Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 1998
Предисловие к картине
Государственная Третьяковская галерея. А. А. Иванов. Рисунки и акварели. Выставка, посвященная 140-летию со дня смерти.
На ближайших трех страницах мне предстоит осуществить очень странную и, на мой взгляд, заведомо невозможную вещь: я собираюсь перевести графическую информацию в письменную. Несмотря на то, что эта фраза имеет несколько компьютерный привкус, поначалу кажется, что это несложно. Ведь буквы, в сущности, те же штрихи, и у их авторов общее бумажное поле деятельности. Больше того, сами по себе эти черточки совершенно одинаковы: до прихода зрителя их равнозначность абсолютна, а смысл равен нулю, потому что и текст и рисунок являются лишь переносчиками информации, служат для консервирования содержания, которое оживает только в уме воспринимающего. Понятно, что, в свою очередь, этот Воспринимающий мыслит исключительно образами. Но тут же возникает, казалось бы, вздорный, но на самом деле резонный вопрос — если все это верно, зачем же тогда Александру Андреевичу понадобилось тратить столько угля и бумаги взамен надписи “Боец Боргезе. С оригинала статуи в галерее Уффици. 1829”? Зачем загонять визуальный образ скульптуры в плоскость, но при этом еще создавать иллюзию объема? Зачем всю жизнь только и делать, что водить карандашом по бумаге?! Ответ не так уж прост, более того, он является своеобразным “краеугольным камнем преткновения”, без которого глупо что-либо писать и говорить об искусстве вообще. Чтобы понять это, надо прийти в Третьяковку и взглянуть на выставленные изображения. Собственно говоря, такое действие уже является настоящим ответом на вопрос; потому что истинный смысл работы понимаешь только во время ее созерцания — когда образ проявляется, оживает. И творчество Иванова является лучшей иллюстрацией этого процесса, лучшим способом его осознать. Основная часть выставки — это классика академического рисунка, предельно аккуратный штрих и удивительно четкое построение делают невозможные вещи: кажется, что бумага и графит слишком грубые инструменты для создания этих изображений. Рисунки часто объемнее и информативнее фотографии. Бесполезно их рассматривать, пытаясь понять, каким образом достигается иллюзия выпуклой фигуры, цвета и фактуры кожи: настолько верно подобраны все тональные отношения, что даже крупные штрихи перестают быть пятнами, а сразу складываются в объемную светящуюся форму. В эскизах к росписям к храму Христа Спасителя и к “Явлению…” очень интересно наблюдать, как линии наброска, почти детские и небрежные — настолько, что, кажется, я сделал бы лучше, — вдруг словно освещаются неким светом и становятся ярким трехмерным объектом. Рассматривая графику и акварели, начинаешь чувствовать непередаваемое очарование каждой линии, ровного штриха, мазка кисти, появившегося будто бы случайно, но необъяснимым образом занявшего наиболее подходящее место, и вдруг понимаешь, что совершенно бесполезно что-либо говорить и даже думать — требуется просто смотреть.
Для искусства вообще важен процесс, движение: смысл каждого рисунка в том, чтобы прожить его — эта мысль вполне обыденна и известна, интереснее вывод — получается, что произведение удивительным образом роднит художника и зрителя; оба они участники одного и того же процесса, но только первый проявляет очарование образа в мир материальный, а второй — в виртуальный мир собственного сознания. Больше того, художник есть высшая ступень развития зрителя: образ настолько сильно захватывает его, что они сливаются в единое целое и, поскольку художник все-таки материален, таким же становится и образ (кроме того, это единственный способ каждому из них вновь стать самим собой, реализоваться). И наоборот: каждый зритель (в смысле не автор), то есть любой человек в какой-то мере является художником, ежесекундно изучая Творение. Получается, что искусство изначально заложено в человеческом сознании — это его квинтэссенция. Вот почему Иванов копирует классические образцы скульптуры и рисует своих натурщиков; вот почему я пишу о том, как он это делает.
Вообще, разговор о смысле и причинах искусства — это закрытая тема, об этом не говорят искусствоведы, так же как лингвисты не говорят о причине возникновения языка. Может, это и правильно, но, на мой взгляд, есть следствие наукообразного подхода, то есть это разумно только с точки зрения изучения (своеобразная колючая изгородь, разграничивающая пятачок поля деятельности критиков и ученых и иррациональные корни обсуждаемых предметов). Печально, но, кажется, так уж устроен человек — он всегда стремится навязать искусству какую-то задачу и ищет его смысл лишь на пространстве, выхваченном из общей тьмы узким светом разума. Мне кажется, что-то подобное произошло и с Ивановым. Довольно рано овладев техническим мастерством, он стал искать высокие цели его применения, захотел осуществить свои возможности в некотором глобальном проекте и возложил на него непомерные и, по-моему, надуманные задачи. В конце концов это вылилось в “Явление Христа народу” и, возможно, погубило его (и автора, и картину).
Наверное, нельзя сказать, что он взялся за непосильную работу и надорвался, просто научившись так умело смотреть на окружающий мир и так прекрасно видеть его в своих шедеврах, он захотел изменить его, забыв, что это чужая работа. Кроме того, материальные возможности воплощения все-таки ограничены: картина — это лишь иллюзия пространства, а такой параметр, как время, в ней вообще отсутствует, она изначально весьма несовершенна. К тому же обработать полотно таких размеров гораздо сложнее, и не всегда этот прием себя оправдывает — например, на меня производит гораздо большее впечатление один из выставленных эскизов, чем гипертрофированный результат. Если и можно количественно измерять искусство, то лишь мерой очарования, которой наполнены выставленные произведения, а отнюдь не масштабностью работ. Конечно, может, эти выводы слишком поспешны, но оправдание им можно найти на этой выставке.
Во многих произведениях и целых циклах работ поражает необыкновенная наивность, которая искупается лишь красотой исполнения. Крайне странно выглядит Саваоф с архангелами, облаченные в классические античные формы, невольно вспоминается справедливое табу древних иудеев на изображение Создателя в телесном облике. Например, превосходно выполненная работа “Бог Карающий”: на фоне бушующей стихии изображен хрупкий летящий ангел, меж крыльев которого стоит огромный и воинственный старец с луком и колчаном стрел. Даже если не обращать внимания на весьма реалистичное изображение (невольно возникают опасения за целостность ангельского позвоночника), трудно не удивиться сюжетной ошибке — для Аполлона бог слишком стар, а для Иеговы такое оружие и поза как-то неуместны. Похожие несуразности встречаются не раз — искушаемый Христос, словно примерный ученик сидящий в пустыне, выглядит детской открыткой рядом с образами Крамского, Ге. Цикл “Дни Творения”: остро чувствуется несоответствие прозрачной и легкой, но при этом объемной, красочной акварельной живописи и почти карикатурного божества, вытаскивающего солнце из-за горизонта. Безусловно, тут можно говорить об индивидуальной манере изображения, но слишком уж различны художественное качество, мастерство работы и полные пафосной набожности неудавшиеся попытки запечатлеть невыразимые божественные образы.
Они нисколько не умаляют достоинства Иванова как художника или мыслителя, наоборот, скорее доказывают, что он в самом стремительном развитии слишком рано исчерпал все возможности классического искусства, ощутил ограниченность живописи и попытался выразить в конкретных образах то неуловимое, что сквозит в каждом его раннем наброске. Может, именно из-за этого при взгляде на дагерротип 1846 года поражает страшное, мятущееся лицо Иванова, словно вырывающегося из тяжелых, почти мраморных складок классической тоги.
Володя Юзбашев