Артем Рондарев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 1996
БЕСЕДЫ О ПРЕКРАСНОМ
Друзьям моим — всем, кто знаетза собой эту слабость, — с любовью.
Со спящим пассажиром по Лесной
прогромыхал в депо трамвай последний,
и был тот пассажир в рубашке летней.
А завтра, с цифрой «9» проездной
приобретя в окошке полукруглом,
он влезет в переполненный вагон
и, бабою толстенной вдавлен в угол,
припомнит лето как вчерашний сон.
Константин Гадаев.
Сигарета
Родители подарили Мите кожаную куртку, жена — зажигалку «Зиппо». Митя встречал гостей в куртке, щелкая крышкой зажигалки. Надел было шляпу, оставшуюся ему после отъезда школьного приятеля в Германию, но долго в ней не проходил — июль был жарким, шляпа и куртка — демисезонными, париться в куртке был хоть какой-то резон — все-таки подарок, день рождения, шляпа же не подходила к куртке, и в зеркале Митя выглядел весьма глупо. Поэтому шляпу он повесил обратно на ветвистые рога, прибитые над зеркалом в прихожей, и встречал гостей в куртке, клацая зажигалкой. Нинка обрядилась в темное платье, приколола на грудь большую блестящую брошь и стала именинницей куда больше, нежели муж. Гости давали ей цветы, говорили комплименты, затирая Митю спинами в угол тесной прихожей, — в общем, иллюзия была полная. К счастью, с утра Митя проснулся довольный собой, и эта ситуация только смешила его.
Пришли Климов с Ритой и вручили Мите роман Мэтью Грегори Льюиса «Монах»
на мелованной бумаге, с аляповатыми иллюстрациями. Рита посоветовала иллюстрации
выдрать. Климов возразил в смысле, что зачем же, иллюстрации вполне соответствуют
тому углу зрения, под которым эта книга может восприниматься не как объект
феноменалистического интереса, а как роман. Впрочем, это если рассуждать
внеисторически, оговорился он. Митя сказал, что он уважает климовские чувства
и потому иллюстрации выдирать не будет. Пришел Горелов с новой своей Олей
и подарил Мите гладкий шейный платок, утверждая, что привез его с Каннского
фестиваля. На платке сразу же обнаружился лейбл Лиепайского текстильного
комбината, причем Горелов совершенно не смутился, а, напротив, с удовольствием
сообщил, что Митя первый человек, который не купился на этот фокус. Мит
повязал платок на шею. Ему стало еще жарче. Пришел Буянов, ко всеобщему
разочарованию без жены. Вместо нее он привел деловитую девицу, котора
быстро освоилась в незнакомой компании и предложила Буянову сгонять за
ликером, поскольку ни водку, ни вино не пила, а только вино да водка стояли
на праздничном столе. Буянов с какой-то неловкостью сунул Мите набор «Жилетт»
— станок, две насадки и крем для бритья. Пришли Родя с Ладой, молчалива
пара, и отдали Мите кассету с крайне мрачной музыкой, которую Нинка тотчас
включила.
И наконец, под лязганье гитар и низкий мужской голос, угрюмо вопрошавший:
«Do you love me?» — появился Альберт, выбритый от подбородка
до затылка. Митя вздрогнул, увидев его такого на пороге, и по обыкновению
спросил:
— Что, опять началась новая жизнь, а я не заметил?
Из
комнаты раздался рев — Климов приветствовал друга. Альберт сказал с досадой:
—Уже гуляете… Не могли чурку подождать? Сразу садиться… Чурку опять
на площади трясли…
По всем необходимым со времен Гиляровского признакам
Альберт был коренным жителем столицы, но документы у него проверяли регулярно,
когда он шел от дома мимо Курского вокзала к метро. Климов вполне серьезно
утверждал, что именно ради этого и был издан указ мэра об усилении борьбы
с организованной преступностью в городе.
Альберт порылся в сумке
и достал оттуда мартовский номер «Нового мира», который вышел
только несколько дней назад. На четырех следующих за оглавлением страницах
журнала было десять его стихотворений, одно из которых посвящалось Мите.
На титульном листе детским альбертовским почерком было нарисовано: «Сирину
в знак искренней симпатии».
— Хе… — сказал Альберт, когда Мит
прочитал дарственную надпись. — Нравится мне эта фраза. Просто, без выкрутасов…
Сирином
Митю звали только Климов с Ритой да Альберт. Остальным, на чьих лицах появлялось
недоумение, когда Митя откликался на это странное обращение, объясняли,
что причиной жизнеспособности прозвища было переходящее границы приличи
Митино преклонение перед Набоковым, впрочем, давно уже оставшееся в прошлом.
Климовская с Ритой дочка говорила Мите «дядя Сибрин».
Альберт
тем временем еще покопался в сумке и достал оттуда загадочный предмет:
это была наглухо запаянная стеклянная капсула, внутри которой болталась
сигарета и две толстые спички, а также бумажка с немецким текстом. Немецкого
ни Альберт, ни Митя не знали.
— Умирать будешь в пустыне — мен
вспомнишь, — пояснил Альберт.
— Я тебя и так вспомню, — пообещал Митя,
засовывая капсулу в карман куртки. — Пошли к столу.
— Все в сборе?
— блестя глазами, сказал Климов. — Что ж… — и он воздвигся над столом
во весь свой внушительный рост. — Я… У всех налито? А вот… Дима, поухаживай
за Катей… Я… Адик, ты что сидишь? Наливай себе… Я… Риточка, ты
можешь помолчать? — Молчу-молчу-молчу… — быстро затараторила Рита.
