской канонады и взрывов бомб. Война в Чечне продолжалась еще полтора года.
Значит ли это, что каждый раз Ельцин попросту лгал? Безусловно, это было бы так, будь он частным лицом. Но все это говорил политик. И здесь совершенно другой отсчет.
— Мы начинаем беспощадную борьбу с бедностью! — Объявил, вступая на пост, американский президент Линдон Джонсон. — Наша цель — полная победа над бедностью. Через тридцать лет американцы будут смотреть на шестидесятые годы как на время, когда был совершен этот величайший поворот.
Картина, нарисованная президентом, всколыхнула умы и породила надежды. Обещанный срок давно прошел. Никакого поворота, ни “величайшего”, ни какого другого ни в Америке, ни в мире за это время не произошло. Химера, порожденная президентом, растворилась, растаяла в воздухе и исчезла с глаз. Никто сегодня уже не помнит о ней. Такова же часто бывает судьба многих других обещаний и заверений политиков.
Другой недавний американский президент, Джордж Буш, в первый же срок своего правления обещал создать в стране тридцать миллионов новых рабочих мест. Создать буквально из воздуха. Тридцать миллионов! Цифра астрономическая. Избиратели восхищенно ахнули. И поспешили проголосовать за него. Понятно, после своего избрания президент к своему прожекту больше не возвращался. Картина, как радуга после дождя, какое-то время повисела в небе и постепенно исчезла.
Французский президент Жак Ширак обещал избирателям снижение налогов и рост расходов на социальные нужды. Причем одновременно. Напрасно экономисты доказывали публике, что подобного быть не может: одно неизбежно исключает другое. Не может из бассейна вытекать воды больше, чем в него поступает. Получать в казну меньше, а тратить больше не удавалось еще никому. Но картина, хотя и явно несбыточная, оказалась такой красивой, что избиратели радостно отдали свои голоса тому, кто ее нарисовал. Так что в мере своей правдивости Ельцин ничуть не хуже, хотя и не лучше других.
Нет, наверное, ни одного политика, которого оппоненты наивно не упрекали бы в невыполнении предвыборных обещаний. Но никто из них об этом скорее всего и не помышлял. Воплотить прекрасные эти картины в действительность нельзя, как невозможно было закончить победно войну в Чечне за месяц или, ничего не делая, поднять экономику, которая валится в пропасть. Но разве такие картины, как всякая живопись, сами по себе не украшают жизнь? Сомнительно, правда, чтобы политики изображали эти сцены благополучия и всеобщего счастья исключительно по доброте душевной, только чтобы скрасить унылое бытие сограждан.
Когда политик рисует желаемый ход событий, это напоминает изображения, которые делал когда-то первобытный художник накануне охоты на стенах своих пещер. Олень, сраженный стрелами. Барс, пронзенный копьем. Таких рисунков археологи находят великое множество. Хотя барс не был еще убит, а олень сражен, рисунки изображали событие как уже происшедшее. Прием этот по сей день хорошо известен шаманам и колдунам.
Политик поступает по той же схеме. Его обещания и заверения — те же магические рисунки на стенах первобытных пещер. То, чего нет, он изображает как нечто произошедшее. И тот, кто упрекает политика в том, что он солгал или не выполнил обещания, не понимает, что это был не политический, а магический акт.
Сила воздействия нарисованной политиком картины полностью зависит от того, насколько народ предрасположен поверить тому, что слышит. Если то, что исходит от нынешних руководителей России, воспринимается довольно скептически, то каждое слово Сталина в свое время было абсолютной истиной. Даже когда его слова не совпадали с реальностью, люди склонны были усомниться в реальности.
В самом начале войны Сталин сказал, что война продлится полгодика-годик и что 1942 год станет годом решительного разгрома Германии. И вот весна 1942 года. Сталинград и Курская битва еще впереди. Немецкие танки рвутся к Волге и на Кавказ. Но магическая картина, нарисованная вождем, настолько заслоняла реальность, что некоторые принялись подсчитывать по календарю, сколько недель осталось до дня победы, а во многих воинских частях, даже в прифронтовой полосе начались усиленные строевые учения. Готовились к параду победы. После этого Сталин называл 1943-й, а потом 1944 год. И всякий раз, хотя предшествующая дата и не сбывалась, это не мешало уверенности, что уж на этот-то раз все состоится.
