Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 1998
Андрей Зубов
Единство и разделения современного русского общества: вера, экзистенциальные ценности и политические цели
Единство и разделения . . . . . . . . . . . . . . 1 Отношение к жизни . . . . . . . . . . . . . . . .5 Радость и горе . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 Отношение к смерти . . . . . . . . . . . . . . 11 Отношение к работе . . . . . . . . . . . . . . 15 Отношение к бедности и богатств. . . . . . . . . 21 Отношение к законам природы . . . . . . . . . . 28 Отношение к свободе творчества . . . . . . . . . 35 Отношение к законам природы . . . . . . . . . . 38 Стремление к согласию . . . . . . . . . . . . . .45
Андрей Зубов
Единство и разделения современного русского общества: вера, экзистенциальные ценности и политические целиЕдинство есть абсолютная и безусловная ценность. Религиозное стремление к единству легко объясняется потребностью уподобления твари — Творцу, человека— его Создателю. Древние египтяне словом “Атум” (tm — полнота, целостность) именовали Бога. Для иранских зороастрийцев хаурватат (целостность) считается одним из высших даров Господа Мудрости — Ахура Мазды и, одновременно, одной из важнейших Его энергий. Именование Владыки творений — Праджапати “годом”, то есть целостностью, — устойчивая формула брахманических текстов Индии.
Христианское учение — это несмолкаемый гимн единству: “Отче Святый! Соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы. <...> Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино <...> Да будут совершены воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня.” [Ин.17, 11—23]. Этим словам молитвы Иисуса Христа Небесному Отцу вторят призывы апостолов о единомыслии и единодушии учеников, достигающие в посланиях Павла уровня отвержения даже естественных разделений по религиозному, этническому, социальному и половому признаку: “Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе” [Гал.3, 28].
Политическому историку, историку культуры, историку церкви прекрасно известно, что все эти возвышенные устремления человечества никогда не воплощаются. По причине ли постепенной деградации дхармы, как сказал бы индиец, или в результате грехопадения Адама, как считает христианин, но мир “во зле лежит”, и разделенность, конфликт, соперничество, взаимная отчужденность, доходящая до ненависти, не признающей в противнике человеческую личность, суть норма, всегда отрицаемая совестью, но постоянно воспроизводимая жизнью. Не в абсолютных категориях единства или разобщенности, но по уровню, по степени единодушия, сохраняющегося в обществе, можем мы судить о его здоровье или болезненности.
Новое время осознало конфликт как жизнеустрояющий принцип бытия, в том числе и бытия социального. Конкуренция в экономике, соперничество в межгосударственных отношениях, борьба классов и рас, конфессий и полов из болезненного проявления человеческой падшести превратились в норму жизни и инструмент развития. Задача государства виделась теперь не в том, чтобы снять конфликт, но чтобы институционализировать его.
Впрочем, человеческая душа продолжает смущаться такой заданностью конфликта. Органичность целостного бытия и сейчас видится желанной целью. XVIII—ХХ века не только объявили конфликт нормой, но и породили множество утопий и социальных прожектов бесконфликтного общества от фаланстеров Фурье и “социальной физиологии” Сен–Симона до научного социализма и тысячелетнего рейха. Однако желанное единство на практике, если доходило до практики, всякий раз оборачивалось ужасными насилиями, жестокостями, морями крови. Отбросив Бога как мерило и цель социальной и индивидуальной жизни, реформатор поставил на Его место самого себя, пытаясь изменить человечество силами неизменного в своей падшести человека. Но скрепляемое негодным клеем общество все более рассыпалось под руками. XIX и ХХ столетия, с одной стороны, знали попытки мировых владычеств, а с другой — бесчисленные региональные конфликты и десятки распавшихся государств, попытки социального мира — и жесточайшие гражданские войны, попытки воплощения идеи моноэтнического государства — и невиданные восстания народа на народ. Революционеры противостояли консерваторам, клерикалы — секуляристам, империалисты — националистам с каким–то невероятным ожесточением, доходящим не только до пролития чужой крови, но даже и до самопожертвования ради идеи.
Во Франции религиозно–политическое противостояние, выявленное революцией 1789 года, прошло через якобинский террор и Термидор, через наполеоновские войны и Реставрацию, через революции 1830 и 1848 годов, через новую полосу войн, Коммуну, через позорную капитуляцию 1940 года и предательство национального героя маршала Петена. На протяжении чуть ли не десяти поколений кюре отказывался подавать руку учителю, роялист ненавидел республиканца, и только в 1960-е годы это всецелое противостояние субкультур исчезло. Да и то не благодаря их примирению, а почти исключительно из–за вымирания субкультуры клерикально–монархической. Не бурбонские лилии и не день памяти св. Женевьевы Парижской, а революционный триколор, Марсельеза и день взятия Бастилии остались национальными символами Франции до сего дня.
Социалисты и монархисты Испании, северяне и южане США, германцы и славяне Центральной Европы, христиане и мусульмане Балкан, Малой Азии и Кавказа также являли на протяжении всего этого времени устойчивые антагонистические противостояния.
Мощные, почти всеохватывающие субкультуры существовали до 1917 года и в России. И у нас церковно–приходская школа конфликтовала с земской, монархист ненавидел социал–демократа, украинский или польский патриот — своего соплеменника, приверженного идее единой и неделимой России. Над страной витали призраки смут, погромов, заговоров. Известные честолюбцы из страха покушения на свою жизнь отказывались порой от блестящих государственных постов. Неприязнь и недоверие к трону, к церкви стали кодексом чести большей части образованного сословия. Неприязнь к “внутреннему врагу” — студентам и интеллигентам — нормой для благонамеренного патриота.
Гражданская война и “война с народом” началась в России, наверное, с того дня, когда вся свободомыслящая Россия рукоплескала Петру Александрову, добившемуся своей защитой оправдания судом присяжных Веры Засулич, стрелявшей 24 января 1878 года в петербургского градоначальника Ф.Трепова. За последовавшие полвека антагонизм, знаменовавшийся бомбами революционеров и пеньковыми галстуками властей, превратил Россию в совершенно больную страну, рухнувшую при почти всеобщем ликовании в марте 1917 года. К концу года наступило отрезвление, но было уже поздно. Семидесятилетие коммунистической диктатуры для социолога России является terra incognita. Сохранялись ли под спудом две традиционные субкультуры, возникли ли новые расколы или же прокатанное прессом тоталитаризма русское общество действительно стало единодушным и единомысленным? Привычный из советского вчера лозунг “все как один” — только фигура парадной речи или констатация факта?
Примечательно, что христианские (или, если угодно, постхристианские) общества, избежавшие коммунистического тоталитаризма, после завершения второй мировой войны мало–помалу изжили наиболее болезненные и глубокие разделения. Испания и Франция более не расколоты на клерикально–монархический и секулярно–республиканский блоки, почти исчезло противостояние Севера и Юга в США, германо–славянский антагонизм в Центральной Европе также весьма ослаб. Не тема этой работы рассматривать причины социально–политического умиротворения Западной Европы и Северной Америки и тем более делать прогнозы на будущее. Одно ясно: история еще не достигла конца, а под этим небом и на этой земле мечи никогда не перекуют на орала. Так что не стоит обольщаться.
Но Запад ныне находится в совершенно ином духовном состоянии, чем в начале века. Бедствия войн и революций научили людей эффективно институционализировать разрушительные ранее конфликты. А научили ли чему–нибудь нас страшные десятилетия России? Как глубоко разделяется сегодняшнее русское общество, каковы основные линии этих разделений? На какой глубине возможно, да и возможно ли вообще, обрести тот монолит единства, который делает общество из равнодействующей противоборствующих сил жизнеспособным целостным организмом?
* * *
В апреле 1997 года Институт социологического анализа провел по полной социологической выборке всероссийский опрос, позволивший, хотя бы отчасти, решить эту задачу. Опрошено было 1593 человека, живущих во всех регионах России. Опрос проводился по трем блокам: отношение к основополагающим жизненным ценностям (экзистенциальный блок), отношение к вере (религиозный блок), отношение к актуальным политическим проблемам (политический блок).
Во всех трех блоках опрос подтвердил хорошо известную разделенность современного русского общества и уточнил как линии разделений, так и соотношение противостоящих групп. При формировании вопросов экзистенциального блока мы в первую очередь отталкивались от веберовской модели “протестантской этики”, породившей “дух капитализма”. Противоположной системой, порождающей не столько капитализм, сколько “феодализм”, является, на наш взгляд, “православно–аскетический” набор ценностей. И протестантизм, и православие берутся здесь, разумеется, не как догматические системы, а как культурные комплексы, в чем–то догматике соответствующие, где–то внедогматичные, а по некоторым вопросам прямо противоречащие credo Лютера или канонам Православной Церкви. В формулировании подсказок по экзистенциальным вопросам мы старались моделировать не догматическое учение, но русское народное православие и североевропейский народный же протестантизм. Ведь только религия, соединившаяся с жизнью, ставшая частью народной души, ее преобразившая, но и ею преображенная, оказывается значимым социальным явлением.
В качестве третьей подсказки был моделирован секулярный, вненравственный и циничный подход к жизни, укладывающийся в формулу “хорошо то, что хорошо мне сейчас”. Мы предполагали, что в современном русском обществе он должен присутствовать наравне с “протестантским” и “православным”.
Три экзистенциальных подхода означали для нас и три возможных варианта развития общества. Нравственно–конструктивное “протестантское” отношение к жизни приводит к приращению материального и интеллектуального богатства, к упрочению рыночных отношений и в экономике, и в политике (представительная демократия, разделение власти). Нравственно–эскапистская “православная” жизненная позиция, при ее реализации большей частью общества, приводит к утверждению стабильного, но статичного политического и хозяйственного организма, в котором рыночные отношения и демократия или отсутствуют вовсе, или присутствуют в качестве неизбежного зла, а потому они всегда уязвимы и слабы в сравнении с аналогичными формами обществ “протестантского” типа. Наконец, цинично–секулярное отношение к жизни, по нашему мнению, придает обществу большой динамизм, но лишает его стабильности. И политическая система демократии, и хозяйственные отношения, регулируемые не нравственными принципами, а исключительно результирующей множества индивидуальных эгоистических воль, оказываются зыбкими и подверженными, при нарушениях зквилибриума, обвальному обрушению.
Российское общество оказалось глубоко разделенным по отношению к экзистенциальным ценностям. Но, что примечательно, вполне подготовлено к разговору о них. Число затруднившихся ответить исчисляется единицами, долями процента. Видимо, русские люди часто продумывают для себя и обсуждают с близкими жизненные вопросы, соотнося с тем или иным их решением свои отношения и поступки.
Отношение к жизни
Главный жизненный вопрос есть само “отношение к жизни”. Респондентам были предложены три подсказки: “протестантская”: “Мы живем только раз, поэтому нужно со всей ответственностью относиться к своим поступкам, помня о добре и зле”; “православная”: “Мы живем только раз, и не стоит растрачивать жизнь на земные (мирские) соблазны — нужно стараться посвятить себя высшим духовным ценностям”; “секулярная”: “Мы живем только раз, поэтому нужно постараться взять от жизни как можно больше”.
Затруднились выбрать подсказку два человека. 66% согласились с “протестантской” подсказкой, 8,4 — с “православной” и 25,7 — с “секулярной”. Таким образом, нравственно–конструктивное отношение к жизни абсолютно доминирует среди граждан России, циничный подход характерен для 1/4, а эскапистский лишь для каждого двенадцатого.
Характерно, что и “протестантская”, и “православная” жизненные позиции укрепляются с возрастом респондентов, а “циничная” убывает. В сущности, только самая младшая возрастная группа демонстрирует показатели, принципиально отличные от средних (43,3; 4,3; 52,3% — соответственно). Вряд ли это можно объяснить тем, что на смену людям, сформировавшимся в эпоху коммунистической идеологии с ее нарочитой нравственностью, приходит новое, свободное от условностей “совести” поколение. Скорее, причина в ином. Молодые люди еще не имеют опыта жизни, еще не знают, что за все поступки, как хорошие, так и плохие, жизнь обязательно предъявит счет. Будущее еще видится им нравственно не детерминированным их собственными действиями, словами и мыслями. Но, с накоплением опыта социальной жизни на работе и в семье, убеждение в том, что “добро и зло” наших поступков не остается без последствий, резко усиливается. Примечательно, что такой экзистенциальный анализ делает для себя огромное большинство русских людей, и в старших возрастных группах менее 1/5 остаются “циниками”. Из этого жизненного опыта подавляющее большинство извлекает вывод не в пользу отгораживания от опасностей жизни, бегства в “келью под елью”, но, напротив, укрепляется в нравственно–ответственной позиции. Жизнь делает русских людей не циниками и не эскапистами, но убеждает их действовать в соответствии с абсолютными моральными принципами, “помня о добре и зле”. “Православно–аскетическая” позиция возрастает в старшей группе в сравнении с самой младшей на 7 процентных пунктов, тогда как “протестантская” — на тридцать.
“Протестантская” позиция равно характерна для мужчин и женщин, в то время как “цинизм” более свойствен мужчинам (сверхпредставленность на 8 п.п.), а “аскетизм” — женщинам. В отношении рода занятий отчасти воспроизводится возрастная матрица ответов. Пенсионеры, составляющие 27% опрошенных, очень близки по структуре ответов к старшей возрастной группе, учащиеся — к самой молодой. Но примечательно, что исключительно сильное “протестантское” отношение к жизни оказывается у работающих по найму на государственных и бывших государственных предприятиях (приватизированных, акционированных). В то же время у коммерсантов и тех, кто работает по найму на новых частных коммерческих предприятиях, “протестантское” отношение к жизни недопредставлено на 10—12 п.п., а “циничное” сверхпредставлено на 15—20 п.п. Примечательно, что “домохозяйки” очень близки по отношению к жизни к тем, кто включился в новые секторы хозяйственной жизни. “Протестантизм” недопредставлен среди них на 9 п.п., а желание “взять от жизни как можно больше” сверхпредставлено на 8 п.п. Скорее всего, большинство домохозяек — это жены тех самых людей, которые заняты на частных коммерческих предприятиях или в личном бизнесе и зарабатывают достаточно много, чтобы содержать неработающую супругу.
Наименее убедительный социальный показатель — уровень среднедушевого дохода. 120 респондентов вовсе отказались его объявить. Но и среди объявивших, учитывая опасения многих россиян объявлять ныне свои реальные доходы, рубрики “низкий доход” (190 тыс. рублей и ниже), “средний” (191—480 тыс. рублей), “высокий” (свыше 480 тыс.) следует полагать достаточно условным. Тем не менее, если шкалу доходов мы все же приложим к отношению к жизни, то окажется, что девиации ценностных ориентаций в зависимости от доходов весьма невелики. Бедные на 7 п.п. менее циничны в сравнении с богатыми и на 4 п.п. чаще настроены “православно–аскетически”.
Уровень образования положительно коррелируется с “протестантской” жизненной позицией и отрицательно — с “аскетической”. В отношении к позиции “цинической” он нейтрален, но расхождения здесь повсюду не очень велики.
Политические предпочтения в существенно большей степени коррелируются с жизненной позицией, чем образование или доход. Респондентам был предложен вопрос: “Кого из следующих политиков вы хотели бы видеть Президентом России в настоящее время?” “Протестантов” меньше всего оказалось среди приверженцев нынешнего Президента (56,1%) и больше всего среди потенциальных избирателей Явлинского (75,3%). “Аскетически” ориентированных людей больше всего в “электорате” Ельцина (13,1%), а меньше всего у Жириновского (3,5%). “Циники” составляют почти две пятых сторонников Жириновского (37,9%) и только 17,4 процента у Зюганова. Вообще нравственная позиция не ниже средней характерна для сторонников всех самых популярных на день опроса политиков: Зюганова, Немцова и Лебедя. Напротив, “циническая” позиция у сторонников этих трех политиков или равна, или ниже средней, а “аскетическая” — выше средней. Сравнительно низкой приверженностью к “протестантской” жизненной позиции отличаются сторонники Жириновского, Ельцина и Лужкова. Для них же характерен и повышенный “цинизм” в отношении к жизни. Но если у “ельцинистов” он соседствует с большой группой “аскетически” ориентированных людей, то у Лужкова и Жириновского аскетические группы весьма малы. Большая группа респондентов, почти 18% от всех опрошенных, заявили, что не будут голосовать ни за одного из поименованных политиков, что в целом воспроизводит средний уровень жизненных ориентаций.