—Я что хочу сказать? Я хочу сказать — дни наши быстротекущи. Оглянешьс
вокруг себя — осень… Лето прошло. Еще раз оглянешься — уже зима… Осень
прошла — а мы вроде бы и не заметили… Потом уж в зеркало смотришь — борода,
а в ней — седые волосы… Крутимся как на колесе — снег летит, листья летят,
годы летят. И хочется иногда, чтобы была у этого колеса какая-то черта,
какой-то рубеж, — пусть он его не останавливает — да это невозможно, да
и ненужно, в конце концов, — но, по крайней мере, пусть он придает осмысленность
вращению, — чтобы мы знали, к чему мы стремимся и от чего отталкиваемся,
рассуждая о времени. Но что… — тут Климов, преподаватель педагогического
университета, вдруг возвысил голос, — что избрать этим рубежом? Какой день
в году? По какому признаку найти день и час, который, с одной стороны,
возвращался бы к нам с каждым прожитым годом, всегда необходимый, и который,
с другой стороны, был бы необходим нам не как простая календарная дата,
отмеченная красной цифрой, а действительно необходим — не навязанный со
стороны, но выбранный нами самими? Может быть, Новый год? — но какой —
по григорианскому календарю? по юлианскому?..
Сосредоточенный Буянов
гладил по руке Катю, которая смотрела на Климова со скептической усмешкой.
— Нет, — решительно рубил ладонью воздух Климов, — Новый год — это
не та дата. Кому-то и Первое сентября — Новый год, — Рита, школьный учитель,
хмыкнула в ладонь. — Так что же? Что же? Восьмое марта? Шестое июня? —
все недоуменно вскинули на Климова глаза. «Пушкин, Пушкин…»
— шипела из-под ладони Рита. — Не получается. Эти даты появились до нас
и говорят нам с чужого языка. Близкого нам, но чужого…
Альберт,
уже давно понявший, к чему клонит Климов, с тоской глядел в свою рюмку.
Климов перешел к заключительной части речи. Голос его загремел.
—
И вдруг я понял, какая дата является для меня такого рода рубежом. Она
уже была им давно — лет шесть, если я не ошибаюсь, — но понял я это как-то
на днях. Пятнадцатое июля! Средина лета! Ночи еще коротки, но становятс
все длиннее! Солнце уже согрело нас и постепенно все ниже поднимается над
горизонтом! Астрономы усмехнутся — но мы-то не астрономы. Для нас середина
лета — именно пятнадцатое июля. Это — вершина года, его расцвет. Самое
теплое, самое беззаботное, самое счастливое время. Но перечисленных причин
было бы мало, если б в этот день не родился Сирин, человек, к которому
все мы, я уверен, испытываем самые добрые чувства, человек, который неизменно
собирает нас всех за этим столом в этот чудесный летний и вдвойне особенный
день…
Собравшиеся вздохнули с облегчением и поднялись чокаться.
Буянов сказал:
— У шефа нашего тоже… пятнадцатого октября день рождения…
Пили
часто — за Нинку, за Митиных друзей, за Митю, у которого такие друзья,
за Митю, у которого такая жена, за Митиных родителей, за присутствующих
здесь дам, за отсутствующих друзей («Придурок твой Берг», — сказал
Горелов Климову), за солнце в окне, за любовь, литературу и мост корол
Людовика Святого, — но веселья было мало. Буянов после каждого тоста сообщал
какой-либо факт из жизни своего шефа. Горелов, перебивая вдохновенного
Климова, орал Мите:
— Старый, это то, о чем мы с тобой вчера говорили!..
Род
с Ладой молча переглядывались. Катя, пришедшая с Буяновым, почему-то развоевалась
и напустилась на Альберта, который, по своей привычке, в начале вечера
попытался произвести на нее впечатление, с вопросом:
— Хорошо, тогда
скажи ты — для чего ты существуешь? — Это проблема человеческого достоинства,
— отодвигаясь от нее, смутно отвечал Альберт.
— Так обычно говорят
люди, которые в жизни ничего не сделали своими руками! — победно возглашала
Катя.
Климов прицепился к Нинке, предлагая ей объяснить, почему
в первых строках «Медного всадника» «На берегу пустынных
волн стоял он…», а во второй части «…кумир с простертою рукою
сидел на бронзовом коне». Нинка со смущенной улыбкой отвечала, что
объяснить это не может. После чего Климов прочитал ей пространную лекцию,
в которой обрисовал основные положения своей кандидатской диссертации,
наконец сданной им в ИМЛИ после трех лет мучений. Рита из-под его локт
бубнила:
— Батюшков-Батюшков-Батюшков…
— Риточка, — обернулс
к ней Климов, занеся руку для подзатыльника, — давай, ты все свои соображени
дома скажешь? Митя печально думал о том, что человеку, остановившемус
у края пропасти раннего алкоголизма, такого рода застолья тягостны вдвойне.
Он пил стаканами «Кока-колу» и с трудом уже понимал даже собственную
жену. В конце концов он заметил, что Родя не пьет тоже, и, когда тот внезапно
встал из-за стола и ушел в другую комнату, присоединился к нему.
—
Какие проблемы? — спросил он.
— Язва, — поморщился Родя. — В субботу
опять кишку глотал. Вроде зарубцевалась, но все равно болит…
— Пить
нельзя? — Водку нельзя, вино нельзя, газировку нельзя, мясо нельзя,
соус острый нельзя, перец нельзя, приправы нельзя, — мерно кивал головой,
перечисляя, Родя. — А лекарство? Знаешь, сколько сейчас упаковка стоит? —
Ты же капиталистический рабочий, Родя, — сказал Митя. — Радиотелефон купил,
лазерный проигрыватель купил, телевизор купил, видеомагнитофон купил, —
загибал он пальцы. — Что же ты, на зарплату пачку таблеток не купишь? —
Пачку гондонов я куплю! — сердито сказал Родя. — Жена на алименты подала.
—
Проспалась на седьмом году? — удивился Митя.
— Стукнул ей кто-то,
что мне в баксах платят, — распаляясь, пояснил Родя. — До этого я давал
ей, как уговорились, а теперь она звонит и говорит: «Даша в дом отдыха
едет — неплохо бы ей долларов двести…». Как будто я их печатаю,
эти доллары… Ладке плащ купили, туфли… а сам я? — Родя оглядел себя
с ног до головы с нескрываемым отвращением.
— Сирин! — с надрывом
сказал появившийся на пороге Альберт. — Что это такое, в конце концов?