Вера в то, что слово само по себе может воздействовать на реальность, сделать ее другой, так живуча именно потому, что подспудно во всех нас живет память другого опыта. Опыта тех времен, когда знак луны или след волка могли предрекать человеку гибель, а участники битвы слышали не только стук оружия и крики бойцов, но и голоса убитых, которые предвещали победу своим, а врагам пророчили гибель. Из нашего рационального далека мы вольны, конечно, придавать этому сколь угодно иносказательный, метафизический смысл, не будь само слово, которым эти возгласы назывались, и сегодня хорошо нам знакомо. Это слово лозунг. Изначально — “крик мертвых”.
Кому привелось жить в стране победившего социализма, хорошо помнит лозунги на страницах печати, на стенах домов, повсюду. Обычно это была фраза, которая рисовала картину изменения реальности в желаемую, нужную сторону: “Выполним и перевыполним…”, “То-то и то-то — в жизнь!”, “Добьемся…”, “Да здравствует…” или наоборот — “Руки прочь…”, “Пусть земля горит под ногами…” и т.д. При этом каждый лозунг завершался восклицательным знаком. И это было не случайно: всякий заговор, любое заклятие творились на выкрике.
Согласно оккультной традиции, магическая картина, выраженная в словах, то есть лозунг, может сама по себе воздействовать на реальность, изменить ее. Такая магическая установка особенно присуща политической практике тоталитарных систем. Еще на самой заре советской эры это заметил русский философ Лев Шестов. “Как ни странно, — писал он в 1920 году, — но большевики, фанатически исповедующие материализм, на самом деле являются самыми наивными идеалистами. Для них реальные условия человеческой жизни не существуют. Они убеждены, что слово имеет сверхъестественную силу. По слову все сделается — нужно только безбоязненно и смело ввериться слову”.
Химеры, пожирающие живых
Когда римские легионы ускоренным маршем приближались к Армении, царь Тигран и его окружение были бессильны предпринять что-то, и неизбежность поражения была очевидна всем. И тогда обреченные принялись уверять всех, а главное — самих себя в том, что ничего не происходит. Нет никакого римского войска, а если и есть, оно никогда не осмелится приблизиться к границам царства. А если и приблизится, римские солдаты побегут в страхе перед собственной дерзостью. Тиграну и его приближенным удалось совершенно убедить себя в этом. Когда же во дворец прибыл гонец с тревожной вестью, что топот римских коней слышен уже у подножия Арарата, царь Тигран под ликующие крики приближенных повелел отрубить лжецу голову. Покушаться на утешительную картину величия и безопасности страны безнаказанно не смеет никто. (Тем ужаснее, правда, было пробуждение, но это уже другая история.)
Так же некогда и афиняне во время войны с Сиракузами, зная свою военную силу, были убеждены в успехе и заранее радовались победе. И хотя в действительности афинское войско было разбито и погибло множество воинов, в Афинах этому упорно никто не хотел верить. Человека же, который принес в город весть о поражении, архонты и Народное собрание “сочли выдумщиком и смутьяном и долго пытали, привязав к колесу, пока не прибыли люди, во всех подробностях поведавшие о несчастье” (Плутарх).
Первые годы после захвата власти большевики пребывали в радостной эйфории, ожидая со дня на день мировой революции. Сначала они убедили в этом себя, а потом принялись энергично навязывать всем остальным.
“Рабочие всех стран смотрят на нас с надеждой. Вы слышите их голос: “Продержитесь еще немного… мы придем к вам на помощь и общими усилиями сбросим в пропасть империалистических хищников” (В. И. Ленин).
“Международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока мы не создадим Федерацию советских республик всего мира” (“Манифест Третьего Коммунистического Интернационала”, 1919).
Фантом, едва обретя бытие, тут же оказывался наделен как бы собственной волей к жизни, яростным нежеланием умирать. Руками своих адептов он готов был уничтожить каждого, кто мог бы нести угрозу его существованию. Пример тому — судьба известного тогда петербургского историка Н. А. Рожкова, имевшего неосторожность публично отказать химере в праве на жизнь.