В отношении места жительства (большой город, малый город, село) расхождения между жизненными позициями вовсе отсутствуют. При сравнении регионов заметны небольшие девиации (в пределах 10 п.п.), причем наименее протестантским, самым циничным и, одновременно, самым аскетическим является регион Сибири и Дальнего Востока. Но во всех случаях, кроме возраста, протестантская жизненная позиция абсолютно доминирует во всех референтных группах российского общества. Обстоятельства жизни и политические предпочтения не дробят граждан на противопоставленные друг другу сообщества. В отношении к этому важнейшему экзистенциальному вопросу россияне демонстрируют различные подходы, но основополагающие мотивы предпочтения “протестантизма”, “православности” или “цинизма” бесплодно искать и в социально–экономическом “базисе”, и в политической “надстройке”. Их невозможно обнаружить ни там, ни там.
Радость и горе
Другой важнейшей экзистенциальной позицией, исследованной опросом, является “отношение к радости и горю”. Респондентам были предложены следующие подсказки: “протестантская”: “Человек может предаваться радостям жизни, соблюдая нравственные законы, а горе и страдания, выпадающие на его долю, должен переносить с достоинством”; “православная”: “Человеку не следует безоглядно предаваться радостям жизни, поскольку наша жизнь полна горя и страданий, а радости мимолетны и обманчивы”; “секулярная”: “Человек может предаваться радостям жизни, ни в чем себя не ограничивая и стараясь избегать любых огорчений”.
И вновь, при всего четырех респондентах, затруднившихся ответить, “протестантская” подсказка собрала абсолютное большинство — 58,3%. Но на этот раз на второе место вышла “православно–аскетическая” позиция — 23,0%, а “секулярно–гедонистический” подход к радостям и горю поддержали лишь 18,6% россиян.
Возраст и здесь оказывается главной социальной переменной. Нет ничего неожиданного в том, что младшая возрастная группа респондентов демонстрирует наибольший циничный гедонизм, а люди старше сорока лет — чаще выбирают скептическую “православную” позицию в отношении к радости и горю. Примечательно то, что даже среди молодежи каждый второй предпочел гедонизму нравственно–ориентированное отношение к радостям и горестям жизни, среди же тех, кому больше 25 лет, таковых уже 3/5 от всех опрошенных, и этот уровень остается стабильным во всех трех старших возрастных когортах. Усиление скептицизма происходит в группах старше сорока лет исключительно за счет ослабления гедонистической позиции. Примечательно, что даже среди самых молодых каждый шестой согласился с утверждением, что “наша жизнь полна горя и страданий, а радости мимолетны и обманчивы” и потому им не следует предаваться “безоглядно”, и только в два раза большее число молодых респондентов готово предаваться радостям жизни, ни в чем себя не ограничивая.
Нравственное и ответственное отношение к радостям жизни, соединенное с весьма трезвым ощущением зыбкости и ненадежности “сладостей земных”, присуще большинству наших соотечественников во всех возрастных группах.
Мужчины отличаются большим цинизмом (+7 п.п.), меньшим аскетизмом (-2,5) и нравственностью (-4,5), чем женщины, но колебания в отношении радости и горя между полами невелики.
Профессиональные различия в отношении к радости и горю довольно значительны, но они, по крайней мере, отчасти имеют, очевидно, возрастные объяснения. Учащиеся и студенты оказываются самой “циничной” группой (40,2%), но все же и в ней “протестантская” позиция превышает гедонистическую (46,8%), да и скептическая не вовсе отсутствует — 13,1%. Также и пенсионеры по уровню поддержки трех подсказок несколько усиливают (на 2—3 п.п.) показатели старшей возрастной когорты. Примечательно, что неверие в радости жизни еще сильней, чем среди пенсионеров, проявляется в небольших референтных группах фермеров и работающих в колхозах или сельскохозяйственных АО. Отчасти и здесь объяснением является возраст, так как сельские жители в среднем существенно старше горожан, но также, видимо, тяжесть и бесперспективность жизни нынешнего русского крестьянина.
Самую многочисленную профессиональную группу — работающих на государственных предприятиях, в учреждениях и совхозах— отличает исключительно низкий уровень гедонизма и высокая (+9 п.п.) нравственно–ответственная установка при среднестатистическом “скептицизме”. Среди работников акционированных предприятий гедонизм существенно выше (+13,8 п.п. относительно предыдущей группы), за счет аскетизма (-4 п.п.) и особенно “протестантизма”. Работники частных коммерческих предприятий отличаются еще большим гедонизмом (33,1%) и низким “протестантизмом” (49,9%). И хотя возрастной фактор и здесь нельзя вовсе игнорировать (на частные предприятия охотней берут молодежь), все же, скорее всего, столь явная динамика отношения к радости и горю в зависимости от характера собственности предприятия свидетельствует о различном отношении к целям своей деятельности у части работников “старого” и “нового” хозяйственных укладов. Но у большинства работников на предприятиях всех видов собственности главенствует “протестантское” отношение к радости и горю.
Корректирующим к роду занятий показателем является уровень доходов. С ростом доходов действительно возрастает гедонистическое отношение к наслаждениям жизни (на 11 п.п.). Но усиливается и нравственно–ответственная позиция на те же 11 п.п. Что убывает, так это “аскетическая”, скептическая установка, присущая трети бедных и лишь одной шестой (15,4%) зажиточных россиян. 3/5 из назвавших себя зажиточными имеют нравственно ответственную позицию и только 1/4 — гедонистическую. Среди бедных гедонизм присущ каждому шестому, а протестантизм — каждому второму (49,4%).
Образование является фактором, влияющим на отношение к радости и горю еще в большей степени, нежели возраст респондентов. Но если возраст влиял в наибольшей степени на уровень “цинизма” и “скептицизма”, то образование, как и в вопросе “отношение к жизни” — на уровень “скептицизма” и “протестантизма”.
С ростом образования резко повышаются нравственно–ответственное отношение к наслаждениям жизни и склонность мужественно переносить горести. Хотя динамика усиления с образованностью респондентов нравственно–ответственной позиции замечена была нами и в отношении к уникальности жизни, здесь она выражена еще резче: разница между высшей и низшей образовательными когортами превышает 16 п.п. Резче выступает и иная характерная для нашего опроса тенденция— “православно–аскетическое” настроение убывает с ростом образованности (-15,5 п.п.). Примечательно, что, как и в случае с отношением к жизни, наиболее циничной группой, хотя и с девиацией всего лишь около 3 п.п., оказались лица со средним образованием.
Политические предпочтения “протестантов”, “циников” и “православных” в отношении радости и горя различались довольно значительно. Наибольший процент “циников” оказался в потенциальном электорате Ельцина и Явлинского. Аскетико–скептическим отношениям к радостям земным отличались избиратели Зюганова и Ельцина. Только в “электорате” Ельцина группы циников и аскетов в сумме абсолютно доминируют (56,7%). Уровень же поддержки Ельцина “протестантами” на 15 п.п. ниже среднего. Примечательно, что и по вопросу об отношении к жизни приверженцы Ельцина, избравшие “аскетическую” и “циничную” подсказки, составляют в сумме наибольшую группу среди сторонников тех или иных претендентов на президентский пост. Меньше всего “циников” по отношению к радости и горю в “электорате” Зюганова, Лужкова и Немцова, а “аскетов”— среди потенциальных избирателей Явлинского и Немцова. Ельцин и Лебедь собирают наименее “протестантский” “электорат” по этому вопросу, а Немцов и Лужков— наиболее “протестантский”.
Хотя “протестантская” позиция по интенсивности ее поддержки сторонниками различных политиков колеблется в пределах 21 п.п. (Ельцин—Немцов), она главенствует во всех когортах. “Аскетическая” занимает второе место у сторонников всех политиков, кроме Ельцина и Явлинского. Подчас, как, например, у сторонников Зюганова, “циничная” позиция существенно отстает от “аскетической” (15 п.п.). У Явлинского, напротив, “циники” на 10 п.п. превышают по численности “аскетов”.
Региональные различия в отношении к радости и горю невелики. Выделяется только макрорегион Юг, где самые высокие показатели “аскетизма” и “цинизма” и самый низкий уровень “протестантизма”. Самый “протестантский” регион— Москва — отличается от Юга на 11,4 п.п. Большой город отличается наименьшим “аскетизмом” (17,5%) и наибольшим “протестантизмом” (62,7%). Сельское население имеет прямо противоположные тенденции. Здесь “протестантизм” свойствен лишь половине жителей, но “аскетизм” присущ каждому третьему. Процент “циников” практически неизменен и в городе, и в сельской местности (около 1/5).
В целом об отношении к радости и горю можно повторить уже сказанное в связи с жизненной позицией. “Соблюдение нравственных законов” полагает для себя обязательным большинство респондентов во всех референтных социальных и политических группах. По этому существенному экзистенциальному вопросу общество хотя и разделилось на три неравные части, но пропорции между этими частями более или менее подобны и у богатых, и у бедных, и у горожан, и у селян, и среди левых, и среди правых. Различные социально–экономические обстоятельства и политические убеждения не формируют в современном русском обществе диаметрально противоположные жизненные позиции.
Отношение к смерти
Еще одним “классическим” экзистенциальным вопросом, заданным нашим респондентам, было отношение к смерти. Реальность смерти, умственно совершенно очевидная, редко глубоко продумывается в современном “постхристианском” обществе, предпочитающем жить так, как будто смерти вовсе нет. Однако среди опрошенных нами лишь трое затруднились или не захотели дать ответ на этот вопрос. Остальные же 1590 респондентов так распределились по трем подсказкам: “протестантская”: “Нужно помнить о смерти и спешить делать полезное и доброе людям” — 51,7%; “православная”: “Нужно помнить о смерти и не привязываться ни к чему земному” — 7,0%; “секулярная”: “Лучше не думать о смерти и брать от жизни все возможное” — 41,1%.
Эскапистско–аскетическое, “православное” отношение к смерти, как можно заметить, почти равновелико в нашем опросе такому же отношению к жизни (7,0 и 8,4% опрошенных). Людям оказалось намного проще быть “аскетами” в связи с повседневными житейскими ситуациями радости и горя, нежели перед фактом неизбежности смерти. Однако смерть оказалась слишком тяжелой темой и для части “протестантов”, которые на этот раз нравственно–конструктивной позиции предпочли страусиный гедонизм секуляризма — “не думать о смерти и брать от жизни все возможное”. Группа секуляристов выросла при ответе на этот вопрос (в сравнении с вопросом об отношении к жизни) на 15 п.п., а группа “протестантов” уменьшилась “перед лицом смерти” почти на те же 15 п.п.
Но и здесь абсолютное большинство респондентов избрало “протестантскую” подсказку. Более половины русских людей полагают, что необходимо жить на земле, сообразуясь с принципом memento mori, не ради воздержания от радостей преходящего мира, но чтобы “спешить делать полезное и доброе людям”.
Почти две трети самых молодых респондентов предпочитают не думать о смерти и “брать от жизни все возможное”. В старшей возрастной когорте таких лишь одна треть. Вполне естественно, что с возрастом все меньшему числу людей удается не думать о смерти. В группе 25—40-летних цинично–секулярная ориентация равна обеим религиозным. Среди же респондентов старше 40 лет “протестантская” ориентация абсолютно доминирует, охватывая трех из каждых пяти опрошенных. При этом и “православная” позиция с 1,8% у самых молодых достигает 8,8% у россиян, имеющих за плечами более 55 лет жизни. Но что особенно замечательно, более одной трети самых молодых респондентов (35,3%) согласились с “протестантской” подсказкой. Несмотря на их юность, смерть им кажется чем–то таким, что нельзя предавать забвению. Подобно ответам на иные экзистенциальные вопросы, реакция на смерть показывает современную русскую молодежь отнюдь не всецело циничной и гедонистически ориентированной. С возрастом доля циников сокращается в два раза и почти так же возрастает среди россиян доля нравственно ориентированных, серьезно относящихся к своей земной жизни людей.
В отношении к смерти заметна некоторая разница между полами. Женщины на 10 п.п. более “протестантски” ориентированы и на 4 п.п. более “аскетически–православно”. Среди мужчин чаще встречаются циники, стремящиеся “брать от жизни все, что можно”. Но и у них “протестантскую” подсказку избрали 46,5%. Лишь на 3 п.п. больше мужчин предпочли гедонистическо–секулярную установку. Профессиональные девиации отношения к смерти велики. Так, протестантская позиция имеет “ножницы” в 40 п.п. Цинично–секулярная — даже в 45 п.п. Неудивительно, что многочисленная группа пенсионеров и инвалидов повторяет по структуре ответов старшую возрастную когорту, а учащиеся — младшую. Намного более странно и, если это не случайность, опасно, что циничней молодежи в отношении к смерти оказались военные. Нравственно–сознательное отношение к смерти предпочел среди военнослужащих только каждый четвертый, остальные три четверти полагают, что о смерти лучше не думать и брать от жизни все возможное. “Аскетов” в отношении этого вопроса среди военных нет вовсе.
Напротив, среди колхозников и рабочих сельскохозяйственных АО “аскетом–эскапистом” объявил себя каждый пятый (даже среди пенсионеров “аскетов” лишь одна десятая часть). Половина крестьян предпочла при этом цинично–гедонистическую подсказку. Такое сочетание двух позиций при сравнительной слабости “протестантской” установки по целому ряду жизненных вопросов показывает, что Хорь и Калиныч остаются характерными типами пустеющей русской деревни конца ХХ века.
Замеченные нами ранее экзистенциальные отличия у работников предприятий разных форм собственности сохраняются и при ответе на вопрос об отношении к смерти. Работники частных коммерческих предприятий на 20 п.п. чаще оказываются более циничными и на 17 п.п. реже занимают нравственно–ответственную позицию, чем рабочие и служащие государственных предприятий. Работники акционированных и приватизированных предприятий занимают промежуточную позицию, но стоят при этом существенно ближе к госслужащим. Новый капиталистический сектор российской экономики избирают чаще, чем иные ее сектора, циничные и прагматично ориентированные люди (58,5%), отгоняющие от себя мысли о том, что “преходит образ мира сего”.
Возможно, какую–то роль в выборе той или иной позиции играет и возраст, но в немалой степени доход и чувство устроенности в жизни. Почти половина богатых готова, подобно герою Господней притчи из 12-й главы Евангелия от Луки, сказать: “Душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись”. Среди бедных гедонистов лишь 29 процентов. Напротив, думая о смерти, “делать полезное и доброе людям” готовы почти две трети бедных (62,9%) и лишь 47,4% богатых.
Образование практически не влияет на отношение к смерти. Между респондентами с высшим и начальным образованием колебания по всем трем подсказкам не превышают 3 п.п. Чуть выделяется только средняя образовательная когорта, которая несколько более цинична и менее “протестантски” настроена. Не образование, а возраст и достаток определяют отношение человека к “роковой черте”. Те, кому хорошо живется, и те, кто не перешел еще за половину земного пути, независимо от образованности, предпочитают не думать о смерти. Прочие думают о ней независимо от своей формальной образованности. Среди приверженцев коммунистов (голосовали бы за Зюганова, будь выборы в момент опроса) 3/5 избрали “протестантскую” подсказку и 30% — секулярно–гедонистическую. “Электорату” Зюганова зеркален “электорат” Жириновского. Среди немногих его приверженцев 2/3 “циники” и лишь 1/3 “протестанты”. Среди тех, кто готов голосовать за Зюганова, в противоречие всем коммунистическим идеалам, весьма высок процент тех, кто не хотел бы перед лицом неизбежности смерти привязываться к чему–либо земному (9,4%). Среди жириновцев таковых практически нет (2,5%). Примечательно, что “электорат” нынешнего Президента России Ельцина и по этой экзистенциальной позиции воспроизводит в смягченном виде “электорат” именно Жириновского. “Циников” среди ельцинистов половина, а “протестантов” только 40%. Положительную девиацию “протестантских” воззрений имеет “электорат” Немцова. От “электората” Явлинского в этом отношении он отличается на 8,5 п.п. Но все же, за исключением Жириновского и Зюганова, остальные претенденты на президентский пост располагают кругом приверженцев с довольно сходной структурой экзистенциальных ориентаций перед лицом смерти.
Существенные девиации по месту опроса и по регионам в реакции на этот вопрос не просматриваются. Большой город показывает структуру ориентаций, практически аналогичную селу, Москва — Дальнему Востоку и Сибири. Только население южного макрорегиона несколько более “аскетично” и деятельно–нравственно, чем страна в целом. Но и здесь отклонения от средней цифры не превышают 5 п.п.