Что вы все, с ума сошли? — В чем дело, Адик? — испуганно вскочил Митя. —
Я не понимаю этого совсем! — продолжал Альберт срывающимся голосом. — Я,
как мудак, тут всех развеселить пытаюсь, а вы уселись! — Что? что нужно
сделать, Адик? — Да пошли вы все в задницу! — сказал Альберт и повернулс
к Мите спиной. Митя поспешил вслед за ним в гостиную.
Выяснилось,
что Альберт уже полчаса как пытается организовать танцы, причем все остальные
за столом слышат об этом впервые. Стол сдвинули к окну, Митя сделал погромче
магнитофон. Погасили свет. Климов попытался пригласить Нинку, но та уперлась.
В результате составились пары: Буянов с Ритой, Климов с Катей, Горелов
с Олей. Митя сидел рядом с женой на диване и вливал в себя очередной стакан
«Кока-колы». Лада ушла в комнату к Роде.
Климов был прав:
ночи, хоть и удлинялись, были все еще коротки и наступали поздно. В доме
стояли сумерки, в которых бродил сигаретный дым. Дым ел глаза. Громко играла
музыка, заглушающая слова, которые кавалеры говорили на ухо дамам. Мит
силился понять, что может говорить Буянов Рите, удивляясь тому, что он
говорит, и много, но когда они прошли мимо дивана, расслышал: «Наш
шеф тоже…» — и улыбнулся. Потом их сменили Горелов с Олей, и до
Митиного слуха донеслось: «Я бы такую корректуру…». Климов
говорил Кате комплименты по поводу того, как она прекрасно танцует, — об
этом можно было и догадаться. Подвыпившие танцоры кружили в сумерках и,
оступаясь, натыкались на Альберта, который рассматривал корешки книг на
полке. Вдруг он стремительно пересек комнату и выключил магнитофон. Пары
сделали по инерции несколько шагов и остановились.
— Адик, зачем?
— недоуменно спросила Рита.
— Да все уже, — мрачно ответил Альберт.
—
Но мы так хорошо плясали…
— Ничего подобного. Надоело уже всем.
Неужели не видно? — Нет, — простодушно сказала Рита, оглядевшись по сторонам.
—
Что, включить обратно? — с внезапным ожесточением спросил Альберт. — Пожалуйста.
Могу включить.
— Я не знаю… — растерялась Рита. Остальные стояли
посреди комнаты, глядя то на нее, то на Альберта. — Теперь, наверное, незачем…
—
Нет, я могу и включить, — настаивал Альберт. — Ты скажи только. Скажи —
включить? Включить? — Ладно, Адик… — попятилась Рита.
— Чего — ладно?
Чего — ладно? Я спрашиваю — включить или нет? Ты можешь конкретно ответить?..
Пожалуйста, танцуйте сколько влезет, — и Альберт завел магнитофон и даже
повернул ручку громкости.
— Почему ты не танцуешь? — тут же подступил
он к Рите. Митя вздохнул и ушел на кухню. Из огромной керамической кружки
он достал пачку «Голуаза». На дне кружки еще оставались две начатые
пачки сигарет, которые он никогда не курил. Когда он ставил кружку на место,
в кухне появилась Нинка.
— Павлов, что ты делаешь? — спросила она.
—
Курить собираюсь, — ответил Митя.
— Зачем? Зачем ты туда лазаешь?
Тебе в комнату дойти тяжело? Я потом по ночам в киоски бегать не буду.
Это же заначка, тебе не ясно? — Это не заначка, — возразил Митя. — Заначка
не должна располагать к респектабельности.
— Да? А вот подожди, через
два часа кончатся твои запасы…
— И что? Достанем опять эту пачку
и высадим ее за пять минут. А потом пойдем окурки по лестницам собирать.
—
Тогда что, по-твоему, заначка? — Три сигареты, — заявил Митя.
— А
пачка не лучше трех сигарет? — В данном случае — не лучше.
— Павлов,
прекрати ерунду городить. Как будто всем трех хватит.
— Не хватит.
И мы об этом будем знать. Поэтому вдумчиво отнесемся к процессу.
—
Павлов, что ты несешь. Очередную теорию придумал. И так в доме денег нет.
— Ничего я не несу! — рассердился Митя. — Меня твоя безапелляционность,
ей-богу, уже утомлять стала. Ты еще Климова водку пить поучи…
Нинка
обиделась. Но в кухне уже столпилось много народу, и гости стали рядить
— что является заначкой. Родя сказал, что на работе он кладет сигарету
за ухо, и ему хватает часа на два. Буянов сказал, что шеф его в карманах
сигарет не носит и постоянно стреляет их у шофера. Климов заметил, что
весь этот разговор напоминает ему классический софизм о том, с какого камн
начинается куча. Лада с высоты своего роста молча улыбалась. Горелов заявил,
что имеет дело с мудаками, которым некуда девать время. Ему как некурящему
посоветовали заткнуться. Рита сказала, что у нее есть еще полпачки «Данхилла»,
и даже предъявила ее. Катя незамедлительно взяла у нее сигарету. Оля заливисто
хохотала, уверенная, что все происходящее крайне смешно. Митя решил положить
конец отвлеченным умствованиям, а потому достал из кармана куртки подарок
Альберта и предложил конкретную задачу — обоснованно ответить, являетс
ли этот предмет заначкой или нет.
Ему почему-то казалось, что
таким образом он докажет свою правоту, но случилась странная вещь: проста
стекляшка поставила всех в тупик. Один Горелов сразу сказал, что, мол,
хрен ли тут думать — раз это сигарета, то это, безусловно, заначка, но
ему опять посоветовали заткнуться. Климов, Родя, Буянов и Митя уселись
вокруг журнального столика, в центре которого лежала поблескивающая капсула,
и озаботились вопросом — в какой ситуации вскрыть ее будет не только необходимо,
но и уместно. Варианты элементарные — падение в водопаде, ливень в саванне
и прочую эстетику рекламных роликов «Кэмела» отвергли сразу.
Буянов высказал предположение, что для создания необходимых условий надо,
чтобы в доме закончились деньги, сигареты, чтобы была ночь, все соседи
спали и…
— И чтобы по радио сообщили, что американцы пустили на
нас атомную бомбу, которой лететь пятнадцать минут, — ядовито закончил
Митя.