— Ленин думает, — заметил он, — что в Западной Европе уже созрели условия для социалистической революции на Западе. Я с этим согласиться решительно не могу.
Создатель химеры Ленин не мог, понятно, не встать на ее защиту. Тем более, что на ней во многом зиждились и его собственное политическое бытие, и его власть. Ленин объявил тут же:
“Этот человек есть и будет, вероятно, нашим врагом до конца”.
“Рожков в Питере? Надо его выселить” (Записка Ленина Зиновьеву).
“Выслать Рожкова за границу” (Письмо Ленина Пленуму ЦК).
Химера мировой революции существовала до тех пор, пока у большевиков хватало энергии подпитывать ее своей верой и убивать тех, кто не желал верить в нее.
Другой такой же химерой эпохи была вера в скорейший приход коммунизма.
— Поколение, которому теперь 15 лет, через 10—20 лет будет жить в коммунистическом обществе! — провозгласил Ленин.
Когда срок, названный Лениным, оказался просрочен несколько раз, ни сомнений, ни дискуссий по этому поводу по-прежнему не полагалось. Более того, четыре десятилетия спустя Хрущев попытался вернуть усопший фантом к жизни:
— Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме.
Поскольку народ не был уже такой легковерной толпой, как при Ленине, Хрущев счел необходимым уточнить, что к 1980 году в Советском Союзе будет достигнут “самый высокий уровень жизни народа по сравнению с любой капиталистической страной”. В стране “будет достигнуто изобилие материальных и культурных благ для всего населения, будут созданы материальные предпосылки для перехода в последующий период к коммунистическому принципу распределения по потребностям”. Программа КПСС (1961 г.) предусматривала к 1980 году увеличить промышленное производство “не менее, чем в шесть раз”.
Многим тогда было очевидно, что такая картина не имеет под собой ни малейших экономических и прочих обоснований. Современник вспоминает: когда приятель А. Н. Косыгина академик-экономист, недоумевая, спросил его, откуда взялись эти фантастические цифры, “Алексей Николаевич грустно усмехнулся и, не говоря ни слова, выразительно указал пальцем на потолок”. Но разве это имело значение? Магическое мышление верит, будто лозунг, нарисованная картина сами по себе способны формировать реальность. Тот же, кто смеет замахнуться на очередной фантом, поделом заслуживает постыдного клейма диссидента.
От Горбачева постоянно требовали и ожидали действий. Его же стихией было слово, магия слова. За краткое свое правление Горбачев произнес и написал в два раза больше, чем Сталин за всю свою долгую жизнь. Вспоминает его помощник: “На все возникавшие вопросы жизни, даже очень сложные, он говорил: “Надо написать статью или книгу”. Иными словами, следуя все тому же магическому взгляду на мир, он считал, что достаточно произнести или написать какое-то количество слов, чтобы действительность стала другой.
В свое время творцом таких же магических, фантомных картин был Гитлер. Его генералы пытались добиться побед посредством танков и пушек, фюрер старался достичь того же, строя в своем сознании магические картины блистательных завоеваний. Современники, хорошо знавшие Гитлера, встречавшиеся с ним, отмечали такую странную, казалось бы, его черту. Когда ситуация на фронтах особенно ухудшалась и он должен был бы максимально участвовать в происходящем, фюрер, наоборот, стремился отгородиться от внешнего мира. Будучи медиумом, хорошо знакомый с оккультной практикой Гитлер делал это, чтобы с наибольшей силой визуализировать, представить в своем воображении желаемый ход событий.
При этом ему удавалось не только самому поверить в реальность того, что он примыслил, но и совершенно убедить в этом других. Вспоминает секретарша Гитлера. 1945 год, март, русские уже ворвались в Восточную Пруссию. Гауляйтер Данцига в панике прибыл в бункер: 1000 русских танков на подступах к городу, против них он может выставить только 4 “Тигра”, и то без горючего. Через полчаса он вышел из кабинета Гитлера совершенно другим человеком: собранным и уверенным в том, что русские от города несомненно будут отброшены.
“— Фюрер обещал мне выделить для Данцига новые дивизии.