Отношение к смерти, этому “последнему врагу” человека, в сегодняшней России, во–первых, сознательное (лишь три человека затруднились с ответом), во–вторых, большей частью нравственно–ответственное. Не отказ от “всего земного” под дамокловым мечом неизбежной смерти и не самозабвенное наслаждение жизнью, но мужественное убеждение в том, что ввиду неизбежности смерти надо “спешить делать полезное и доброе людям”, отличает большинство наших соотечественников. Даже среди “легкомысленной” молодежи и, казалось бы, плененных непривычным богатством “новых русских” каждый третий исповедует эти суровые протестантские добродетели.
Отношение к работе
Помимо чисто бытийных вопросов об отношении к жизни, смерти, радости и горю, нашим респондентам был предложен круг вопросов, касающихся их отношения к деятельности и ее результатам.
В вопросе об отношении к работе опрашиваемым пришлось выбирать между тремя “подсказками”: “протестантская”: “Работа — нравственная необходимость, усердный и добросовестный труд будут вознаграждены успехом и благосостоянием”; “православная”: “Работа — тяжелое бремя, которое нужно нести, чтобы получить средства к существованию, излишний же труд — свидетельство алчности”; “секулярная”: “Работа — источник получения денег, нужно искать такую работу, где можно получать больше денег без особого напряжения”. 8 респондентов (0,5%) затруднились с выбором подсказки, мнения же остальных распределились следующим образом: “протестантская” позиция — 53,1%; “православная” позиция — 14,7%; “секулярная” позиция — 31,7%.
Русское общество, как мы видим, не утратило за годы “первоначального накопления капитала” высокого нравственного отношения к работе и оптимистического ожидания “успеха и благосостояния” как плодов “усердного и добросовестного труда”. Циничным отношением к работе как, главным образом, к средству зарабатывания денег охвачено ныне менее трети россиян.
С другой стороны, сравнительно немного опрошенных поддержали мысль, что труд — это тяжкое и неизбывное бремя, а трудолюбие — признак алчности. Такое “православно–аскетическое” отношение к труду, соединенное с нелюбовью к работящим, успешным в делах людям, судя по многим данным, было присуще великорусскому народу в дореволюционное время. Справедливы ли отзывы очевидцев о лености и трудонелюбии русского мужика XVIII—XIX веков, наверняка мы сейчас сказать не можем, но в сегодняшней России представление о труде как о страдании и отрицательное отношение к трудолюбию присуще лишь одному человеку из семи. И хотя трудовой “эскапизм” несколько интенсивней “эскапизма” в вопросах жизни и смерти, но разница не превышает, как правило, 6—7 п.п.
Различные социальные группы показывают, между тем, существенные и характерные отклонения от средних величин при выборе варианта ответа на вопрос об отношении к работе.
Самый большой разброс реакций дает здесь, как и по большинству экзистенциальных вопросов, переменная возраста.
Более половины (52,7%) молодых людей убеждены, что работать надо ради денег, ища такую работу, на которой будешь потеть поменьше, а “зашибать” побольше. Но треть респондентов самой молодой возрастной когорты видят в работе “нравственную необходимость”. Напротив, в самой старшей группе почти две трети (62,9%) полагают работу нравственной необходимостью и знают, что “усердный и добросовестный труд будет вознагражден успехом и благосостоянием”. Жизненный опыт не сделал их циниками, но, напротив, утвердил в убеждении, что нравственная, праведная трудовая жизнь всегда вознаграждается.
Примечательно, что если “протестантская” и “секулярная” позиции с возрастом последовательно и в противоположных направлениях изменяются с девиацией, достигающей в крайних точках 30 п.п., то “православно–аскетическая” позиция пребывает практически неизменной во всех возрастных когортах. И среди молодых, и среди пожилых россиян один человек из семи работает только по причине суровой жизненной необходимости и осуждает тех, кто трудится напряженней и вдохновенней его. Разница между полами в отношении к работе невелика, и вполне предсказуемо, что мужчины немного более циничны в оценке мотивов своей трудовой деятельности, а женщины на 6 п.п. более нравственно–романтичны. Аскетический же идеал в отношении к работе разделяет один и тот же процент и среди мужчин, и среди женщин.
В профессиональном отношении работа является нравственной необходимостью для пенсионеров. Замечательно, что 61,3% людей, не работающих по возрасту или инвалидности и большей частью живших в апреле 1997 года на крохотные пенсии в 35—50 долларов, сочли для себя возможным согласиться с утверждением, что добросовестный труд будет вознагражден успехом и благосостоянием. Видимо, не реалии повседневного скудного существования, но убежденность в незыблемости вечного нравственного принципа воздаяния добра за добро если не людьми, то самой “жизнью” тверда среди самых обездоленных россиян. Древние слова: “Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба [Пс. 36,25], быть может, никогда и не читанные, живут в них. “Циником” же среди пенсионеров является в отношении к работе только один из пяти, а “аскетом”, осуждающим “излишний труд” других, лишь каждый шестой (16,4%).
Среди учащихся, студентов, то есть практически исключительно молодежи, отношение к работе противоположное. Свою будущую работу половина молодых людей (54,4%) готова выбирать, сообразуясь с принципом: “больше денег без особого напряжения”. Но почти каждые два из пяти (36,6%) учащихся исходят из отношения к будущей работе как к “нравственной необходимости”. Идеалистична и романтична не столько неопытная юность, еще не ведающая, что такое работа, сколько старость, на собственном опыте познавшая “проклятье труда” и не сломленная им. Знаменательный факт!
“Аскетов”, осуждающих “излишний” труд, среди учащихся совсем немного — 8,9%. 9/10 учащихся хотят трудиться, но мотивы и цели будущего труда различны. Двое из пяти мечтают, работая, реализовывать свойственную им нравственную необходимость в труде и полагают успех и благосостояние естественным следствием своего усердия, а трое из пяти ожидают от будущей работы только обогащения. Однако, пусть и по разным причинам, но учащиеся, будущие работники России, трудолюбивы.
На 10 п.п. выше среднего полагают работу лишь источником получения денег иные неработающие группы респондентов — домохозяйки и безработные. Для первых это, скорее всего, психологическая компенсация за отказ от социализации через работу, столь характерная для современной западной женщины и вполне присущая россиянкам доперестроечного времени. У безработных (11% от всех опрошенных) причина цинично–потребительского отношения к работе скорее всего объясняется просто — жить без устойчивого дохода в современной России при очень низкой социальной защищенности неработающего трудоспособного населения нелегко. Но “протестантское” отношение к труду отличает все же 45,9% домохозяек и 48,5% безработных. Намного больше настораживает уже встречавшийся нам по иным вопросам и подтверждаемый вопросом об отношении к работе “цинизм” военнослужащих. В этой небольшой референтной группе (26 человек, 1,6% опрошенных) полагают свою работу “нравственной необходимостью” всего лишь 37,3% респондентов, то есть на 15,8 п.п. ниже среднего показателя поддержки “протестантского” отношения к труду. “Аскетические” настроения в этой группе также недопредставлены почти на 10 п.п., и слабость этих настроений компенсируется широкой поддержкой военнослужащими “секулярной” подсказки, что работа есть исключительно источник получения денег (превышение средней на 25,6 п.п.).
Такая установка характерна для наемника, но для воина по призванию души и долга она крайне тревожна. Солдат все время своей службы стоит перед священной и страшной необходимостью жертвовать жизнью, потерю которой, понятно, никакими деньгами не компенсируешь. Если воин полагает, что “надо искать такую работу, где можно получать больше денег без особого напряжения”, то он уже не воин, на поле боя на него нельзя положиться. Наш опрос выявляет опасную деморализацию воинского сословия в сегодняшней России. Лучше не иметь армии вовсе, чем иметь солдат с таким отношением к воинскому долгу, какое показали почти 3/5 военнослужащих, работников МВД и прокуратуры.
Наконец, в группах работающих на предприятиях разных типов собственности также заметна характерная динамика. Как и при ответах на иные вопросы, “протестантская” установка теряет популярность по мере изменения форм собственности с привычных “советских” на современные рыночные (отношение к труду выявляет девиацию в 9,6 п.п.), а “цинично–секулярная” возрастает (13 п.п.). В данном вопросе обращает на себя внимание странная аномалия у работников акционированных и приватизированных предприятий. Среди них самая большая во всех профессиональных группах доля людей с “православно–аскетическим” отношением к труду как к тяжкому бремени и проклятию (24,8%). Каждый четвертый работник предприятий этого типа исповедует такую точку зрения. Что же касается “секулярной” позиции, то из–за распространенности негативистского отношения к труду среди работников акционированных и приватизированных предприятий позиция эта оказалась ослабленной даже в сравнении с работающими на государственных предприятиях, не говоря уже о занятых в частных коммерческих “структурах” (разрыв с ними в поддержке “циничной” подсказки достигает 21,2 п.п.).
Как ни странно это может показаться на первый взгляд, но на самых капиталистических предприятиях отношение к труду отнюдь не самое парадигмально–капиталистическое, по крайней мере, если понимать “дух капитализма” по Максу Веберу. Чаще всего носителей “протестантской” трудовой этики можно встретить на старых советских государственных предприятиях, большей частью убыточных, нерентабельных и обеспечивающих работающим на них очень низкий и нестабильный доход. Что это? Компенсация собственной “нерентабельности” или убежденность в важности дела? Примечательно, что сам по себе доход, а не форма занятости мало сказывается на отношении к работе. Процент “протестантов” и “циников” среди тех, кто объявил собственные доходы высокими, почти не отличим от назвавших свои доходы низкими. Заметной является лишь совсем малая популярность отрицательного отношения к труду среди самых богатых. Среди людей с высокими доходами (22,5% всех опрошенных) чаще всего встречаются убежденные в “нравственной необходимости труда” и в том, что “усердный и добросовестный труд будет вознагражден” (56,1%). Еще выше этот процент среди тех 120 респондентов (7,5%), которые вовсе отказались оценить свой доход. Но и среди самых бедных “протестантская” установка характерна для каждого второго (49,7%). Представления же о труде как о тяжелом бремени более характерны для лиц с низкими и средними доходами, чем для богатых, среди которых лишь один из десяти (9,2%) придерживается этой “аскетической” установки.
Уровень образования не влияет на процент “циников”. Процент людей, считающих, что нужно искать такую работу, которая без особого напряжения сил позволит добывать побольше денег, примерно равен во всех трех образовательных группах. А вот доля людей, верящих в нравственный смысл труда и в конечное вознаграждение “успехом и благосостоянием” за “усердный и добросовестный труд”, немного возрастает с образованием. Доля же “аскетов”, полагающих “излишний труд свидетельством алчности”, убывает с 17,3% в низшей образовательной группе до 10,3% в высшей.
Среди сегодняшних россиян вера в добрые плоды усердного труда есть не столько наивное убеждение простаков, сколько принцип жизненно опытных и хорошо образованных людей, среди которых три пятых разделяют это “протестантское” воззрение на профессию как на “призвание”.
Весьма большое несходство в отношении к работе имеется у приверженцев различных политических лидеров. У сторонников Жириновского и Ельцина число “циников” даже превышает число “протестантов”. Во всех остальных политических “семьях” люди с нравственно–ответственным отношением к труду встречаются значительно чаще “циников”. У Зюганова, который и в этом отношении антипод Ельцина, численный разрыв между “циниками” и “протестантами” более чем в два с половиной раза в пользу последних (38,4 п.п.). Почти то же соотношение у тех 18% опрошенных, которые готовы были в апреле 1997 года, если бы выборы Президента России происходили в тот момент, голосовать за Немцова. Несколько меньше разрыв между “циниками” и “протестантами” в “электорате” Лебедя (30 п.п.), еще меньший у “избирателей” Лужкова (23,7 п.п.). Среди сторонников Явлинского и тех, кто никого из перечисленных политиков не хотел бы видеть на посту президента, “протестанты” превосходят “циников” лишь на несколько п.п. (у Явлинского— на 7,8 п.п.).
Равновеликие и наиболее значительные группы респондентов, нравственно относящихся к труду, сосредоточились в “электоратах” двух политиков противоположной ориентации — Немцова и Зюганова. Понятно, что за лидера российских коммунистов готовы голосовать те, кто отвергает нынешнюю рыночную систему из–за ее аморальности и нескрываемого цинизма власть имущих и полагает идеалом советское прошлое, чаще всего — время своей молодости (электорат коммунистов весьма стар), забыв “за давностию лет” жестокость, аморализм и цинизм, присущие власти в эпоху развитого социализма. “Электорат” принципиального “капиталиста” Немцова иной. За него склонны голосовать, видимо, те россияне, которые равно отвергают и безнравственность советского времени, и нынешние “законы джунглей” “первоначального накопления капитала”. Немцов — новый политик на общенациональном уровне. В апреле 1997 года он не успел еще реализоваться ни в хорошем, ни в плохом. И вот те “протестанты”, которым стиль нынешней власти Ельцина совсем не по душе, но которые при этом верят в возможность “капитализма с человеческим лицом”, возложили при опросе свои политические упования на молодого нижегородского губернатора. Большая доля “протестантов” в “электорате” Немцова указывает, кстати, что отношение к работе как к нравственной необходимости не есть рефлексия былой коммунистической идеологемы “труд — жизненная потребность”. Скорее наоборот, эта норма “Морального кодекса строителя коммунизма”, как, впрочем, и многие иные, есть лишь повторение вечной человеческой нравственной истины. Поэтому и предпочтение в самой младшей когорте респондентов “циничной” подсказки — не свидетельство ее новизны или перспективности, но, в большой степени, результат обычной нравственной неопытности и показной нонконформности молодых людей.
Примечательно, что структура “электората” единомышленника Немцова Явлинского совершенно иная. Политическая “семья” главного “яблочника” при ответе на вопрос об отношении к работе имеет намного больше черт сходства с группами сторонников Ельцина и Жириновского, нежели Немцова. Явлинский — политик со стажем, хорошо известный в России, и эта известность почему–то отталкивает от него многих людей, переживающих мир в категориях “протестантской” этики (-14,8 п.п. в сравнении с Немцовым). Единственное, что сближает семьи “избирателей” Явлинского и Немцова, так это низкий процент приверженцев среди них “аскетико–скептического” отношения к труду.
Что касается регионов, то своим “протестантизмом” положительно отличается Москва (60,6%), а “цинизмом”— Сибирь и Дальний Восток (35,2%). Напротив, в Москве отношение к труду только как к источнику дохода ниже, чем в любом ином макрорегионе России. На Дальнем Востоке примерно на 6 п.п. менее, чем во всех иных регионах, распространено убеждение в том, что труд — это лишь бремя. Впрочем, девиации от средней во всех регионах незначительны и повсюду более половины россиян убеждены в правильности “протестантского” отношения к работе. Примерно то же самое можно сказать и о точке опроса. Большой город, малый город и сельская местность относятся к труду примерно одинаково. Неожиданно лишь, что меньший “цинизм” и больший “протестантизм”, чем в крупном городе и на селе, показывает малый русский город (девиация — 8%).
Выбор подсказок по вопросу “отношение к работе” выявляет абсолютное господство нравственно–ответственного отношения к труду в современном русском обществе почти во всех референтных группах. Лишь молодежи, потенциальному электорату Жириновского и Ельцина, да некоторым профессиональным когортам труд чаще видится исключительно как “источник получения денег”. В обществе же в целом эта установка собирает своими приверженцами менее одной трети граждан. Еще более чуждо русским людям отношение к труду как к тяжкому бремени, которое надо нести, дабы иметь средства к существованию. Особенно важно, что среди зажиточных и хорошо образованных групп, а также в Москве, где новая рыночная реальность проявила себя с наибольшей полнотой, “протестантское” отношение к труду выше средних показателей опроса. Общество, большая часть которого уверена, что “работа — это нравственная необходимость” и что “усердный и добросовестный труд будет вознагражден успехом и благосостоянием”, имеет внутреннюю духовную силу для возрождения.
Отношение к бедности и богатству
В системе протестантских ценностей богатство есть награда Господа за честный и упорный труд. “Трудолюбивые приобретают богатство” — повторяют последователи Лютера максиму из Притч Соломоновых [11, 16]. Восточно–православное сознание скорее склоняется тут к пессимистической мудрости Екклесиаста: “И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их.” [Еккл.9, 11].