Родя выдвинул версию, что надо дождаться нужного времени и нужных
обстоятельств.
— Если ты такой умный, почему ты такой бедный? — поинтересовалс
Митя.
Климов обратил внимание присутствующих на то, что забыт ритуальный
аспект. Он сравнил разбивание капсулы с преломлением хлеба, с первой чашей
вина, выплескиваемой в очаг в жертву богам, и с заздравным кубком.
—
Осталась самая малость, — подытожил Митя. — Найти повод, по которому следует
раздавить эту стекляшку.
Тут, естественно, все спросили Митю, что
он сам думает на этот счет. Митя открыл рот, закрыл его, а потом пробормотал
сердито:
— Черт его знает…
Дальше все запуталось окончательно.
Лада усомнилась в том, что капсулу можно разбить, не повредив сигареты.
Рита сказала, что сигарета внутри, судя по всему, порядочное говно. Кто-то
еще сделал вывод, что приложенные к ней спички зажигать не обо что. Буянов
сказал, что зажигалки-то теперь, слава богу, есть у всех, и над собранием
воцарилась недоуменная тишина. Митя немного подумал и робко произнес:
—
Там еще внутри листок с надписью…
За эту идею ухватились с судорожностью
отчаяния. На листке было написано: «IM NOTFALL GLAS ZERBRECHEN. EIN
NIKOTINANFALL IST EIN NOTFALL». Климов мобилизовал все свои школьные
познания в немецком и сообщил, что «glas» означает «стекло»,
а «ein» — наверняка неопределенный артикль. Его поблагодарили
за эти сведения. Митя подметил, что слово «notfall» встречаетс
в обоих предложениях. Нинка сказала, что «fall» с английского
переводится как «падать». Все сошлись на том, что «nikotinan»
имеет отношение к курению. И опять уставились друг на друга. Среди всеобщего
молчания Альберт сказал:
— Ладно, спасибо, до свидания.
Началс
переполох. Рита сказала:
— Адик, что такое? Посиди еще немного. Не
так уж поздно. Вместе пойдем.
— Нет, — сказал Альберт. — Мне надо
еще домой попасть.
— В смысле? — не понял Митя. — Ты не дома ночуешь? —
Дома. Короче, ладно. Пошел я.
— А что значит «попасть домой»?
— не унимался Митя. — Звучит так, будто ты на одиннадцатый этаж по балконам
карабкаться собираешься.
После этих слов Альберт исчез и появилс
уже в ботинках и куртке.
— Всем до свидания, — сказал он. Хлопнула
дверь.
— Надо же, — сказала Рита, и гости пошли одеваться.
Мит
стоял на балконе и курил. Нинка погладила его по спине.
— Что ты?
— спросила она.
— Я? — не оборачиваясь, сказал Митя. — Ничего. День
рождения. В квартире был разгром. Играла музыка.
На ночь глядя,
помойку разгребать не было сил. Митя занялся этим утром, когда Нинка ушла
на работу. Музыка все играла — Митя выключал магнитофон, только отправляясь
спать, и запускал его, едва открыв глаза. Нинка называла это безумием.
При ней Митя убавлял громкость. Но стоило ему оказаться дома одному, как
он словно стервенел. Фортепиано, на котором стояли колонки, жалобно гудело,
подпрыгивала на нем хрустальная ваза с засохшим свадебным букетом. Мит
носил в кухню тарелки с остатками еды, фужеры и пустые бутылки. Из крана
низвергалась вода. Неудивительно, что он расслышал телефон лишь на пятом
звонке.
— Сирин, — ехидно спросила Рита, — я, наверное, рановато позвонила?
Ты спишь, поди, еще…
— Неуместная шутка, — отозвался Митя. — Твой
придурок-муж весь пол винищем залил. Ты б ему рукава ушила, что ли. Знаешь
же, что он руками машет хуже глухонемого…
— Он не глухонемой. Он
оратор.
— Убедила. Теперь понимаю, во имя чего я тут вроде полового
из угла в угол с тряпкой ползаю…
— Почему ты брюзжишь, Сирин? Ты
на нас обиделся? — Я человек рабочий. Чего нам на отпускников обижаться? —
Прекрати, Сирин. Знаешь, чем занят сейчас мой муж? Это ты все вчера накаркал.
—
Что именно? — Климов сейчас ищет альпинистское снаряжение…
— То
есть? — осторожно переспросил Митя.
— С утра позвонил Адик и спросил,
где можно достать альпинистское снаряжение…
— Рита, прибереги свои
эффектные паузы для Урока мира. В чем дело? К Альберту предки во сне с
гор слезли? — Нет, — засмеялась Рита. — Все гораздо проще. Он пошел
сегодня выносить мусор. И по привычке нажал на замок. Это ведь ты вчера
спрашивал, не собирается ли он на одиннадцатый этаж по балконам лезть? —
Отличные у меня друзья, — после паузы сказал Митя. — Умные. Знают толк
в развлечениях. А при чем тут Климов? — Поехал отговаривать Адика лезть
в дом по стене…
Митя, в общем, удивлен не был, но для поддержани
разговора удивился.
— Он что, дверь высадить не может? — Как ее высадишь
— она железная.
— Ну алкаша вызвать, замок взломать…
— А что
скажут мама с папой? — Логично, — согласился Митя. — Лучше умереть героем.
Навернуться метров с двадцати. Ладно. Съезжу-ка я тоже. Не каждый день
видишь человека, рискующего своей жизнью.
Климов, в отличие
от Мити, отнесся к Альбертову горю серьезно. Он приехал на Палиху с сумкой,
полной инструментов, которые он насобирал по всей квартире и свалил в кучу
на всякий случай — отвертки, пассатижи, долото, молоток, ручную дрель,
гвозди, небольшие тиски и набор пилок для давно потерянного лобзика. Альберт
сидел на лавочке перед подъездом и курил сигарету за сигаретой, иногда
поднимая голову к верхним этажам высокого, улучшенной планировки, кирпичного
дома. Жил он здесь в отсутствие родителей, уехавших на два месяца в Париж.