Видя мою скептическую усмешку, он пояснил:
— Само собой, я тоже не представляю себе, откуда он возьмет эти дивизии. Но он сказал мне, что спасет Данциг. Так что теперь нет ни малейшего сомнения в этом”.
Еще одна сцена там же, в бункере. Фельдмаршал Эрнст Буш прибыл прямо с фронта, который перед Советской Армией неудержимо откатывался на Запад, в пропыленном мундире, предельно уставший. Секретарше он успевает сказать, что солдаты мечтают об одном: оказаться в плену хотя бы у американцев, не у русских. Больше они не надеются ни на что. От Гитлера фельдмаршал вышел преобразившимся совершенно. Теперь он ни минуты не сомневался в победе.
Перед началом войны с СССР Гитлер был уверен в слабости Красной Армии. Из этого вытекали все последующие картины и ожидания. Но вот ему был представлен доклад, из которого следовало, что Красная Армия, наоборот, представляет собой весьма серьезную военную силу. Это угрожало картине, которая уже жила у него в сознании. Даже не вникая в суть фактов и графиков, фюрер отшвырнул от себя доклад. А автора, начальника отдела разведки, приказал расстрелять.
Сталин в подобных случаях реагировал точно так же. Когда какая-то призрачная картина поселялась в сознании, любые факты, которые угрожали его фантому, он принимал в штыки. Имея в отношении Германии свои планы и четко представляя себе, как должны будут развиваться события, Сталин с порога отбрасывал все, что хоть чем-то могло нарушить его картину. До последней минуты, пока германская армия не перешла границу, он категорически отвергал такую возможность, хотя разведка не раз сообщала о том, что должно было произойти. Более того, за три месяца до начала войны Сталину представлены были даже планы стратегического развертывания немецкой армии на восток. А вечером накануне войны, когда ему назвали точную дату начала военных действий — 22 июня, Сталин написал поперек страницы: “Это провокация и дезинформация. Виновного найти и наказать”. Слово “наказать” в устах Сталина имело один-единственный смысл.
Для того чтобы желаемая картина подчинила себе реальность, поглотила ее, нужно было, чтобы как можно больше людей в нее верили. И вожди тоталитарных систем всеми способами — убеждением, пропагандой, насилием, массовыми убийствами тех, кто был несогласен, — делали так, чтобы в уме миллионов на правах реальности постоянно жили фантомы тысячелетнего Рейха, коммунистического завтра, мудрого водительства КПСС, дружбы народов и т.д.
А чтобы такая картина окончательно подчинила себе реальность, все, что не вписывается в нее, следовало считать как бы несуществующим. И, соответственно, удалять из жизни. Упразднялись люди, думавшие иначе, памятники, свидетельствовавшие об ином. Из прошлого вычеркивались имена, события, факты. Все, что могло угрожать магической картине, изымалось и исчезало бесследно — так, как если бы всего этого не существовало никогда. Вакуум, возникавший на месте изъятого, тут же заполняли готовые химеры и миражи, призванные заменить собою реальность.
Возможно ли, чтобы примысленная картина до конца вытеснила реальность, заполнила собой ее место? Опыт СССР, нацистской Германии, сегодняшнего Ирака и других тоталитарных стран позволяет предположить, что невозможного в этом нет. Разве миллионы советских людей не прожили свои жизни, веря и радуясь, что они живут в стране победившего социализма, при “самом справедливом социальном строе”, где “всё для человека, всё ради человека”? Их реальность действительно была такова, поскольку они верили, что это так. И невозможно, несправедливо было бы сегодня отнимать у них принадлежащее им прошлое. И к тому же не будет ли это лишь заменой одной примысленной картины на другую?
* * *
Попытки объяснить механизм политической власти с позиций логики и здравого смысла обычно бывают тщетны. Не потому ли, что политики часто взывают к понятиям, лежащим вне логики, вне здравого смысла?
Делая так, они обращаются к древним стереотипам, живущим глубоко в подсознании каждого. Харизматические, тоталитарные вожди прибегают к таким приемам чаще других. Не потому ли ни один демократический лидер не обладал такой популярностью и не пользовался такой искренней любовью народа, как Сталин, Гитлер, Мао Цзэдун, Саддам Хусейн или Иван Грозный?