К богатству, особенно к богатству вдруг нажитому, а не приобретенному от предков или государевой честной службой, на Руси относились с подозрением. Его источник усматривали в мошенничестве, душегубстве, алчности. Бедность хотя и причиняла многие житейские неудобства, поэтизировалась народным сознанием как “христова доля”, ибо и Сын Человеческий “не имел, где преклонить главу”. В Нагорной проповеди Господь произносит слова, с большой непосредственностью отозвавшиеся в сердце русского человека: “Блаженны нищие духом (то есть отказавшиеся от богатства по духовным побуждениям. — А.З.), ибо ваше есть Царствие Божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь <...> Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.” [Лк.6, 20—25]. Большая бедность, в которой жило подавляющее большинство русских людей на протяжении столетий, весьма способствовала формированию отрицательного отношения к богатству и к богатею. Столь любимые русскими людьми песни о евангельском Лазаре, лежавшем на гноище у ворот дома богача, или об “Олексии Божьем человеке”, оставившем родительский дворец Ефимьяна–князя, красавицу жену, государеву милость и жалким странником вернувшемся через много лет в отчий дом, чтобы неузнанным коротать холодные ночи в углу под лестницей и кормиться подаянием из рук собственной жены, не ведающей, что кухонные объедки она приносит своему супругу, говорят о многом в жизненной позиции “старого русского”.
Можно предположить, что и необычайная популярность лозунга “грабь награбленное”, и удивительное пренебрежение заповедью Божьей “не желай дома ближнего твоего,… ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего”, выявившиеся в страшные годы Великой русской смуты 1917—1921 годов, объясняются этим глубоким неприятием, недоверием к богатству “века сего” и к тому, кто обладает им.
Идеология советского периода вовсю использовала традиционную русскую позицию “благородной нищеты”. Народ жил в ужасающих условиях не только запуганный террором, но и обольщенный красотой своего подвига бескорыстия в созидании светлого коммунистического будущего и всемирного социалистического братства. Впрочем, и дореволюционные, и советские образы простого человека — это лишь реконструкции, социальные спекуляции. Самого россиянина не спрашивали, хочет ли он быть нищим Лазарем, струпья которого лижут бродячие псы, или же предпочитает крепкую и зажиточную жизнь в своей усадьбе, не нуждаясь ни в чем необходимом. Объявить свое отношение к бедности и богатству предложили ему только сейчас. И вот его ответы по “протестантской”, “секулярной” и “православной” подсказкам: “протестантская”: “Богатство лучше бедности, но и бедняку, и богачу нужно быть бережливым и жить скромно и достойно” — 46,1%; “православная”: “Не стоит стремиться к богатству, поскольку честно его не наживешь, жизнь бедняка, как правило, праведнее жизни богача” — 25,7%; “секулярная”: “Богатство — это всегда хорошо, а бедность — всегда плохо, нужно стремиться к богатству и избегать бедности” — 28,1%. Примечательно, что в отношении к бедности и богатству лишь два респондента затруднились с выбором подсказки.
Как можно видеть, нравственно–конструктивное отношение главенствует в русском обществе и по отношению к богатству: без малого половина респондентов поддержали “протестантскую” подсказку. Секулярный подход, предпочитающий богатство бедности “при всех обстоятельствах”, соответствует распространенности секулярной позиции и при ответах на большинство иных экзистенциальных вопросов нашей анкеты — около 3/10 опрошенных. Необычно высока “православно–аскетическая” ориентация. Каждый четвертый россиянин не верит в возможность честно нажитого богатства и предпочитает, а может быть, и оправдывает бедность ссылкой на сопряженную с ней “праведность”. Эта установка близка классической русской нестяжательности, какой ее рисует отечественная литература. Но, как видим, она характерна лишь для каждого четвертого респондента — все же слишком мало, чтобы полагать ее доминирующей чертой нашего национального характера.
В отличие от ответов на иные вопросы, при ответах на вопрос об отношении к бедности и богатству “протестантская” ориентация оказывается практически независящей от возраста респондента. Во всех четырех возрастных когортах число сторонников нравственно–ответственного отношения к богатству и бедности колеблется вокруг 47% с максимальной девиацией в 7 п.п. Следовательно, классическому протестантскому отношению к плодам своего труда покорны все возрасты россиян.
Иное дело “аскетическая” и “секулярная” позиции. Их динамика по возрастным когортам противоположна. Негативное отношение к богатству резко возрастает с годами — разрыв между самыми молодыми и пожилыми составляет 29 п.п. Причем, разлом проходит между младшими, более работоспособными группами, и старшими. Лишь 12—15% респондентов до сорока лет склонны считать, что не стоит стремиться к богатству, так как честно нажить его невозможно. Среди людей среднего возраста (40—54 года) эту установку разделяет уже каждый четвертый, в когорте же пожилых (55 лет и старше) — две пятых. “Православная” и “протестантская” позиции в этой возрастной группе практически сравнялись. “Циников” же, не связывающих богатство с нравственностью, здесь всего 15%, точно столько же, сколько “аскетов” среди молодежи. Что это, жизненный опыт, убеждающий в неизбежности воздаяния за все неправедные поступки и компромиссы с совестью, идеологическое клише коммунистической эпохи или же извечный русский “аскетизм”, теснимый в сегодняшней капитализирующейся России? Различия между мужчинами и женщинами, напротив, связаны с “протестантской” и “секулярной” позициями. Уровень “православности” одинаков у обоих полов. Количество же сторонников принципа о безусловном преимуществе богатства перед бедностью среди мужчин на 11,3 п.п. выше, чем среди женщин. Меньший “цинизм” компенсируется среди женщин более высоким (+9,2 п.п.) уровнем нравственно–ответственного отношения к богатству. Среди мужчин лишь две пятых — “протестанты”, среди женщин — половина. “Циник” по отношению к богатству среди мужчин каждый третий, а среди женщин — каждая четвертая.
Уровень образования влияет на все ценностные группы, но в наибольшей степени на “протестантов” и “православных”. Неприятие богатства как такового, убеждение, что честно оно никогда не наживается, присуще каждому третьему россиянину с образованием ниже среднего и только каждому седьмому с высшим образованием (35,2% и 14,3%). Напротив, нравственное и ответственное отношение к богатству и бедности при предпочтении нищете честно нажитого достатка характерно для трех пятых высокообразованных россиян и лишь для двух пятых с образованием ниже среднего (58,6% и 41,5%). Что же касается “циников”, предпочитающих богатство бедности вне зависимости от нравственных обстоятельств его приобретения, то таковых больше всего (1/3) в когорте лиц со средним образованием. И в низшей, и в высшей образовательных когортах “циников” около 1/4.
Как можно видеть, с ростом образования “традиционная” нелюбовь к богатству ослабевает, замещаясь в среднеобразованной группе большей частью циничным стремлением к богатству любой ценой, а в высокообразованной — убежденностью, что лишь честно нажитое имущество приносит счастье. Это весьма обнадеживающий результат. Не менее обнадеживает и то, что во всех образовательных когортах нравственно–ответственное отношение к бедности и богатству главенствует, пусть и с разным уровнем отрыва, как над “циничной” ориентацией, так и над отрицающей в любой форме право на богатство. Весьма существенно и отношение к богатству у лиц с различным уровнем доходов. Совсем не удивительно, что среди бедняков “аскетическая” установка, отрицающая нравственность богатства как такового, превалирует над “циничной” и почти равна “протестантской” (31,8% и 38,5%). И опять же вполне естественно в обстоятельствах сегодняшнего полукриминального обогащения, что 1/3 зажиточных русских людей предпочитает “циничную” подсказку. Удивительней иное, то, что половина респондентов с высокими доходами (50,8%) убеждены в необходимости нравственного отношения к обогащению. Да и среди бедных 2/5 согласны с тем, что хотя в принципе богатство лучше бедности, “но и бедняку, и богачу нужно быть бережливыми и жить скромно и достойно”.
Высокий нравственный уровень отношения к богатству и бедности у половины наиболее зажиточной части россиян позволяет надеяться, что русский капитализм сможет обрести в обозримом будущем “человеческое лицо”. С другой стороны, высокий суммарный процент среди бедняков “протестантов” и “православных”, то есть людей, хотя и различно, но нравственно ориентированных, объясняет устойчивость русского общества в нынешний крайне тяжелый для существования период “первоначального награбления капитала”. По разным мотивам 7/10 бедняков отвергают возможность приобретения богатства вненравственными средствами и объясняют свое нынешнее жалкое материальное состояние высокими моральными доводами. Беспринципная алчность не свойственна бедным практически в той же степени, что и богатым, хотя резоны ее отрицания у первых чаще, чем у вторых, носят характер “аскетический”, а не следуют духу “протестантской” этики. Если бы подобное отношение к бедности и богатству господствовало в России в начале ХХ века, вряд ли в ней мог разразиться “бессмысленный и беспощадный” бунт.
После всего сказанного выше об отношении к бедности и богатству в различных возрастных, образовательных и имущественных группах современного русского общества профессиональные ориентации в этом вопросе достаточно предсказуемы. Учащиеся еще активней, чем молодежь в целом, поддерживают “циничное” отношение к богатству (48,0%). Но и нравственно ориентированных “протестантов” среди них немало (44,3%). Ориентация же, практически отсутствующая среди учащихся,— “аскетическая” (7,7%). И это понятно: зачем “грызть гранит науки”, если уверен, что “не стоит стремиться к богатству, поскольку честно его не наживешь” и что “жизнь бедняка, как правило, праведнее жизни богача”? Ожидать от учащейся молодежи полного безразличия к будущей житейской карьере практически невозможно.
Что же касается инвалидов и пенсионеров, высокий “аскетизм” среди них (41,8%) объясняется, скорее всего, житейской опытностью и нынешним тяжелым и бесперспективным положением этой части россиян, живущей на скудном государственном иждивении. Но и среди них нравственно–конструктивная в отношении богатства позиция равна по поддержке установке, предпочитающей богатству “честную бедность”. Среди безработных и временно неработающих, составивших 10,8% наших респондентов, доминирует нравственно–конструктивное отношение к своему незавидному положению. Половина их уверена, что, хотя в принципе богатство и лучше бедности, “и бедняку, и богачу нужно быть бережливыми и жить скромно и достойно”. Оправдывает свою бедность, полагая, что она “праведнее” богатства, лишь каждый шестой (17,4%) безработный, а каждый третий уверен, что “богатство — всегда хорошо, а бедность — всегда плохо”. Таким образом, современные безработные России — это большей частью отнюдь не опустившиеся люмпены или примирившиеся со своей участью “гимнософисты”, а деятельные люди, не удовлетворенные своим нынешним положением и желающие “переломить судьбу” и обрести достаток. Отрадно, что при этом большинству из них не чужды протестантские добродетели бережливости, скромности и достоинства.
Военнослужащие, как и по иным экзистенциальным вопросам, в отношении бедности и богатства демонстрируют очень высокий цинизм при самой низкой среди всех профессиональных групп “протестантской” ориентации — 37,5%. Трудно надеяться на благонадежность армии, полиции и прокуратуры, когда без малого каждый второй из служащих в них (44,9%) исповедует принцип, что “богатство всегда хорошо, а бедность всегда плоха”.
Настораживает также весьма высокий уровень цинизма в отношении бедности и богатства среди частных предпринимателей (54,8%) и среди работников частных коммерческих предприятий (41,6%). У предпринимателей “протестантская” ориентация на 12 п.п. менее популярна, чем “циничная”, в то время как опрошенные в целом, напротив, показывают превышение первой ориентации над второй на 20 п.п. Циничный частный бизнес, готовый наживать богатство любой ценой, свидетельствует о нравственном неблагополучии молодого российского капитализма. Впрочем, то, что два из пяти “новых русских” полагают, что и бедняку, и богачу надо жить “скромно и достойно”, позволяет сохранить в отношении частного предпринимательства в России некоторый оптимизм.
Политические ориентации респондентов также характерно связаны с их отношением к богатству и бедности. Только среди сторонников Ельцина большинство составляют люди, уверенные, что “богатство — это всегда хорошо, а бедность— всегда плохо” (41,4%). Даже у приверженцев наиболее близкого к нынешнему Президенту по структуре ценностных ориентаций лидера ЛДПР Жириновского число “циников” равно числу “протестантов” (39,0%). Что же касается сторонников других политиков “капиталистической” ориентации, то у них структура ценностных предпочтений весьма отличается от “ельцинистов”. Половина “электоратов” Явлинского, Немцова и Лужкова поддерживает принцип нравственного отношения к бедности и богатству, им близки принципы “скромности” и “достойности”. Напротив, “циников” среди тех, кто предпочитает этих политиков, менее одной трети, а у Немцова даже менее одной четверти (23,5%). У Лужкова и особенно у Явлинского в “электорате” заметно меньше “аскетов”, осуждающих богатство как таковое (у Явлинского на 11 п.п. ниже среднего показателя). Сторонники этих политиков— рыночники, но, в отличие от тех, кто готов был голосовать в апреле 1997 года за нынешнего Президента, нравственные рыночники.
Иная структура потенциального электората у Зюганова. Процент “протестантов”, положительно относящихся к честно нажитому богатству, среди зюгановцев на 10 п.п. отстает от “электората” Явлинского, но на столько же опережает сторонников Ельцина. Чем приверженцы Зюганова отличаются от остальных респондентов, так это очень высокой поддержкой “аскетической” подсказки (38,9%). Богатство как таковое отвергают почти две пятых “электората” Зюганова. Напротив, “циников”, готовых принять богатство в любом виде, что тоже вполне естественно, среди приверженцев лидера КПРФ меньше, чем у любого иного политика нашего списка — всего 16,7%, что на 12 п.п. ниже среднего уровня. Но и у Зюганова число “протестантов” превышает число “аскетов” или “циников” (44,1%). Доминирующая нравственная позиция характерна в отношении к бедности и богатству для сторонников всех политиков, за единственным исключением “ельцинистов”. Вненравственное же отношение к богатству как к благу самому по себе, получает поддержку более чем одной трети респондентов только в политических “семьях” Ельцина и Жириновского.
Тип местожительства респондента (большой город, малый город, село) сравнительно мало влияет на то или иное его отношение к богатству и бедности. Убеждение, что бедность лучше богатства, более свойственно селянам (+9 п.п.), а противоположная “циничная” подсказка чаще избиралась обитателями больших городов (+6 п.п.). Но среди как горожан, так и селян доминирует “протестантский” подход к богатству как к благу, обусловленному нравственными обстоятельствами приобретения и распоряжения им.
Примечательно, что Москва, считающаяся (наверное, не без оснований) застрельщиком “капиталистической контрреволюции” в России, обнаруживает самый низкий среди всех регионов страны уровень “цинизма” и самый высокий— “протестантизма”. Более половины москвичей хотят разбогатеть, но при этом не забывая о протестантских буржуазных добродетелях скромности и достоинства. “Циников” среди москвичей лишь одна четверть. Наименее “протестантским” и наиболее “аскетико–православным” по отношению к бедности и богатству оказывается аграрный Юг России. “Циничное” же отношение к наживанию богатства без оглядки на нравственный императив более других регионов присуще Дальнему Востоку и Сибири. Но во всех пяти российских макрорегионах главенствует, с отрывом от следующей по популярности позиции не менее чем на 10 п.п., позиция “протестантская”.
Отношение к бедности и богатству не подтверждает нынешнего расхожего мнения о преимущественно циничном отношении к обогащению одной части русских людей и всецелом отрицании богатства— другой. Оказывается, большинству россиян ныне свойственно как раз нравственно–конструктивное “протестантское” предпочтение богатства бедности. “Поэзия нищеты” вдохновляет менее одной четверти граждан России. Чуть больше из них увлечены идеей обогащения любой ценой. Но почти половина респондентов избрала “протестантскую” подсказку, и особенно знаменательно, что чаще иных такой выбор делали хорошо образованные и зажиточные россияне, жители столицы, приверженцы наиболее популярных политиков как левого, так и правого направлений.
Русские люди сегодня большей частью хотят честно нажитого богатства, достатка, не смущающего совесть. Но если на их долю все же выпадает бедность, то и ее они готовы переносить достойно. Народ, в котором главенствуют такие убеждения, имеет шанс возродить и себя, и ту землю, на которой ему суждено было родиться.
Отношение к законам природы
Прояснить отношение к земле, точнее, к законам природы наш опрос поставил своей задачей специально. Долгое время в России, как и вообще в западном мире, главенствовал принцип: “природа — это мастерская человека”. Коммунистический режим не изобрел тут ничего нового, лишь абсолютизировал доминировавшую после промышленной революции тенденцию, направленную на покорение природы человеком. “Человек сказал Волге: “Стой!” — и Волга встала”.