Своя однокомнатная у него была на Садовой. Там отключили за неуплату телефон,
а, кроме того, взгляд из окна упирался в серую стену соседней хрущобы.
Здесь же с одного балкона было видно Бескудниково, с другого — пять или
даже шесть высоток и огромный воздух над бесконечными крышами.
— Не
знаю, — сказал Альберт, щелчком отбрасывая окурок. — У Тимура есть страховочный
пояс, карабины и клинья. Но концы он кому-то отдал…
— Подожди, Адик,
— рассудительно сказал Климов. — Пойдем сначала дверь посмотрим.
—
Чего ее смотреть! — нервно дернулся Альберт. — Я уже все утро на нее смотрю.
Не получится ничего.
Он вскочил и направился в подъезд. Потом остановился.
Губы его поджались.
— В чем дело? — спросил Климов.
— В задницу!
В задницу все! — рявкнул Альберт и вернулся на лавку.
— Да брось ты,
Адик, — принялся уговаривать его Климов. — Надо сначала подняться, посмотреть…
— Подняться? — с убийственной иронией произнес Альберт. — Как ты туда
поднимешься, а? мне интересно? вот как ты себе это представляешь? — Как…
Сяду в лифт и… А что такого? — Ну-ну. Давай-давай. Я посмотрю, как ты
в подъезд войдешь. — Как я в подъезд войду?..
— Именно! Там
домофон! Знаешь, что это такое? — Альберт выхватил из пачки еще одну сигарету
и начал добывать из зажигалки огонь. В это время из подъезда стала выезжать
коляска, которую толкала молодая женщина.
— Пойдем, Адик, — сказал
Климов.
Рита, конечно, маханула насчет железной двери. Дверь была
хорошая, укрепленная, но деревянная. Альберт пнул ее ногой и сказал: —
Видел? Черта с два ее возьмешь.
Климов внимательно осмотрел замок.
Замок был врезной, автоматический. Ключей к такому, разумеется, не подобрать.
Альберт расхаживал по лестничной площадке, ожесточенно жестикулируя.
—
Ублюдочная архитектура! — ругался он. — С балкона на балкон не перелезешь!
Что теперь, умирать тут? Климов попытался долотом отжать дверь от косяка.
Она отошла едва ли на миллиметр, и в этом просвете стала видна часть толстого
металлического бруска. По ней прекрасно можно было судить о целом.
—
Ты думаешь, я дурак? — спрашивал Климова Альберт. — Думаешь, я этого уже
не пробовал? И не старайся. Танком не пробьешь. Вот же заперлись — можно
подумать, у них там золото в слитках! Климов еще немного поковырял замок
отверткой, но это уже была чистая проформа. Альберт невесело усмехалс
у него за спиной.
— Ну что, — сказал Климов, выпрямляясь. — Надо косяк
вырубать.
— Ты считаешь, что твоим вшивым долотом можно вырубить такой
косяк? — презрительно фыркнул Альберт и постучал по дереву согнутым пальцем.
— Отцу на заказ делали. Дуб.
— Посмотрим, — невозмутимо ответил Климов.
— Все лучше, чем по стене лезть. — Может, машину заказать? — предположил
Альберт. — Такую… с люлькой… которая фонари ремонтирует… Метров на
пятнадцать поднимет, а там уже проще…
— Не все ли равно, с какого
этажа лететь, — меланхолически рассудил Климов, вынимая из сумки молоток. Чтобы
вырубить косяк, понадобилось минут сорок. Дуб там был или не дуб, но Климов
взмок. Наконец обнажился язык замка. Климов попробовал двинуть его пальцем,
но он даже не шатался. Грамотно сработанная была механика.
— Обидно,
— сказал Климов, убедившись в тщетности своих попыток. — Придется долбить
дверь. Телефон жилконторы знаешь? — А ну, отойди, — потребовал Альберт
и сунул палец в замок. — Адик, это глупо, — сказал Климов. Что-то негромко
щелкнуло, и дверь раскрылась. Альберт обернулся.
— Понял? — торжествующе
сказал он Климову.
Тут-то из лифта и появился Митя.
— Представлени
не будет?! — заорал он. — А я фотоаппарат с собой взял…
— Сирин,
Сирин, — покачал головой Климов. — Тут чудо на наших глазах произошло…
—
Вы разворотили косяк, а потом Адик нашел в кармане ключи? — Сирин, Сирин…
Вот посмотри, — Климов нажал на личину замка, и наружу с лязгом выскочил
толстый блестящий брусок. — Попробуй, убери его обратно.
Митя повернул
замок с внутренней стороны двери.
— Действительно, чудо, — сказал
он.
— Сирин, зачем ты? — печально сказал Климов. — Ты ведь не такой.
Попробуй, убери его.
Митя потыкал в брусок пальцем.
— И как вам
это удалось? — спросил он.
— Вот в этом-то вся и штука, — снова оживилс
Климов. — Его невозможно пальцем отжать. А Адик отжал…
— Кто долбил
дверь? — осведомился Митя.
— Я.
— Что характерно, — наклонил
голову Митя.
Втроем они стояли на балконе и курили. Высоко в небе
сияло солнце.
— Жалко такой день терять, — сказал Альберт. — Климов,
поехали на дачу? Родители Альберта купили этим летом дом в сорока километрах
под Москвой. Климов с Ритой, оба на каникулах, временами жили там. Дом
стоял посреди небольшого запущенного участка. Отъезжающая в Израиль еврейска
семья продала его по дешевке и оставила там всю мебель, посуду, приличную,
хотя и беспорядочную библиотеку и кучу хлама на чердаке. В наваленных коробках
Климов нашел дневник старшего сына, а Рита — пуанты и полупуанты младшей
дочери. Климов иногда утверждал, что знает об этой семье больше, чем о
собственной — помимо дневника, он отыскал в бумажном ворохе школьные тетради,
письма и даже копию свидетельства о рождении. Он предлагал Мите писать
семейную хронику, пожив неделю-другую вместе с ними. Он говорил, что это
безумно интересно. Митя так не думал.
— Почему бы нет, — отозвалс
Климов. — Сирин, поехали на дачу? — Сегодня? — Почему бы нет? — Сомневаюсь
я, — задумчиво проговорил Митя. — Вроде бы у меня были какие-то дела —
а вроде бы и нет. Не пойму.
— Что у тебя за дела здесь? — спрашивал
Климов Митю. — Может, ты их отложишь? — Если б я знал, какие у меня тут
дела, я бы их, конечно, отложил, — размышлял Митя. — В том-то вся и беда,
что я никак не пойму — есть они или нет. Завтра бы я точно сказал.
—
Так приезжай завтра. Там идти-то — господи… Я тебе нарисую.
Самое
обидное заключалось в том, что наступил вечер, а никаких дел не нашлось.
Было какое-то смутное ощущение неудовлетворенности, но и только. Часам
к девяти Митя раздражился и накричал на Нинку. Потом они помирились и пошли
гулять. Стоял теплый вечер, в сумерках сгущалась листва на деревьях. Всюду,
где они проходили, слышался смех. Нинка была в светлом платье и забыла,
к счастью, сунуть в волосы эту дурацкую заколку. Мите хотелось за что-нибудь
поблагодарить ее, но он так и не решил, за что. Только когда они вернулись,
перед тем, как устроиться с книгой на кухне в полной тишине, он зашел в
комнату, погладил ее, засыпающую, по голове и сказал:
— Все у нас
отлично, правда? Проснулся он оттого, что солнце било ему прямо в глаза.
Он вскочил, торопливо умылся, давясь, проглотил бутерброд, покидал в сумку
одежду и книги, расклеил по всей квартире глупые записки — к примеру, в
сортире на уровне глаз сидящего человека он прилепил листок с надписью:
«Помни! Круче меня только понос!» — и выбежал из дома. Вчера
с Климовым они просмотрели расписание, и Митя едва успевал на последнюю
электричку перед перерывом.
И не успел на нее. Целый час он расхаживал
по Белорусскому вокзалу. На пригородных платформах вокзала было чисто,
и атмосфера стояла какая-то доброжелательная, провинциальная. Высоко над
путями по мосту неслись машины, и это было так нелепо, что Митя даже рассмеялся.
Кассирша неторопливо выдала ему сдачу до рубля и билет, над которым она
возилась минут пять. Митя разнял ладонь, на которой лежали блестящие монетки,
и снова засмеялся. Со странной легкостью он делал банальные жесты: совал
в окошко деньги, брал сигареты, бутылку водки — все-таки он ехал в гости.
Он даже поднял с платформы номер газеты, в которой работал, сразу наткнулс
там на свою фамилию и безо всякого удивления прочитал то, что под ней было
напечатано.
В электричке он стоял в тамбуре, где было вынуто
окно, морщился от ветра и читал надписи на длинных заборах и глухих стенах
приземистых строений — гаражей и складов. «Наташа, я люблю тебя»,
— трижды на разных перегонах прочитал он и был уверен, что речь идет об
одном и том же человеке. На будке у переезда, на самой укромной грани небольшого
кирпичного куба было написано: «Здесь не туалет». Затем, когда
электричка перемахнула через Окружную, стали встречаться лозунги типа «Банду
Ельцина — под суд!», «Смерть ОМОНу и царю Соломону!». Последний
стих заставил Митю глубоко задуматься. Сойдя с электрички, он зашагал в
золотом свете по дачным поселкам, направо и налево подставляя зажигалку
«Зиппо» расслабленным горожанам в майках и тренировочных штанах.
Климовский
план, которому он следовал, был настолько подробен, что Митя боялся, не
чешет ли он в другую сторону. Климов нарисовал все мыслимые приметы, могущие
попасться на глаза идущему, в общем-то, все время по прямой человеку. Поэтому
Митя смутился, когда под ноги ему попался битый кирпич, не обозначенный
на бумаге, но все-таки наудачу прошел по нему все три метра, которые тот
покрывал. Однако эта выпадающая из предельного порядка климовской карты
деталь поселила в нем неуверенность, и он, найдя по всем признакам подходящий
дом и даже сверив его номер с написанным, все-таки с большой опаской двинулс
за калиткой в коридоре из тесно посаженных кустов туи к приоткрытой двери,
готовясь дать деру в любую секунду. Он прошел в дом, гулко стуча в пол,
и в дальнем углу дальней комнаты нашел Климова, качающегося в огромном
кресле с томом Потебни в руках.
— Надо же, — неторопливо сказал Климов,
закрывая книгу. — Альберт уже смотрит расписание, чтобы идти тебя встречать…
Мит
прошел на кухню, стоящую отдельно вместе с сортиром в зарослях высокой
лебеды. Там за столом сидел Альберт, вдумчиво изучающий расписание, а за
плитой суетилась Рита.
— Наконец-то, — сказал Альберт. — Я вот собиралс
идти уже…
— Сирин! — обрадовалась Рита и полезла обниматься, но
Альберт не дал ей времени облобызать Митю. — Ты видел? видел? — спросил
он и поволок Митю по участку. Он продемонстрировал крыльцо, которое они
с Климовым подняли вчера вечером, потом показал ровно выкошенную площадку
перед похилившимися воротами. Митя не находил в ней ничего примечательного
и задал глупый вопрос — что на ней посажено? — Ничего, — ответил
Альберт. — Это для машины. Я сегодня выкосил.
Митя понял и согласился,
что это действительно замечательно. С краю площадки стоял деревянный столб
и шла едва заметная канавка. Она обозначала границу участка. Сразу за ней
были низкие кусты смородины и дом, во всем подобный дому, купленному родителями
Альберта, только выкрашенный не в зеленый, а в светло-коричневый цвет.
Как раз когда Альберт размахивал руками, поясняя, как он косил сегодн
днем, на крыльце дома появились две девушки в ярких купальниках и сразу
захихикали. Тут Альберт потащил Митю в дом и показал ему кресло-качалку,
в которой Митя застал Климова. Оттуда они пробежали к умывальнику, скрытому
в кустах черноплодной рябины, и Альберт стал спрашивать Митю, куда, по
его мнению, девается труба, отведенная от общей и уходящая через метр под
землю. Митя открыл было рот, чтобы высказать свои соображения, но они уже
были на кухне, и Альберт стучал пальцем по огромному ведерному самовару,
на крышке которого было написано: «Товарищество Федоръ Свешниковъ
и сынъ».