Этот подход к природе принципиально секулярен. Бесспорно, что мир далек от совершенства. Но из этой посылки можно сделать различные выводы. Если полагать человека совершенством, “царем мироздания”, то тогда он и должен переустраивать Вселенную по своему усмотрению. Именно такая логика вдохновляла покорителей мира и в “буржуазной” Европе, и в социалистическом СССР. Но если видеть несовершенную, падшую природу человека, его органическую безнравственность, то тогда приходится выбирать один из двух других путей: или нравственно–конструктивный, предлагающий познавать законы природы, дабы правильно встраиваться в гармонию мира и преобразовывать космос, исправляя себя; или нравственно–эскапистский, вообще отказывающий падшему человеку в возможности улучшать свое бытие и восстанавливать гармонию мира. Страшные библейские слова божественного проклятия: “проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей” [Быт.3, 17] секулярная установка просто игнорирует, а обе нравственные принимают, но с противоположными выводами. “Протестант” будет вглядываться в строй мира, преобразовывать с помощью Божьей себя и через это восстанавливать “проклятый” мир, а “православный”, постоянно страдая от образов проклятости и в себе, и в космосе и не веря в свои способности улучшить что–либо, повторяя, что “мир во зле лежит”, будет бежать из этого мира развращенного.
Безусловно, описанные выше модели суть только абстрактные концепты отношения к миру. Большинством людей они не рационализируются и вовсе не обязательно требуют сознательной веры для своего бытования. Это, скорее, три мироощущения, встречающиеся повсюду, из пропорции между которыми и оформляется то или иное отношение цивилизации к окружающему ее природному бытию.
Для нашей страны в течение коммунистических десятилетий было характерно принципиальное утверждение секулярной позиции как единственно верной. Обе нравственные позиции объявлялись “контрреволюционными” со всеми вытекающими из этого для их адептов последствиями. Последние десять лет все громче звучит в русском обществе нравственно–конструктивная позиция, ныне соединяющаяся с именем “зеленых” движений. Третья, нравственно–эскапистская позиция может быть смоделирована весьма условно. Мы не знаем наверняка, была ли она свойственна былой, докоммунистической России. Но сегодня в нашем обществе соотношение между тремя позициями таково: “протестантская”: “Законы природы отражают устройство мира, человек должен признавать эти законы, чтобы следовать им, не разрушая окружающий мир” — 57,2%; “православная”: “Человек не в состоянии постичь законы природы, пытаясь улучшить мир, он его только разрушает” — 19,3%; “секулярная”: “Человеку нужно знать законы природы, чтобы преобразовать ее и поставить себе на службу” — 23,4%.
Два респондента затруднились в выборе подсказки по этому вопросу. Примечательно, что на этот раз секуляризм вовсе не обратно противоположен возрасту респондентов, как это было в иных экзистенциальных вопросах. Напротив, уровень поддержки секулярной подсказки в отношении к законам природы устойчиво прямо соотносится с возрастом. “Протестантская” же позиция имеет обратную корреляцию. Что касается “аскетической” установки, то она близка каждому пятому россиянину во всех возрастных группах, кроме 40—54-летних (тут — каждый шестой). Видимо, старшие возрастные группы сохраняют отчасти тот дух “человека— хозяина мирозданья”, который был свойствен и нашей стране, и миру в первой половине уходящего века. Но в целом следует отметить, что возрастные различия в отношении к законам природы во всех трех экзистенциальных группах весьма невелики. Также практически равны уровни отношения к законам природы мужчин и женщин. Существеннее различия, обусловленные уровнем образования. Люди с высшим образованием на 15 п.п. чаще, чем малообразованные, являются сторонниками познания законов природы, дабы подчинить себя им и тем самым не разрушать гармонию природы. Напротив, малообразованные несколько чаще оказываются преобразователями природы или эскапистами, чем людьми с “экологическим сознанием”.
В небольшой степени влияет на отношение к законам природы и степень богатства респондентов. Самыми “православными” в этом вопросе оказываются люди со средними доходами. Они же на 10 п.п. отстают от зажиточных среди “экологистов”. Прочие же различия еще меньше и вряд ли как–то связаны с уровнем богатства опрашиваемых.
Крестьяне (равно колхозники и фермеры) в наибольшей степени сохраняют мичуринский задор в отношении к природе (секулярная девиация от средней более 10 п.п.). Но и анализ по профессиональным группам не проявляет принципиальной зависимости от этой переменной отношения в русском обществе к законам природы. Во всех профессиональных группах “протестантско–экологический” подход к законам природы абсолютно доминирует.
Так же обстоит дело во всех регионах России и во всех точках опроса. Наименее “протестантскими” оказываются в отношении к природе Север и Юг Европейской России, а также малые города. Наиболее “протестантскими” — Москва, Поволжье и Урал, а также большие города. “Секулярно–мичуринское” отношение к природе почти на 10 п.п. сильнее в малом городе и селе, чем в крупном городе. “Православное”, колеблясь вокруг 19%, присуще всем регионам и точкам опроса.
Политические предпочтения россиян отчасти влияют на выбор ими той или иной позиции в отношении к законам природы. Самыми твердыми мичуринцами–преобразователями обнаруживают себя потенциальные избиратели Ельцина. Слабее всего эта установка выражена среди сторонников Немцова (девиация 12 п.п.). Примечательно, что в коммунистическом электорате эта традиционно советская идеологическая установка встречается реже, чем у Ельцина, Явлинского и Лебедя. Электорат Зюганова отнюдь не чужд “протестантско–экологическому” сознанию, хотя здесь он явно не впереди (51,6% против 65% у Немцова). “Православно–эскапистское” отношение к природе в наибольшей степени свойственно потенциальным избирателям Жириновского, из коих разделяет его каждый четвертый. Неожиданно сильно оно и среди зюгановцев (22,2%) — такое пораженчество перед природой было совершенно чуждо советской идеологии, начавшей лишь в последние 15—20 лет существования СССР делать некоторые реверансы в сторону “экологического сознания” протестантского типа. В наименьшей же степени “православный” подход к законам природы присущ сторонникам Ельцина и Лебедя (14%). Из ответов на вопрос об отношении к законам природы можно сделать вывод, что, хотя современное русское общество безусловно разделено на “экологистов”, “эскапистов” и преобразователей мирозданья, с социально–политическими переменными эти разделения совпадают лишь в малой степени. Но при всем том нравственно–активная “протестантская” позиция в отношении к природному окружению, безусловно, абсолютно доминирует среди сегодняшних россиян, оставляя далеко позади по уровню популярности и секулярно–потребительскую, и православно–эскапистскую позиции. И тупая покорность стихиям мира, и самоуверенная преобразовательность близки лишь одному из пяти россиян. Наш опрос ясно показывает, что и в отношении к Богом данной “мастерской” современный русский человек намного чаще является “протестантом”, желающим входить в мир, сообразуясь с законами мироздания.
Свобода воли и ответственность
В вопросе об отношении к свободе воли и ответственности затруднились с выбором ответа пять респондентов (0,3%). Подавляющее же большинство предпочло “протестантскую” подсказку: “Свобода — это великий дар Божий, человек волен распоряжаться ею по своему усмотрению, но он никогда не должен забывать, что он в ответе за свои поступки перед своей совестью и людьми” — 60,8%. Еще 31,9% сочли: “Свобода дана человеку от природы, и он волен распоряжаться ею по своему усмотрению, отвечая за свои поступки только перед самим собой”. И лишь 7% опрошенных согласились с “православной” подсказкой: “Свобода — это дар Божий, но она и тяжкое бремя, так что человеку лучше переложить это бремя на того, кто знает, как распорядиться им”. Иными словами, ответственное отношение к жизни и к свободе характерно для большинства сегодняшних российских граждан, и лишь небольшое меньшинство не ценит права на свободу.
Казалось бы, очень русские слова Платона Каратаева: “Счастье, как вода в бёрде: тянешь — полно, вытянул — пусто”, равно как и поговорка: “Своя воля хуже неволи”, в действительности не близки подавляющему большинству жителей России. Современный русский человек желает сам распоряжаться своей жизнью и своей волей. Права на свободу под сомнение он не ставит. В русском обществе ныне соперничают два подхода к осуществлению своего права на свободу: нравственно–ответственный, “протестантский” и вненравственный, эгоистический (в точном смысле слова). Нравственный подход сейчас абсолютно доминирует. Но обращает на себя внимание существенное отличие самой младшей возрастной когорты россиян от трех более старших. Те, кому ныне 18—24 года, не столь идеалистичны. Более 2/5 из них уверены, что не перед Богом и людьми, но только перед самими собой они в ответе за свои поступки, за то, как распоряжаются своей естественной свободой. Среди трех старших возрастных когорт их единомышленники составляют менее 1/3.
Зеркальна “секулярной” нравственно–ответственная позиция. Ее разделяет только половина самых молодых россиян, но более 3/5 в каждой из трех старших возрастных групп. Бегство от свободы, переживание ее как тяжкого бремени присущи практически одному и тому же небольшому проценту респондентов во всех четырех возрастных группах.
Однако несмотря на некоторые различия между молодежью и теми россиянами, которым более 25 лет, все возрасты нашего общества чаще всего избирают нравственно–ответственную установку в реализации своей свободы. Молодежь не противопоставлена иным когортам, но лишь немного отличается от них. И вряд ли эта девиация скрывает в себе тенденцию будущего, скорее обычный юношеский нигилизм, соединенный с неопытностью, отыгрывает у “протестантской” позиции 12 п.п. в младшей возрастной когорте.
Такие же естественные причины заставляют мужчин существенно чаще, чем женщин, объявлять себя “ответственными только перед самим собой” (+13,3 п.п.). Женщины же чаще склонны чувствовать ответственность за свои поступки “перед совестью и людьми” и переложить бремя свободы на другого. Это суть проявления особенностей женской психики как таковой, а не тенденция социального развития.
Когда же от первичных групп мы переходим ко вторичным — образовательным, имущественным и профессиональным, то различия почти стираются.
Максимальные “ножницы” между образовательными группами не превышают 5 п.п., между имущественными — 10 п.п., причем, самыми “циничными” являются люди со средним достатком. Богатые же превосходят бедных в секулярно–эгоистическом отношении к ответственности менее, чем на 8 п.п.
Все многочисленные профессиональные когорты довольно близки здесь к средним показателям. Отличие заметно лишь среди учащихся, которые повторяют и даже усиливают тенденции младшей возрастной когорты. Военнослужащие, которые по ответам на многие экзистенциальные вопросы в большинстве своем оказывались “циниками”, на этот раз решительно согласились с тем, что в реализации своей свободы они ответственны перед совестью и людьми (72,4%). Так что воинский долг и воинская дисциплина не вполне забыты солдатами России. Работники частных и коммерческих предприятий практически неотличимы в ответах на этот вопрос от работников предприятий государственных и акционированных. Абсолютно неотличимы позиции респондентов и в зависимости от места жительства. 3/5 обитателей больших и малых городов точно так же, как и селяне, убеждены в необходимости нравственно–ответственного принципа при осуществлении божественного дара свободы, 1/3 склонна разделять секулярно–эгоистическую позицию, а оставшиеся 7% во всех точках опроса тяготятся даром свободы и желают переложить его на другие плечи.
Региональные отличия в отношении к свободе и ответственности более заметны. Обитатели Поволжья и Урала наиболее “протестантски” ориентированы (68,5%), а москвичи на 12 п.п. реже склонны сообразовывать свою деятельность с ответственностью перед собственной совестью и другими людьми. Но альтернативу “протестантизму” обитатели столицы усматривают не столько в секулярном эгоизме (эта подсказка в Москве также недопредставлена), сколько в отказе от бремени свободы. Каждый седьмой москвич (14,5%) предпочитает “переложить бремя свободы на того, кто лучше знает, как распорядиться им”. Эту “православную” подсказку жители Москвы избирали в 2 раза чаще, чем в среднем по России. Причины сравнительно высокого уровня свободонелюбия среди москвичей мы затрудняемся объяснить. В остальном же региональные различия также невелики.
Действительные различия в отношении свободы и ответственности обнаруживаются лишь у приверженцев различных политических ориентаций. Здесь “ножницы” между политическим “семьями” порой достигают 20—25 п.п. Единственная политическая “семья”, члены которой в отношении к свободе воли и ответственности в большинстве своем являются не нравственными “протестантами”, но безнравственными “циниками”, “Бога не боящимися и людей не стыдящимися”, — это сторонники нынешнего Президента России. Среди них “эгоистом” является каждый второй, а “протестантами” только 2 из 5. Во всех других политических “семьях” процент сторонников нравственно–ответственной позиции составляет около 3/5, а у приверженцев московского мэра Лужкова достигает даже 69,4%.
Разброс приверженцев “циничной” позиции много больше. Вслед за Ельциным с 50,3% “циников” в потенциальном электорате следуют Явлинский и Жириновский, в “электоратах” которых около 37% считают, что в реализации свободы они отвечают исключительно сами перед собой. Напротив, у генерала Лебедя, Немцова и особенно у Лужкова доля “циников” в политических семьях приближается к 1/4, а у столичного мэра составляет только 1/5 его потенциальных избирателей. “Демократический электорат”, таким образом, оказывается разделенным на две численно неравные группы. Большинство, идущее за Немцовым и Лужковым, большей частью ответственно и нравственно относится к “великому дару свободы”, а меньшинство, готовое поддержать на президентских выборах нынешнего главу государства, большей частью устремлено к свободе воли, видя в ней возможность “свободы рук”. Желание переложить бремя свободы на тех, “кто лучше знает, как распорядиться им”, малопопулярно среди сторонников всех политических вождей России, актуальных или потенциальных. Особенно низок процент боящихся свободы среди жириновцев (3,3%). Только среди сторонников Черномырдина процент свободонелюбцев достигает 14, но политическая “семья” российского премьера оказалась в апреле 1997 года столь небольшой (1,8% всех опрошенных), что социологической ценности ответы его приверженцев в опросе иметь не могут.
Примечательно, что сторонники коммунистического претендента на президентский пост Геннадия Зюганова не отличаются ни особенно высокой ответственностью, ни, напротив, безответственностью. Процент и “протестантов”, и “секуляров”, и “православных” соответствует в выборе подсказок по данному вопросу в этой политической “семье” средним показателям. 3/5 сторонников Зюганова согласны с тем, что свобода — “это великий дар Божий, и человек волен распоряжаться ею по своему усмотрению, но он никогда не должен забывать, что он в ответе перед своей совестью и людьми”. 1/3 занимает секулярно–эгоистическую позицию, и лишь 6% предпочли бы тяжкое бремя свободы передать вождю, “который знает, как надо”. Так что коммунистический электорат настроен отнюдь не более тоталитарно или цинично–секулярно, чем общество в целом.
Русское общество оказывается весьма цельным в отношении свободы воли и ответственности. Почти во всех его референтных группах 3 из 5 опрошенных объявили себя приверженцами нравственно–ответственной установки при реализации богоданной свободы. Лишь среди молодежи, особенно учащейся, эта установка несколько снижается, и только в политической “семье” Президента Ельцина достигает минимального уровня 43%. Безответственно распоряжаться свободой готова 1/3 россиян. Среди молодежи и мужчин в целом таковых 2/5, и только среди ельцинистов — половина. Бегство от свободы, слепой вождизм совершенно не свойственны сегодняшним россиянам. Только 1 из 12 опрошенных предпочел бы отказаться от “великого дара свободы” из–за сопряженных с ее осуществлением опасностей.
Нравственно–активная, “протестантская” позиция подавляющего большинства россиян обнаруживает себя совершенно отчетливо в отношении к свободе воли и ответственности. Поговорка “своя воля — хуже неволи” больше не является credo русского общества. Его или неверно понимали в прошлом, или трагические десятилетия несвободы всецело преобразили нас.
Отношение к свободе творчества
Если категории свободы воли и ответственности имеют отношение к каждому человеку, то творчество, в общепринятом ныне смысле слова, является делом немногих. Подавляющее же большинство лишь потребляет творения музыки, литературы, ваяния, живописи. По той рамке, которую считают возможной для свободы творца потребители плодов его таланта, также можно сделать некоторые выводы о духовных процессах, протекающих в обществе.
В нашем исследовании респондентам было предложено выбрать одну из трех подсказок, которая бы ближе всего соответствовала его представлению о свободе творчества: “протестантская”: “Главное для художника (писателя, композитора, актера, певца) — воплотить свой талант, но он в ответе перед своей совестью и перед людьми за то, что создает” — 52,4%; “православная”: “Главное для художника — не полагаться на свой талант, он должен следовать проверенным временем традициям и образцам” — 6,1%; “секулярная”: “Главное для художника — воплотить свой талант, поэтому ему не следует сдерживать свои творческие порывы” — 40,4%. 12 человек затруднились с выбором подсказки.
Так что и в вопросе об отношении к свободе творчества нравственно–ответственная конструктивная установка абсолютно господствует в современном русском обществе. Вненравственная “секулярная” позиция принимается 2/5 респондентов, а вот традиционалистская ретроспективная установка оказалась сегодня в России совсем непопулярной.
В ответах на этот вопрос возраст респондента вновь оказывается важной переменной. Молодежь до 25 лет столь же активно поддерживает принцип полной безответственности свободы творчества (59,8%), сколь люди старше 40 лет выступают за непременную ответственность таланта “перед собственной совестью и людьми”. “Аскетическая” позиция, практически отсутствующая у самых молодых россиян, чуть–чуть возрастает в трех старших возрастных когортах, но все время остается очень низкой.
Впрочем, почти 2/5 самых молодых респондентов убеждены в необходимости нравственно–ответственного творчества. В группе 25—39-летних сторонников полной свободы творчества и его нравственного ограничения численно равны. В старших же возрастных когортах “протестанты” в 2 раза превосходят приверженцев “свободного искусства”.
Довольно значительна в этом вопросе разница в выборе между мужчинами и женщинами. Женщины на 9 п.п. чаще склонны предпочитать “протестантскую” подсказку. Мужчины же более привержены как принципу полной свободы творчества (+6,3 п.п.), так и традиционалистской опоре на “проверенные временем традиции и образцы” (+4,4).
Среди профессиональных групп обращает внимание очень высокий уровень сторонников вненравственного творчества среди учащихся (на 10 п.п. выше, чем в самой молодой когорте), у военнослужащих (сверхпредставленность “циников”— 22 п.п.) и бизнесменов. Напротив, наиболее нравственно–ответственное отношение к творчеству у домохозяек (61,2%), что, скорее всего, объясняется их заботой о нравственном состоянии своих детей. Те же, в свою очередь, не обременяют “мастеров культуры” высокими моральными требованиями. Наибольшая доля сторонников следования “проверенным временем традициям и образцам” у крестьян — почти 11%. Так что традиционализм земледельцев, включенных в вечный ритм чередования времен года, в какой–то степени сохраняется в России и по сей день. Доход сравнительно мало влияет на ценностные ориентации в отношении свободы творчества. С ростом богатства несколько возрастает “циничная” ориентация и убывает нравственно–ответственная, но обе девиации остаются в пределах 10 п.п. Ретроспективная же ориентация практически неизменна во всех имущественных когортах.
Образование в еще меньшей степени влияет на отношение к свободе творчества. Девиация здесь не превосходит 7 п.п. В наибольшей степени склонны предъявлять нравственные требования к художнику люди с образованием ниже среднего, приверженцами же вненравственного искусства чаще других бывают лица со средним образованием. Практически столь же “нравственными” (+2,7 п.п.), как люди малообразованные, являются и высокообразованные люди.
Политические предпочтения респондентов выявляют больший разброс отношений к свободе творчества. Антиподами здесь являются “электораты” Ельцина и Зюганова. Те, кто был готов в апреле 1997 года голосовать за нынешнего Президента России, отличались очень высоким уровнем вненравственного отношения к свободе творчества. Это единственная политическая “семья”, в которой число тех, кто уверен, что художнику “не следует сдерживать свои творческие порывы”, превосходит число убежденных в ответственности мастера “перед своей совестью и перед людьми за то, что он создает”. Разрыв в поддержке двух этих установок превышает у “ельцинистов” 20 п.п.
У “зюгановцев” разрыв между приверженцами двух этих позиций превышает даже 30 п.п., но в пользу “протестантов”. “Циников” в “электорате” лидера российских коммунистов менее 29%, а сторонников нравственно–ответственного творчества— почти 60%. В “электорате” Зюганова также самый высокий уровень ретроспективизма (11,2%), что вполне понятно, если иметь в виду общий ретроспективно–ностальгический характер современного коммунистического движения в России.
В “электоратах” Лебедя и Лужкова разрыв между “протестантизмом” и “цинизмом” в пользу первого достигает 20 п.п. У Немцова, Явлинского и Жириновского 7—5 п.п. Но во всех политических “семьях”, кроме не слишком большой группы сторонников нынешнего российского Президента, ориентация на нравственно–ответственное отношение к свободе творчества популярней цинично–безответственной позиции. Макрорегионы России, как ни странно, сильно различаются в отношении к свободе творчества. Москва оказалась самым нравственно–ответственным в отношении свободы творчества российским регионом (67,5%). В Москве же крайне низки вненравственные “циничные” настроения. “Ножницы” между “протестантами” и “циниками” в Москве более 40 п.п. Москвичи существенно превосходят по этому показателю даже “высоконравственный” “электорат” Зюганова, не говоря уже о иных политиках, особенно о вненравственных “ельцинистах”. При этом Москва являла себя на всех демократических выборах как раз одним из наиболее антикоммунистических регионов. Столица России оказывается и в этом вопросе “протестантски” ориентированным регионом. Ее жители суть приверженцы свободы, которая сама себя вводит в нравственные рамки.
Наименее склонны ограничивать свободу творчества моральными препонами жители восточных районов России — Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. Здесь доли “протестантов” и “циников” в населении практически равны.
Различия между большим городом, малым городом и селом далеко не так существенны в этом вопросе. Село и большой город обнаруживают совершенно одинаковый уровень “протестантизма” и “цинизма” в отношении к свободе творчества, в малом городе доля “циников” больше, чем “протестантов”.
В целом же можно констатировать, что, хотя молодежь, военнослужащие, бизнесмены и сторонники Ельцина думают иначе, в подавляющем большинстве референтных групп современного русского общества люди, убежденные в необходимости нравственных рамок при воплощении творческого гения, численно превосходят сторонников вненравственности художественного творчества. Во многих группах расхождение между этими позициями достигает десятков п.п. Что же касается традиционалистской “православной” позиции, предлагающей мастеру, не полагаясь на свой талант, следовать проверенным временем традициям и образцам, то она во всех группах находит крайне мало приверженцев. Прошлое, по мнению более чем 90% россиян, не может быть тем образцом, который создает рамку творческому процессу. Канон явно не выдерживает соревнования с совестью и оценкой современников.
Отношение к власти
На вопрос об отношении к власти (затруднились ответить 5 человек) 60,1% респондентов выбрали “протестантский” вариант ответа: “Власть нужна обществу для обеспечения порядка, и, чтобы порядок был, она не должна стоять над обществом. Общество должно контролировать власть”. С обратным утверждением: “Власть нужна обществу для обеспечения порядка, и, чтобы порядок был, она не должна зависеть от общества, не должна быть подконтрольна ему”— согласились 16,8%. Еще 22,8% опрошенных предпочли “циничную” подсказку: “Власть нужна тем, кто ее может использовать в личных интересах. Контроль над властью со стороны общества — пустые слова”.
Примечательно, что настроенные циничней населения в целом мужчины и молодежь (18—25 лет) в вопросе об отношении к власти проявляют полное единодушие с более “нравственными” группами. Убеждение, что общество должно контролировать власть, равно распространено и среди самых пожилых респондентов, и среди самых молодых (60,7 и 60,6%), и среди женщин, и среди мужчин (60,8 и 59,3%). Люди с высшим образованием убеждены в этом еще чаще, чем все опрошенные — 70,7%. Но и среди малообразованных респондентов (образование ниже среднего) процент уверенных в том, что общество должно контролировать власть, достигает 56,4. Макрорегионы России также почти не отличимы здесь друг от друга: Москва — 60,8; Север — 62,5; Юг — 57,8; Поволжье и Урал — 57,6; Дальний Восток и Сибирь — 62,6%. Среди жителей больших городов с этим утверждением согласны 58,9% опрошенных, в малых городах — 60,5%, в деревнях — 61,2.
Различия заметны только при политических предпочтениях респондентов. Среди тех респондентов, которые хотели бы видеть в апреле 1997 г. Президентом России Ельцина, 32,9% были убеждены, что общество не должно контролировать власть. Это на 16,1 процентного пункта выше средних результатов опроса. Потенциальный электорат любого иного кандидата в президенты не показал столь высокого уровня раболепия. При этом мнение, что власть должна контролироваться обществом, недопредставлено у сторонников Ельцина на 11,2 п.п. И это самый низкий показатель гражданственности среди всех политиков, которых можно себе представить претендующими на первый пост России. Наиболее близкие показатели уровня “раболепства” и “гражданственности” демонстрируют еще более немногочисленные приверженцы Жириновского (30,8 и 55,6%).
Напротив, самые популярные в апреле претенденты на президентский пост — Немцов (17,9%), Зюганов (16,7%) и Лебедь (12,8%)— собрали вокруг себя потенциальный электорат с уровнем “раболепства” существенно ниже среднего (12,0; 11,6 и 15,5% соответственно) и с уровнем гражданственности выше среднего или равным ему (70,2; 60,7 и 62,8%). Примечательно, что сравнительно небольшой “электорат” Явлинского продемонстрировал уровень “политического раболепства” выше среднего на 4,6 п.п., а уровень гражданственности— равный среднему (-0,4%). Эти неожиданные данные свидетельствуют о том, что среди сторонников Ельцина немало обычных конформистов, готовых поддержать любую власть, и сравнительно немного убежденных демократов в точном смысле этого слова. Напротив, в “электорате” главного соперника Ельцина на летних президентских выборах 1996 г. Зюганова сторонников тоталитаризма, политического деспотизма, при котором народ безгласен перед властью, в 3 раза меньше в процентном исчислении. Видимо, люди, готовые голосовать за лидера КПРФ, — это не столько авторитаристы, тоскующие по “сильной руке”, сколько сторонники социально ориентированного, сильного, но при всем этом и демократического государства. Что же касается не социально, а либерально ориентированных демократов, то от Ельцина они на момент опроса перешли к “антикоммунистам” Немцову и Лебедю. Но, как бы там ни было, ясно видно, что вокруг всех наиболее популярных политиков (уровень поддержки более 1/8 опрошенных) группируется, вне зависимости от политических воззрений самих политиков, гражданственно настроенный электорат, желающий, чтобы “власть не стояла над обществом, но была подконтрольна ему”.
Современный русский человек совершенно изжил в себе безгласную покорность власти, сменившуюся большей частью не на своекорыстный эгоизм, а на ответственную, принципиально демократическую позицию.
Отношение к закону
Наконец, гражданское общество должно быть обязательно “правовым обществом”. Раннегосударственные сообщества полагали закон святыней, равно обязательной и для властвующих, и для подвластных. В Египте Маат — божественная правда — именовалась супругой и дочерью Бога–Творца. Ее изображение ежеутренне подносили царю, дабы каждый день он правил закономерно. Суд именовался в Египте “домом правды” — пермаат. В Месопотамии с древнейших времен Шумера известны своды законов, на которых утверждалась политическая и общественная жизнь. Законы, как и власть, считались даром Жизнедателя, олицетворяемого Солнцем (Уту, Шамаш), и потому были священны. Законы Ману (Манувадхармащастра — собрание законов человеческих) в древнейшей Индии, священные законы Библии — все они служили одной цели: сделать человеческую жизнь сообразной божественному замыслу о человеке. Правитель в этой системе был таким же рабом закона, как и любой из его подданных. “Мерзость для царей дело беззаконное, потому что правдой утверждается престол” — свидетельствовал один из мудрецов древности [Притч.16, 12]. Известная мысль Гоббса, что сам законодатель не подчинен гражданским законам, равно чужда и политиям, считающим истинным законодателем не земных суверенов, но Бога, и тем секулярным обществам, где сувереном объявлен народ. Только такая социальная совокупность, в которой нет лиц, изъятых из–под действия закона, может считаться правовой.
Правовое общество, правовое государство — это отнюдь не изобретения последнего времени, и вовсе не секуляризм, от людей, а не от Бога производящий закон, отличает современное правовое государство от древнего. В эталонно правовом государстве, в США без клятвы на Библии (или ином священном для клянущегося тексте) невозможно вступление ни в президентскую, ни в какую иную легислатуру. “In God we trust” совсем не случайно начертано на американских штандартах и денежных знаках. Но для деспотии закон из святыни или превращается в средство порабощения одних другими, становится законом не для всех, или вовсе приобретает, как это было в СССР, характер чисто декоративный, драпирующий всецелое беззаконие властвующих и полную бесправность подвластных.
Современное российское законодательство крайне хаотично, имеет своим истоком фиктивное советское право, да и применяется часто неумело и необъективно. Уважение к суду и к закону не впитано россиянином с материнским молоком и бабушкиными сказками. Скорее, напротив, народная мудрость именовала закон дышлом, а среди бытописателей русского крестьянства было распространено убеждение, что суду “по закону” мужик всегда предпочитал “суд по совести”. Советское время, начиная с беззаконного захвата власти в 1917 году, зиждилось, говоря словами Ленина, на “ничем не ограниченной, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненной, непосредственно на насилие опирающейся власти”. В первую половину коммунистического семидесятилетия насилие было более жестоким, во вторую— сравнительно мягким, но ни при Ленине, ни при Сталине, ни при Хрущеве или Брежневе уважение к закону воспитано быть не могло, так как отсутствовал главнейший элемент законности — на закон опирающаяся и закону повинующаяся власть. Желая выяснить отношение к закону в сегодняшнем посткоммунистическом русском обществе, мы предложили респондентам выбрать одну из трех позиций: “Существующие законы несовершенны, но их следует соблюдать, чтобы общество не погрузилось в хаос беззакония” — “протестантская”; “Существующие законы несовершенны, поэтому нужно жить не по закону, а по совести”— “православная”; “Существующие законы несовершенны, их всегда можно обойти. Интересы человека важнее закона, и не стоит мучиться угрызениями совести, нарушая закон” — “цинично–секулярная”.
С выбором подсказки затруднились только четыре человека. Половина респондентов (50,9%) оказались в душе “протестантами” и избрали первую подсказку. 2/5 подтвердили мнение, что на Руси предпочитают жить не по закону, а по совести (38,9%). И лишь 10% отнеслись к закону неуважительно и цинично, как к средству или препятствию, которое можно или пользовать, или отбрасывать по мере надобности.
В сущности, гражданственная позиция, открывающая возможность для строительства правового государства, только первая. Вторая может быть конструктивной только в обществе святых с кристально чистой совестью. Увы, ни один народ, тем более наш, святым не являлся никогда, а замутненная, искаженная грехом, а то и “сожженная” совесть — плохой советчик в делах правды. Половина населения, готовая исполнять даже несовершенные законы, дабы общество не рухнуло в беззаконие, — совсем не плохой показатель для страны, так долго по закону не жившей. Возрастные различия в сравнительно небольшой степени влияют на выбор подсказки в отношении к закону. “Протестантская”, сознательно законопослушная позиция, на 15 п.п. чаще встречается в самой старшей возрастной когорте, чем в самой младшей. “Циничное” отношение к закону, который “не надо топтать, но надо обходить”, на 10 п.п. чаще свойственно самым молодым россиянам, чем тем, кто старше 55 лет. Характерно, что сознательная законопослушность главенствует во всех возрастных группах. Среди тех, кому нет еще 25 лет, “протестантская” позиция превосходит “циничную” почти в 3 раза (43,3% и 15,9%), среди тех, кому больше 55 лет,— в 10 раз (57,0% и 5,6%). Примечательно, что примерно равный процент респондентов во всех возрастных группах предпочитает жить “не по законам, а по совести”. Конфликт законопослушности и нравственности не подвластен в сегодняшней России возрастной переменной. В этом конфликте ощущают себя 2/5 россиян во всех возрастных когортах.
Женщины чуть более склонны к выбору “протестантской” и “православной” подсказок. Мужчины же в 2 раза чаще, чем женщины, предпочитают “циничную” позицию. Но и здесь в обеих референтных группах нравственно–ответственное отношение к закону доминирует.
Рост образования респондентов дает небольшую, но устойчивую положительную динамику поддержки “протестантской” позиции (+6,7 п.п.) и столь же небольшую устойчивую отрицательную динамику “православной” установки (-6,6 п.п.). “Циничное” же отношение к закону практически неизменно во всех возрастных группах, сохраняясь на уровне 8—12%.
Военнослужащие, пенсионеры, домохозяйки и учащиеся являются теми профессиональными группами, в которых следование закону одобряется чаще, чем в среднем по выборке. Напротив, самый низкий показатель законопочитания у безработных и сотрудников частных, коммерческих предприятий. Последняя группа имеет весьма большую положительную девиацию и в установке на нарушение закона. Каждый пятый работник частного предприятия полагает, что “интересы человека важнее закона, и не стоит мучиться угрызениями совести, когда приходится нарушать его”. Безработные чаще, чем представители иных профессиональных групп, полагают необходимым жить “не по закону, а по совести” (+9 п.п.). Военнослужащие, напротив, разделяют эту “православную” подсказку реже, чем все иные группы (-10 п.п.). Но за исключением этих немногих отклонений все профессиональные группы демонстрируют одну и ту же устойчивую тенденцию — около половины или немного более половины составляющих их респондентов уверены, что существующие законы, несмотря на их несовершенство, следует соблюдать, “чтобы общество не погрузилось в хаос беззакония”, 2/5 предпочитают “жить не по закону, а по совести”, а каждый десятый не видит для себя проблемы и в нарушении закона, если тот стоит на пути реализации его “интереса”. То есть показатели, близкие к средним, присущи почти всем представительным профессиональным когортам.