— Нет, ты объясни, как это бывает? — возбужденно говорил
Альберт, отворачивая кран, из которого потекла толстая струя воды, и тут
же заворачивая его. Вода прекратила течь сразу же, и даже капли не осталось
на носике крана. — Чистая механика. Один металл. Никаких прокладок. Мен
это просто потрясает.
Митя согласился, что это и в самом деле впечатляет.
Вслед за ними вразвалку ходил Климов и добавлял к коротким репликам Альберта
свои обстоятельные комментарии. Мите вдруг стало грустно, что он за все
лето здесь в первый раз, и то на один день. В углу он заметил бадминтонные
ракетки и волан.
— Поиграем, что ли, среди родных берез? — робко предложил
он, боясь, что привыкшие к здешнему укладу жизни друзья поднимут его на
смех. Но Альберт с удовольствием схватил ракетку и вышел из кухни.
На
всем участке нашлась одна-единственная прямая линия, где можно было без
помех разойтись на расстояние полета волана — тропинка, наискосок протоптанна
от дома к кухне. Минут через пять Митя вспомнил, как играть, и начал отбивать
Альбертовы удары. Альберт тут же разгорячился, стянул рубаху и начал вдохновенно
лупить по волану. Бронзовый торс его вспыхивал на солнце, а за спиной его,
за условной границей, разделяющей участки, качались на качелях девушки
в купальниках и бросали короткие взгляды исподлобья. Сначала на это обратил
внимание Митя, потом, переглянувшись с Климовым, который сидел на складном
стуле с папиросой в зубах, понял, что тот тоже оценил ситуацию. Климов
подмигнул Рите, стоящей на пороге кухни, та повертела головой и подмигнула
в ответ. Альберт самозабвенно махал ракеткой, высоко подпрыгивая, враща
ею и делая выпады, словно в руках у него была шпага. Безоблачное небо над
домами светлело. Наступал вечер.
Наконец Митя умаялся. Альберт закричал:
—
Ритка, долго ты еще возиться будешь? Садиться уже пора.
— Давайте
стол вынесем на улицу, — предложил он. — Тепло-то как.
— Из кухни?
— уточнил Климов.
— Зачем? Из дома. Сейчас, я ополоснусь только.
Альберт
ушел к умывальнику.
— Ну как, Сирин? — спросил Климов.
— А, —
махнул рукой Митя. — Уйти бы в отпуск…
— Славно здесь, верно? —
Не береди душу, Климов.
— Так оставайся, Сирин, — вступила Рита.
— Что за ерунда — работа. Подождут тебя твои читатели… — с оттенком небрежени
добавила она.
— Я в растерянности, Ритка, а ты меня еще и подзуживаешь.
Я ведь сам уже не знаю, где моя работа. Не самое приятное ощущение, уверяю
тебя.
— Вот и брось ее…
— Ничего ты не понимаешь, Риточка,
— сказал Климов. — Не приставай. Сказал тебе человек — не может, — нет,
надо с советами лезть…
— Но я же хочу как лучше…
— Вот и
помолчи.
— Я не могу, когда меня никто не любит… — сказала Рита.
— Э! — раздался голос из-за лебеды. — Уже спокойно помыться нельзя.
—
Вода, что ли, кончилась? — спросил Митя Климова.
— Что такого, что
человек моется? — продолжал кричать Альберт. — Встали! Обсуждают! — Да
никто на тебя не смотрит! — крикнула ему Рита.
— Как же! — перекрыва
плеск воды и грохот таза, несся голос. — Мужика в плавках, что ли, никогда
не видели? — Да нам тебя вообще не видно! — Уж конечно! На пять минут оставить
в покое не могут! Альберта всем троим видно действительно не было, зато
им хорошо было видно, как девушки на качелях принимают жеманные позы. Дл
них ополаскивающий свое тело Альберт был как на подиуме. Наконец он появилс
из кустов, обтираясь полотенцем.
— Неуемный какой народ, — ругалс
он. — Тебе в пединституте мужиков было мало, Рита? — Ох, мало, Адик, —
закатив глаза, сказала Рита.
— Ладно, — положил конец препирательствам
Климов. — Пошли за столом.
Стол кое-как утвердили на земле напротив
сортира. Митя зашел и туда. Дверь сортира была стеклянная, некогда густо
замазанная зеленой краской, которая теперь во многих местах облупилась,
так что у находящегося внутри человека было полное ощущение, что он справляет
нужду прямо на улице. Поразмыслив, Митя решил, что ночью здесь будет еще
неуютнее: при зажженном свете с улицы человека можно будет разглядеть совершенно
по-домашнему. Стыдливым людям пользоваться этой штукой, похоже, можно было
только два раза в сутки — на рассвете и в сумерках.
На столе стоял
большой медный таз — настоящий кованый таз с острыми краями, потемневший
от времени, — полный смородины. Смородиновой водой были заполнены две пластиковые
бутылки из-под импортной минералки.
— Видишь, Сирин, — с гордостью
сказала Рита. — Три дня собирали. У Адика дома четырнадцать банок с вареньем.
Всю ночь, как суки, давили. А тебе вот морсик.
С тех пор, как
Митя прекратил пить, над ним, естественно, беззлобно потешались. Помимо
смородины и морсика на столе стояли две бутылки водки, салат из продуктов,
лично надерганных с грядки Ритой, и казан с картошкой. Здоровые яства в
здоровом месте. При наличии здоровых желудков через час от них ничего не
осталось. Наступала тьма. Климов развел самовар. Из огромной его трубы
летели искры и гасли у порога кухни. Чай пах еловыми шишками. Пили его
в кухне, потому что похолодало. Самовар возвышался во главе стола. Рядом
с ним лежал томик Тютчева. Разговоры были тихими и неторопливыми. Где-то
за спинами сидящих маячили призраки многоэтажных домов, шумных автострад
и малогабаритных квартир, высоко вознесенных над землей. От этого что-то
ущербное слышалось в их беседе, что-то наивное и легко уязвимое. Вдруг
Альберт вскочил и исчез за дверью. Из темноты донесся стук топора.