Интересно сближение популярности “православной” и “протестантской” позиций респондентов по мере роста их благосостояния. В группе с наименьшими доходами разрыв между нравственно–ответственной и “совестливой” позициями составляет 23 п.п. в пользу первой, а в группе с наибольшими доходами — менее 5 п.п. Твердая ориентированность на “пусть даже и несовершенный, но закон” ослабевает с богатством. Но характерно, что она подменяется не столько “цинично–эгоистическим” отношением к закону, которое, хотя и возрастает на несколько п.п., но остается незначительным (13,4%), сколько “нравственно–православным”. Зажиточные люди сегодня на Руси часто склонны “жить не по законам, а по совести”. Категория “совести” для них не пустой звук, и если не в сфере сущего, то, по крайней мере, в мире должного становится жизненным императивом для тех, кто счел свой доход “высоким”. “Законопослушным” оказывается большая часть потенциального электората почти всех политиков “первого ранга”. Сторонники Явлинского, Ельцина и Зюганова с равной интенсивностью поддержали “протестантскую” подсказку (54—55%). Только у приверженцев Жириновского почтение к закону заметно ниже среднего показателя (43,3%). “Православно–совестливое” пренебрежение к человеческому “несовершенному” закону оказалось особенно свойственным “избирателям” Лужкова (+6 п.п.). Циничным отношением к закону заметно выделяются сторонники Жириновского (+9,7 п.п.). Но ни у одного из политиков ценностные девиации сторонников в отношении к закону не превосходят 10 п.п. ни в одной из 3 подгрупп. Политическое русское общество оказывается весьма законопослушным.
Межрегиональный анализ показывает большие девиации в вопросе об отношении к закону. В Москве убежденных в необходимости соблюдать закон в 2 раза больше, чем тех, кто предпочитает жить только “по совести” (“ножницы” в 30 п.п). В регионе Поволжье—Урал разрыв между этими позициями 18 п.п., на Юге и Севере — около 10 п.п., а в Сибири они практически тождественны. При этом люди готовы пренебрегать законом не ради нравственного идеала, но для собственной выгоды — “секулярная” подсказка во всех регионах равно незначительна и не отклоняется от средней более, чем на 2—3 п.п.
Обитатели Москвы в наибольшей степени оказываются склонными следовать закону. Здесь 3/5 респондентов избрали “протестантскую” подсказку. За Уральским хребтом “протестантов” лишь немногим больше 2/5. Жители больших городов, пусть и не так решительно, как москвичи, но все же безусловно лидируют в приверженности “протестантской” позиции. Разрыв между теми, кто уверен в необходимости соблюдать закон, и теми, кто предпочитает, в случае конфликта интересов, избирать не внешний окрик права, но внутренний голос совести, в большом городе составляет 18 п.п., в малом городе — 13 п.п., а на селе всего лишь 2 п.п. То есть социологически перспективные регионы в наибольшей степени оказываются “правовыми”.
В декабре 1996 года респондентам был задан вопрос: “Как вы думаете, какой путь следовало бы избрать в борьбе с ростом терроризма в России — ввести в стране чрезвычайное положение, несмотря на то, что это приведет к некоторому ущемлению гражданских прав и свобод населения, или стремиться решить проблему обычными средствами, чтобы сохранить демократические завоевания последних лет?” 19,7% затруднились дать определенный ответ на этот вопрос, 26,6 сочли наилучшим выходом введение чрезвычайного положения, но 53,7% высказались за обычную законность при сохранении демократических прав и свобод. Хотя нравственная ориентация в социальном пространстве продолжает быть весьма распространенной в России, авторитет закона постепенно оттесняет мерило совести на второй план, или, если угодно, совесть и закон все более совмещаются. Русское общество, если верить результатам нашего опроса, большей частью вполне готово соразмерять себя с правом. * * *
Все эти результаты социологического исследования демонстрируют следующие черты современного русского общества. Во–первых, оно в высокой степени нравственно или, по крайней мере, желает быть таковым. Люди помнят о добре и зле, стремятся делать “хорошее и доброе”, полагают работу “нравственной необходимостью”. Во–вторых, оно видит над своей свободой высший нравственный, часто религиозный закон. Иными словами, имеет некий “категорический императив” своих мыслей, слов и поступков, но не желает иметь мерилом своей совести иного человека, который “знает, как надо”. В–третьих, подавляющее большинство россиян не желают быть безгласными верноподданными, но уверены, что общество должно, дабы был порядок, контролировать власть. В–четвертых, уважение к закону присуще большей части общества практически во всех его группах — возрастных, образовательных, религиозных, территориальных.
Все эти предпосылки в сумме суть необходимые условия существования гражданского общества. Безусловно, такое общество в России еще не сложилось, однако сознание современных россиян не мешает, а, напротив, способствует его складыванию. В русском массовом сознании, как оказалось, нет никаких существенных препятствий для перехода к постдеспотическому гражданскому обществу, и, напротив, врастание в новую деспотию для страны с так думающим большинством граждан маловероятно.
Современный русский человек большей частью не беспринципный эгоист, заботящийся только о собственном “шкурном интересе”, не скептик, разочаровавшийся в мире и людях, познавший бездонность падшести человечества и потому бегущий из мира. Нет, он чаще всего одухотворен нравственным идеалом и готов воплощать этот идеал в жизнь. Он полон созидательной энергии и не сомневается, что его труд и добрые дела будут вознаграждены.
Духовный строй русского общества оказался не изломанным трагедиями прошлого, не испорченным “византизмом” или “татарщиной”, но, несмотря на все горести и всю “цивилизационную наследственность”, обнаружил себя на редкость здоровым и гармоничным. Экзистенциальные ценности среднего российского обывателя в апреле 1997 года отличались мощным нравственно–конструктивным импульсом. Такой заряд “протестантской” этики в нашем народе позволяет надеяться на возрождение и культуры, и хозяйства, и государственности России.
Стремление к согласию
Анализ экзистенциальных ценностей по социальным, профессиональным и политическим переменным свидетельствует о том, что “протестантская” нравственно–конструктивная позиция, равно как и две другие ценностные установки, не связана жестко ни с доходом, ни с возрастом, ни с местом жительства, ни с образованием. Безусловно, все эти переменные в какой–то степени влияли на выбор экзистенциальной подсказки, но девиация редко была столь существенной, что можно было говорить о противопоставленности социальных и профессиональных групп друг другу в области жизненных ценностей и мотиваций.
Русское общество находится сейчас в состоянии очень быстрой, воистину революционной транзиции, но социологический опрос не выявляет драматических экзистенциальных разломов между “отцами и детьми”, образованными и необразованными, богатыми и бедными, работающими в частном и государственном секторах народного хозяйства, горожанами и селянами, москвичами и жителями периферии. Речь, понятно, идет не о полной гомогенности общества (такое в принципе невозможно, учитывая возрастные, половые, профессиональные, психологические особенности человека), но о высоком уровне единомыслия, не позволяющем социально–профессиональным когортам превратиться в замкнутые и противопоставленные одна другой субкультуры.
Многие исследователи дореволюционного русского общества указывали, что деревня в старой России была противопоставлена городу, европейски образованный высший класс — “темному” народу, уходящая в революцию молодежь не понимала традиционно религиозных стариков. Иногда этими разломами объясняют и трагедию ужасной русской революции 1917—1921 годов, и кошмар наследовавшего ей советского тоталитаризма. В какой–то степени эти ретроспективные оценки безусловно верны. Но нынешнее русское общество, и это следует подчеркнуть решительно, очень отличается от расколотой предреволюционной России. Нынешнее русское общество имеет очень высокий уровень единства между своими естественными и профессиональными группами в отношении основополагающих бытийных ценностей.
Ценностный экзистенциальный рубеж не разделяет естественные и профессиональные группы общества. Но может быть, сами экзистенциальные группы замкнуты и представляют собой устойчивые психологические субкультуры? А русское современное общество, независимо от возраста, пола, образования или дохода, по самому своему умственному строю четко разделяется на “протестантов”, “циников” и “православных”? Хорошо, что 3/5 сегодняшних россиян близок нравственно–созидательный “протестантский” тип сознания. Но не будут ли две другие группы, постоянно оставаясь в меньшинстве при реализации демократических процедур, копить опасный потенциал социального протеста? Особенно это относится к весьма многочисленной (около 30%) и динамичной группе “циников–секуляров”.
Эта умозрительно выведенная опасность рассеивается, однако, при внимательном чтении заполненных анкет нашего опроса. Оказывается, что подавляющее большинство россиян не являются “чистыми” носителями одного из трех видов сознания. Только один респондент из 1592 отметил только “секулярные” подсказки во всех 14 экзистенциальных вопросах и еще один также поступил с подсказками “протестантскими”. Среди “православных” такой “цельной” личности не нашлось ни единой. Хотя ни на один вопрос нашей анкеты не было дано менее 1/5 “секулярных” ответов, лишь 2,2% респондентов избрали “секулярные” подсказки в более чем 10 вопросах (из 14). Минимальное число “протестантских” ответов на “экзистенциальный” вопрос достигает 22%, но избрали “протестантские” подсказки более чем в 10 вопросах 10% респондентов. Минимальное избрание “православной” подсказки составило в опросе 6%, но более чем в 10 случаях избрали “православные” подсказки лишь два респондента, то есть 0,1% выборки.
Не избрали ни одной “православной” подсказки 7% респондентов, ни одной “секулярной”— 3% и 3 человека (0,2%) ни разу не отметили “протестантский” вариант ответа.
Таким образом, среди россиян очень редки люди целостного психологического типа — “аскетико–православного”, “нравственно–деятельного протестантского” или “цинично–секулярного”. Подавляющее большинство наших современников в различных обстоятельствах ведут себя то как “протестанты”, то как секулярно ориентированные циники, то как платоны каратаевы, отделяющие себя “божественной апатией” от “этого мира развращенного”. Три экзистенциальных типа не противостоят друг другу, образуя в обществе целостные психологические субкультуры, но, как правило, перетекают один в другой в сердце современного русского человека.
Важно и вселяет оптимизм то, что в большинстве случаев этот человек придерживается нравственно–ответственной мотивации, реже — “секулярной” и еще реже эскапистской–пессимистической, которую мы условно именуем “православной”. Более половины респондентов избрали “протестантскую” подсказку в 6—9 экзистенциальных вопросах, “секулярную” — в 2—5 вопросах, “православную” — в 1—4 вопросах. Но это — один и тот же человек. “Православно–аскетическая”, “протестантская” и “секулярно–циничная” как обособленные, противоборствующие субкультуры психических типов в современной России не существуют.
Чаще нравственно–ответственные и конструктивные, реже циничные, еще реже настроенные эскапистско–пессимистически русские люди сохраняют высокую степень единства и на уровне психических мотиваций своего бытования в мире.
* * *
“Православный”, “протестантский” и “секулярный” экзистенциальные типы мы никак не соединяли с формальной религиозностью. Опрос выявил уровень распространенности трех этих жизненных установок среди россиян как верующих, так и не верующих в бытие Божие, посещающих как православные храмы, так и лютеранские кирхи или вообще не заглядывающих в “Дом Божий”. Мы выяснили, что по экзистенциальному строю русское современное общество не делится на группы православной, протестантской и секулярной ментальности, что в душах подавляющего большинства респондентов три этих подхода сосуществуют, проявляясь поочередно в реакциях на различные жизненные ситуации. Можно сказать, что русский человек преимущественно протестантски ориентирован, но ошибочно утверждение, что большинство русских людей протестантски ориентировано.
Но как в сегодняшней России соотносится субъективная жизненная позиция с формальной религиозностью? Являются ли, например, регулярные прихожане православных храмов носителями экзистенциальных ценностей, принципиально отличных от ценностей людей неправославных — иноверных, равнодушных к вере, а то и враждебных ей? Иными словами, делит ли формальное отношение к религии русское общество на устойчивые бытийные субкультуры? Но прежде ответа на этот вопрос посмотрим, какова, по данным нашего опроса, формальная религиозность современных россиян. 55,4% наших респондентов объявили себя верующими людьми, 37,4 — неверующими. Еще 8,3% затруднились ответить на этот вопрос. Из верующих 9/10 объявили себя православными (49% от всех опрошенных), 6% (3,2% от всех опрошенных)— мусульманами, 1,4% — приверженцами различных протестантских исповеданий, 3 респондента объявили себя католиками, 2 — буддистами, 1 — иудаистом. 13 человек (1,5% от всех верующих) сказали, что исповедуют некую иную религию. При этом людей активно верующих, посещающих религиозные службы раз в месяц и чаще, — 11%. Еще 18% опрошенных объявили, что они посещают религиозные службы несколько раз в году. 42,2% опрошенных решительно заявили, что они никогда религиозные службы не посещают.
1/3 опрошенных верит в загробную жизнь (45,6% — не верит). 25% полагают, что верующему человеку жить легче, чем неверующему, потому что “верующему во всем Бог помогает”. Всего же сочли, что верующему человеку жить легче, чем неверующему, 55,2% опрошенных (противоположного мнения придерживаются 27,4%). Астрологам, гаданиям и предсказаниям судьбы верит 31,6% респондентов, а не верит 52,9%.
Примечательно, что, хотя вера в загробную жизнь является безусловным догматическим принципом равно христианства и ислама (вспомним двенадцатый член Никео–Цареградского символа веры: “чаю воскресения мертвых и жизни будущего века” и кораническое: “когда тебя спросят <говорит Бог пророку Мухаммеду>, ужели когда мы умрем и сделаемся прахом, костями, ужели мы действительно воскреснем, а также и отца наши? — Скажи — да” [37, 16—18]), значительная часть верующих не имеет ее. 30% верующих объявили, что не верят в загробную жизнь. Среди православных процент “неверов” такой же, как и по группе в целом. Даже среди тех активных верующих, которые посещают церковные богослужения раз в месяц или чаще, 13,3% не верят в загробную жизнь.
Напротив, вера в гадания, предсказания судьбы, астрологию осуждается православной церковью безусловно как общение с демонами и неверие во всемогущество и абсолютную свободу Божию. И тем не менее 2/5 православных людей объявили, что верят гадателям, звездочетам и иным предсказателям будущего. Среди активных прихожан таких нарушителей 61-го правила VI Вселенского собора лишь ненамного меньше, чем среди всех верующих, и больше, чем во всей нашей выборке (36,4% сравнительно с 31,6% по всем опрошенным). Состояние умов наших верующих соотечественников — тема особого исследования, но, безусловно, это весьма часто не право–славие имени Божьего, а причудливая смесь суеверий, благочестивых привычек, кое–какой церковной обрядности с живой сердечной верой в Господа всяческих и с надеждой на Его промысел.
При всей той неизбежной грубости, которую социология вносит в сферу духовной жизни, все же можно сделать вывод, что примерно 1/3 совершеннолетних жителей России сознательно определяет свое бытие, сообразуясь с религиозными ценностями и целями, пусть и не всегда канонически бесспорным образом. Религиозная треть общества по всем основным параметрам сходна с российским обществом в целом, хотя можно заметить среди верующих небольшую сверхпредставленность женщин, людей старше 55 лет, лиц без высшего образования. Однако все эти отклонения (кроме разве что отклонения по признаку пола) очень невелики— 1—3 процентных пункта.
Специалист по социологии религии без труда заметит, что параметры субъективной религиозности в сегодняшнем русском обществе вполне сопоставимы с европейскими, а кое в чем и превышают их. При этом нельзя забывать, что Россия имеет уникальный страшный опыт 70 лет принудительного атеизма, когда за проповедь Слова Божьего можно было легко поплатиться карьерой, а то и жизнью. Когда начинаешь разговор о вере в России, в ответ очень часто можно услышать признание: мы ничего об этом не знали, нам никто никогда не говорил о Боге, не объяснял. И вот в этом, на протяжении трех поколений тоталитарном атеистическом государстве 1/3 совершеннолетних граждан — сознательно верующие люди. Невероятно высокий показатель, свидетельствующий о неискоренимости веры в сердцах человеческих.
Но если мы сопоставим выбор подсказок по экзистенциальным вопросам регулярных прихожан и неверующих россиян, то, при некоторой очевидной и легко объяснимой тенденции, увидим, что верующие и неверующие члены общества не противопоставлены, не образуют замкнутые экзистенциальные группы, подобно клерикальной и секулярной французским субкультурам XIX—ХХ веков, как мы их себе представляем.