—
Что такое? — мигом почувствовав себя не в своей тарелке, спросил Митя.
—
Костер, — пояснил Климов. — Собирались костер жечь.
Снова хлопнула
дверь.
— Сколько можно сидеть? — спросил Альберт. — Не видно, что
ли, — огонь уже горит? Перебрались на улицу. Климов уселся на перевернутый
таз, Рита — на стул, Митя — на складную табуретку. Альберт ползал вокруг
костра, поддувал во все щели, шикал на Риту, чтобы она не мешала, подбрасывал
щепки и пресекал всякие попытки помочь огню без разрешения.
Когда
отсыревшие куски старых досок разгорелись, он сел на траву, подогнув под
себя ноги, и застыл, подобно индейцу. Воцарилось молчание, продолжавшеес
до тех пор, пока Рита не сбегала куда-то к дому и не вернулась с охапкой
веток туи, которую шваркнула в костер. В воздух взвился густой столб дыма.
Альберт заорал:
— С ума сошла? — Но пахнет же вкусно, — оправдывалась
Рита.
— Я к приезду Сирина полдня кусты ровнял! Ты что, надрала веток? —
Что ты, что ты, Адик. Я с земли подобрала…
— Дура! Был костер. А
это что теперь, костер?! Это помойная яма, а не костер! Альберт в свою
очередь стремительно исчез и вернулся с ведром воды, которое незамедлительно
вылил на огонь. Поднялась вонь. Оторопевший Митя, протирая слезящиеся глаза,
спросил:
— Но почему? — Хватит, — отрезал Альберт. — Надоело
уже всем. Не видно, что ли? — Не видно. Вообще ни хрена не видно, — Мит
плюнул и ушел на кухню. — Псих. Придурок! — говорил он Климову и Рите.
Альберт, судя по звукам, носился по участку. — Прапорщик. Рота — подъем!
Костер жечь! Рота — отбой! Тушить костер! Почему его не отдали в Суворовское
училище? Орел был бы! Слуга царю, отец солдатам! — Ты не прав, Сирин, —
качал головой Климов. — Ты сам знаешь, что ты не прав.
— Почему? Почему
всегда я должен знать, что я неправ?! — Не преувеличивай. Не всегда.
Мит
махнул рукой и успокоился. В кухню ворвался Альберт.
— Разжечь вам
костер? Могу опять разжечь! Говорите — разжечь? Еще через минуту он пришел
со словами:
— Почему сидим? Я для кого огонь опять развел? На
небе высыпали звезды. Их было так много, что поначалу казалось, будто горят
всего две-три звезды. Но потом, вглядываясь, Митя видел, как, слой за слоем,
проступают их соцветия, и как среди них тускнеют те два-три первых заметных
огонька. Костер прогорал и подбирался, прогорая, и все теснее сдвигались
вокруг уходящего тепла люди. Климов принес из сортира длинные заточенные
штакетины, раздал их Альберту и Мите, свою подержал в углях и поставил
у ноги, как копье, на острие которого рдел предвестник зари. Глядя на него,
то же сделал и Митя. Так они и сидели друг напротив друга с прямыми спинами,
а Рита с Альбертом задумчиво смотрели на потухающий огонь. Потом Рита сказала,
передернув плечами:
— Холодно. Пойду спать.
Копья разломали и
сложили шалашом, который сгорел за десять минут. Тогда Альберт откашлялс
и сказал смущенно:
— Хотите — почитаю? — Хе, — добавил он. — Ерунда,
конечно, но мне почему-то нравится.
Митя снова задрал голову к небу.
Альберт глухим голосом читал, и опять за их спинами поднимались, качаясь,
многоэтажные дома, летела листва с редких деревьев, окруженных со всех
сторон пыльными стенами, гремел на стыках ночной трамвай… Климов хотел
что-то сказать, но, сунув руку в карман, обнаружил, что пачка папирос его
пуста.
— Адик, у тебя остались сигареты? — осторожно спросил он.
—
Что? Нет. Я забыл захватить.
— Я тоже, — сокрушенно сказал Климов.
—
Нет сигарет? — дернулся Митя. — Так и знал! Надо было две пачки покупать…
—
И что теперь? — помолчав, спросил он.
— Проживем как-нибудь, — неуверенно
сказал Климов. — С утра магазин у станции откроется…
И всем троим
вдруг до невозможности захотелось курить. Окурки были сожжены в костре.
Поселок спал. На расстоянии вытянутой руки стояла полная тьма. Настояща
деревенская тьма.
Быть такого не могло. Митя полез во внутренний карман
и достал оттуда стеклянную капсулу с сигаретой, двумя спичками и бумажкой
с немецким текстом внутри.
— Я как куртку позавчера снял, так
сегодня и сунул в сумку, — сказал он. — Хорошо, что у меня нет привычки
раскладывать подарки на столе…
Стекляшку Климов разбил об угол стула.
Спички кинул в угли, и они, шипя, взорвались там. Бумажку он сложил пополам.
—
Сувенир, — сказал он. — По две затяжки? — Сигарета — говно, — произнес
он, выпуская дым. — А стихи, Адик, по-моему, просто замечательные…
Наутро
Митя уехал, не попрощавшись с Климовым и Альбертом, которые, когда он еще
спал, отправились в Голицыно за продуктами. Рита накормила его оладьями
из кабачка, срезанного с грядки.
— Как съездил? — спросила его Нинка,
вернувшись с работы.
— Пожить бы там неделю, — мечтательно сказал
Митя.
Через пару дней ему позвонил Климов. Пожаловался на зубную боль,
выгнавшую его с дачи.
— Кстати, Сирин, я тут со словарем перевел эту
надпись, — под конец разговора вспомнил он. — Может, я ошибаюсь, но, по-моему,
это звучит так: «В крайнем случае разбить капсулу. А вообще никотинова
зависимость — это и есть крайний случай».
— Остроумный народ
эти немцы, — сказал Митя. — Вместо того чтобы колбы переводить, научились
бы табак нормальный выращивать…