“Протестантские” ценности по большинству вопросов почти равно принимаются как активными верующими, так и неверующими. Секулярные установки, понятно, чаще отвергаются верующими, чем неверующими, но “ножницы” редко превышают 15 п.п. За исключением 2—3 вопросов, где и неверующие реже, чем обычно, избирали “секулярную” подсказку, не менее 1/5 регулярных прихожан предпочитали “секулярный” выход из жизненной ситуации “протестантскому” и “православному”. Понятно также, что “православная” позиция среди регулярных прихожан существенно сверхпредставлена (главным образом, за счет “секулярной”), но она никогда не главенствует, всегда уступая позиции “протестантской”. Например, “ответственно относиться к своим поступкам, помня о добре и зле”, готовы 62,4% регулярных прихожан и 62,2% неверующих. “Помнить о смерти и спешить делать доброе и полезное людям” считают необходимым 57% активно верующих и 48,6% неверующих. В то же время цинично желают “взять от жизни как можно больше”, невзирая ни на что, каждый третий неверующий и каждый седьмой верующий. Не думать о смерти и брать от жизни все считают возможным 25,2% регулярных прихожан и 46,5 — неверующих. А “не растрачивать жизнь на земные соблазны, стараясь посвятить себя высшим духовным ценностям” готовы 22,5% регулярных прихожан в сравнении с 5% неверующих.
Повторим, что, хотя расхождения между “секулярной” и “православной” позициями у верующих и неверующих порой бывают весьма значительны, они не перехлестывают, как правило, позицию “протестантскую”, равно популярную и среди религиозных активистов, и среди “неверов”.
Нравственно–конструктивные “протестантские” ценности в равной степени присущи большинству и верующих, и неверующих, и религиозно активных, и духовно индифферентных современных россиян. * * *
Еще одно разделение, характерное для современных обществ, — политическое. Консерваторы и реформаторы, либералы и социалисты являются постоянными коллективными агентами политического процесса. Сегодняшнее русское общество здесь вполне подобно французскому, английскому или американскому. Но для России это разделение еще более наглядно и живо. Русский консерватор не столько даже консерватор, сколько реакционер, поскольку в быстро меняющемся современном постсоветском государстве еще нечего консервировать. Но можно мечтать “повернуть колесо истории вспять”, восстановить коммунистическое государство с его ценностями и идеалами, прекрасно памятными всем россиянам старше тридцати лет. Те, кто желает такого восстановления, являются реакционерами в точном смысле этого слова. Напротив, реформаторами, революционерами являются не те, кто воспевает Октябрьскую революцию 1917 года как величайшее событие мировой истории, а те, кто свершает революцию сейчас. Революцию антисоветскую, антикоммунистическую.
Лобовое столкновение двух этих принципов произошло летом 1996 года во время президентских выборов. Избирательная кампания была построена вокруг идеологической дилеммы “коммунизм—антикоммунизм”. Результаты выборов хорошо известны. Реакционная позиция набрала около 35% голосов, революционная— немного более половины. Однако вторая развилка имеется и в самой революционной позиции. Нынешняя администрация воспринимается как не только антикоммунистическая, но и антисоциалистическая, то есть равнодушная к нуждам и проблемам простого русского человека. Она ориентирована на либеральную экономическую модель, при которой процветают сильнейшие. Хотя антикоммунистический социализм в России пока не воспринят обществом сознательно, стихийно он весьма распространен и артикулирован в требованиях государственного финансирования нерентабельных производств, активных программ по поддержке материнства, детства, старости и инвалидности. В значительной степени социалистические настроения соединяются с реакционными, поскольку былая коммунистическая система обещала и отчасти, на очень скромном уровне, реализовывала социальные программы.
Распад советской сверхдержавы одновременно с распадом коммунистической идеологии и экономики, переход России в фарватер политики Соединенных Штатов и НАТО, особенно явный в 1992—1996 годах, породил подозрения, что нынешняя антикоммунистическая революционная власть непатриотична, антипатриотична, равнодушна к “национальным российским интересам”. Опять же, антикоммунистический патриотизм, как и антикоммунистический социализм, еще не воспринят сознательно нашим обществом. Патриотизм соединяется в умах многих россиян с былым советским патриотизмом, былой коммунистической “державностью”, то есть с СССР как с противостоящей США и НАТО сверхдержавой. Поэтому в большой степени патриотизм ныне используется в идеологическом наборе не революционных, а реакционных политических сил.
Все попытки оформить социалистические и патриотические настроения вокруг антикоммунистических принципов пока не были вполне удачными. Социалистические партии Рыбкина или Попова вовсе не смогли заявить о себе, патриотический Конгресс Русских Общин также не был удачлив на выборах в Государственную Думу, а генерал Лебедь как персонификация антикоммунистического патриотизма не смог выйти в финал президентской схватки в 1996 году.
Скорее всего, “революционный” социализм и патриотизм оформятся в России в ближайшие годы как существенные политические силы, но пока ландшафт российской политики сохраняет дуализм революционного и реакционного, причем революционная доминанта характеризуется антипатриотизмом и либерализмом, а реакционное направление— патриотизмом и социализмом. Однако общественные настроения существенно богаче и сложнее этих хорошо видимых и слышимых политических сил.
Нашим респондентам в 1997 году был задан вопрос: “Какого типа государством вы бы хотели видеть Россию в будущем?”. Затруднились в выборе ответа 8,1%. Остальные ответы так распределились между пятью подсказками: Империей, монархией, подобной той, которая была в России в 1905—1917 годах — 5,2%; Социалистическим государством с коммунистической идеологией типа СССР — 20,6%; Государством с рыночной экономикой, демократическим устройством и соблюдением прав человека, подобным странам Запада — 47,1%; Государством с совершенно особым устройством и особым путем развития — 17,7%; Другое — 1,3%. Если опрос отражает некоторую действительную реальность общественного сознания, то тогда с полной определенностью можно утверждать, что демократическое рыночное общество “западного типа” является доминирующей альтернативой обустройства России. В апреле 1997 года почти половина респондентов (750 человек) высказались в пользу развития России в этом направлении. Все же иные альтернативы — коммунистическая, имперская, развитие по особому пути— существенно менее притягательны.
Среди сторонников всех политиков “первого уровня”, кроме Зюганова, большинство имеют “западники”. В потенциальном электорате Жириновского их 39,3%, Лебедя — 45,6. Среди сторонников Ельцина, Лужкова, Явлинского и Немцова “западники” находятся в абсолютном большинстве — от 56% у приверженцев Ельцина до 67,6 среди приверженцев Немцова. Даже в “электорате” Зюганова “западников” 14,8%.
Желание, чтобы Россия в политическом, экономическом и правовом аспектах была подобна странам Запада, особенно заметно среди молодежи, в крупных городах, у лиц с высшим образованием. В возрастной когорте 18—25 лет “западников” 64,1%, а “коммунистов” всего 3,4. В следующей возрастной группе 25—39-летних “западников” 59,4%, а “коммунистов” — 11,1. Только в возрастной группе старше 55 лет сторонники подобия будущей России коммунистическому СССР численно превышают “западников” — 37,9 и 27,6% соответственно.
Среди лиц с высшим образованием ностальгию по обществу коммунистического типа испытывают 8,6%, а стремление к западнообразной России имеют 64,1%. Среди людей с низшим образованием реакционный коммунистический идеал близок 39,6%, а западнический — 19,9.
Ретроспективный коммунистический образ особенно популярен среди пенсионеров (39,9%) и колхозников (31,8%). А среди студентов (1,8%), индивидуальных предпринимателей (2,8%), работников частных предприятий (6,1%), приватизированных или акционированных предприятий (11,0%), среди военнослужащих (8,3%), безработных (13,0%) и домохозяек (14,1%) коммунистическая ностальгия совсем не популярна. Из всех профессиональных групп только среди пенсионеров ориентация на коммунистическое вчера сильнее, чем на западническое сегодня.
Напротив, желают уподобления России современным демократиям Запада в первую очередь частные предприниматели (69,2%), студенты и иные учащиеся (63,5%), работники частных предприятий (67,5%), военнослужащие, домохозяйки, безработные, работники акционированных, приватизированных и даже государственных предприятий. Профессиональные группы, в которых “западников” абсолютное большинство, составляют почти 3/4 от всей нашей выборки. Нетрудно догадаться, что бедные чаще вздыхают по “унесенному ветром” коммунистическому вчера, чем зажиточные россияне. Но примечательно, что даже среди тех, кто объявил свой доход “низким”, “западники” превосходят “коммунистов” на 10 п.п. Среди достаточных наших граждан только каждый десятый хотел бы видеть будущую Россию подобной СССР.
В крупных городах “западников” 53,6%, а “коммунистов” — 15,0. В деревне “западники” также превалируют над приверженцами коммуноидной России, но не абсолютно — 37,0% против 26,4. Малые города находятся посередине между крупным городом и сельской местностью — 47,7 и 22,0%.
Две другие политические позиции (имперская и “особый путь”) практически не подчинены воздействию социально–экономических переменных. Только при межрегиональном сравнении обращает внимание высокая популярность идей “особого пути” в Москве, где они отняли более 10% у западнической ориентации. В целом же, учитывая малую изменяемость этих позиций по социально–экономическим переменным, можно предположить, что они суть не столько сознательные политические убеждения, сколько типы сознания, так проявившиеся в политике. Это еще раз подтверждает дуальный характер современного российского политического ландшафта, разделенного между “реакционерами–коммунистами” и “революционерами–западниками”.
Причем во всех, с социологической точки зрения, перспективных группах (молодежь, хорошо образованные, жители крупных городов) желание видеть Россию демократическим государством с рыночной экономикой, “подобной странам Запада”, существенно сверхпредставлено. Ориентация на коммунистическую государственность, напротив, сверхпредставлена в социологически наименее перспективных группах. При этом следует совершенно исключить примитивно стяжательские мотивы в качестве главного объяснения западнических настроений в современном русском обществе. Люди, высказавшиеся в пользу развития России по демократическому и рыночному “западному” пути, в экзистенциальных вопросах не реже, а большей частью чаще избирают нравственные, “протестантские” подсказки. Некоторая, очень, впрочем, небольшая сверхпредставленность “циников” (3—5 процентных пунктов) имеет причиной отвержение “западниками” не нравственно–протестантской, активной, но эскапистской, аскетической позиции. Среди тех, кому ближе ценности аскетического типа, “западника” действительно встретишь нечасто.
Однако экзистенциальные несходства между сторонниками различных будущих путей России поразительно невелики. И особенно малы они как раз между “коммунистами” и “западниками” в “протестантской” жизненной позиции. Если возрастные, образовательные и профессиональные группы порой расходятся в поддержке основных политических ценностей в десятки раз, то экзистенциальные группы здесь очень сходны. Особенно заметна высокая и очень ровная поддержка нравственно–активного “протестантского” отношения к жизни всеми политическими ценностными “семьями” российского общества. Только в отношении к смерти девиация между “коммунистами” и “западниками” немного превышает 10 п.п. Но она, скорее всего, объяснима возрастными различиями этих политических когорт. Удивительно малы “ножницы” отношения к бедности и богатству у “коммунистов” и “западников”. Казалось бы, этот вопрос в свое время раскалывал русское общество, а сегодня людей, считающих, что богатство лучше бедности, если нажито оно честно (напомним, те, кто убежден, что честного богатства не бывает, могли избрать другую “подсказку”), лишь на 7 п.п. меньше среди “коммунистов”, чем среди “западников”.
Не менее важно, что сегодняшние сторонники коммунистического вчера не менее законопослушны и не менее демократичны, чем убежденные “западники”. Очень может быть, что ностальгия по советскому прошлому, заметная у каждого пятого россиянина, объясняется неудовлетворенностью его патриотических и социалистических идеалов, которыми часто демонстративно пренебрегают нынешние правители — антикоммунистические революционеры, а совсем не желанием вновь дать поработить себя тоталитарной, беззаконной и безбожной власти.
Подтверждает этот вывод отношение к религии у сторонников “социалистического государства с коммунистической идеологией типа СССР”. Лишь 34,2% среди них не считают себя верующими (среди сторонников государственности западного типа таких 40,4%, среди поклонников императорской России даже 44,5), зато 55,5 объявили себя православными, еще 1,7% мусульманами (среди “западников” православных 47%, еще 4% мусульман и 1% приверженцев иных христианских конфессий). Посещают храм раз в месяц и чаще 14,3% “коммунистов” сравнительно с 8,7% “западников”. Каждый третий сторонник “социалистического государства с коммунистической идеологией” верит в загробную жизнь (32,3%), так же, как и каждый третий “западник”. Так что отношение к религии вовсе не разделяет нынешнее русское общество на противостоящие политические лагери, как это было в эпоху действительного, а не мечтательного “социалистического государства с коммунистической идеологией” или во Франции XIX века.
Но не менее существенно и то, что во всех политических группах сегодняшнего русского общества господствует, большей частью абсолютно, нравственно–конструктивная, созидательная жизненная позиция.
И те, кто хотел бы восстановления коммунистического государства, и те, кто устремлен своей политической волей к идеалам западной демократии и рыночного капитализма, по сути хотят одного и того же: свободного, правового, богатого общества, вдохновляющегося высокими нравственными ценностями и гуманными целями. Они по–разному оценивают настоящее время и различно определяют средства достижения желаемого будущего, но в своих конечных целях они, сами того не сознавая, очень близки. Без всякой государственной идеологии, после столь долгих и безмерно трагических опытов взаимной ненависти, войны и разделения современное российское общество обнаруживает удивительно высокий уровень нравственного и бытийного единства, в котором делаются малозначимыми, случайными все его политические, религиозные и идеологические разделения.
Эти выводы, неожиданные для самих исследователей, вселяют оптимизм относительно будущего нашего Отечества.
Российское государство принципиально изменило после революции 1989—1993 годов свою природу с авторитарной на демократическую. Россияне из подданных стали свободными автономными личностями. И этот дар свободы воспринят большинством из них. Русское общество оказалось совсем не таким, каким рисовали его в прошлом и славянофилы, и народники, и коммунисты. Изменилось ли оно за годы “перестройки” или же переломными были десятилетия коммунистической тоталитарности? А может быть, русский народ и раньше был, при всем своем “идеализме”, скорее протестантски деятельным, чем аскетически ориентированным, скорее персоналистичным, нежели общественным, а то, что говорили и продолжают говорить о нем “истинные патриоты”, — не более чем социальный миф, доместикация утопии?
Традиционно считалось, что общество у нас всегда отстает от государства, которое, по слову Пушкина, является “единственным европейцем” в азиатском варварстве народной души. Но, по крайней мере в конце ХХ века, все оказалось иначе. Как политические институты, так и средства массовой информации, в отличие от большинства россиян, еще во многом живут в мире прошлых или пришлых ценностей и идеологем. Однако в демократическом обществе не институты определяют совесть человека, а люди формируют своей волей институциональные формы и политического, и культурного устроения. И поэтому в ближайшем будущем России, скорее всего, предстоят существенные изменения “духа институтов”, которым наконец–то придется сообразоваться с обществом, нравственно вырасти в его меру, обретая единодушие и убежденность в незыблемости тех законов Правды, на которых воздвигнут мир.
Традиционно считалось, что общество у нас всегда отстает от государства, которое, по слову Пушкина, является “единственным европейцем” в азиатском варварстве народной души. Но, по крайней мере в конце ХХ века, все оказалось иначе. Как политические институты, так и средства массовой информации, в отличие от большинства россиян, еще во многом живут в мире прошлых или пришлых ценностей и идеологем. Однако в демократическом обществе не институты определяют совесть человека, а люди формируют своей волей институциональные формы и политического, и культурного устроения. И поэтому в ближайшем будущем России, скорее всего, предстоят существенные изменения “духа институтов”, которым наконец–то придется сообразоваться с обществом, нравственно вырасти в его меру, обретая единодушие и убежденность в незыблемости тех законов Правды, на которых воздвигнут мир.
Традиционно считалось, что общество у нас всегда отстает от государства, которое, по слову Пушкина, является “единственным европейцем” в азиатском варварстве народной души. Но, по крайней мере в конце ХХ века, все оказалось иначе. Как политические институты, так и средства массовой информации, в отличие от большинства россиян, еще во многом живут в мире прошлых или пришлых ценностей и идеологем. Однако в демократическом обществе не институты определяют совесть человека, а люди формируют своей волей институциональные формы и политического, и культурного устроения. И поэтому в ближайшем будущем России, скорее всего, предстоят существенные изменения “духа институтов”, которым наконец–то придется сообразоваться с обществом, нравственно вырасти в его меру, обретая единодушие и убежденность в незыблемости тех законов Правды, на которых воздвигнут мир.