(о любовном романе без любви)
Улица
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 1996
Улица«…когда поцелуй закончился»
(О любовном романе без любви)
В подземных переходах, у станций метро, в местах скопления зевак и прохожих, пытаясь протиснуться сквозь толпы разношерстных торговцев и покупателей, я невольно застреваю взглядом на ярких россыпях блестящих лоснящихся обложек, персидскими коврами устилающих колченогие столики. Вездесущие книгопродавцы! Их лакированные обложки своей крикливой, беспардонной назойливостью, напыщенно-фальшивой экзотикой явно затмевают радужное многоцветье соседствующих с ними кормовых бананов, огненно-рыжих, легковоспламеняющихся апельсинов, полированных персиков, называемых почему-то «бритыми», больных гигантизмом груш-мутантов и тускло зеленеющих в бумажных гробиках киви. Что-то близко-родственное видится в этом радужном соседстве любовных романов из чужеземной жизни и заморских фруктов, знойных красоток и авокадо, ягодиц и ягод, лимузинов, лимонов, пеньюаров, бананов… Ау, антоновка!
Пламенеющие надгробья
Расплатившись на широкоформатных столах, подмигивают плохо прорисованными глазенками блондинки с револьверами в сандалиях «на босу ногу», либо блондинки с шармом в нежных объятиях скуластых «амбалов», либо брюнетки, жеманно раскинувшиеся в цветоводческих оранжереях на Гавайях, либо шатенки в роскошных бальных платьях, окровавленных и разорванных как бы стихийно, но аккуратно. Поверх этого буйства страстей и красок грозно и неотвратимо как рок выступают из тумана тисненые раззолоченные буквы античного или готического шрифта, придавая легковесным бумажным обложкам карманного чтива властную мощь и надвременную значимость гранитных надгробий с высеченными на них письменами.
Каждый заголовок — как приговор: беспощаден, суров, невразумителен и слезоточив. «Любовь на все времена», «Любовь вечна», «Ничто не вечно». «Память и желание» (два тома), «Цена желаний» (две цены). «В объятиях любви», «На волнах любви», «Лики любви», «Серебряное пламя», «Снежное пламя», «Пылающие сердца», «Раскаленна стужа», «Жар небес», «Женщины и короли», «Любовь и замки», «Страх полета», «Невеста насилия», «Полюби меня снова» и дальше, дальше, дальше…
Человеку с неиспорченным вкусом заставить себя прожевать хотя бы пару страниц такого «блестящего» продукта едва ли под силу. То ли уж так далек от нас антураж томной экзотики, сытой беспечной жизни. То ли это русский язык сопротивляется обесцениванию слова, а там, в чуждой языковой стихии, не отмирают живые слова, от механического повторения превращаясь в стертые клише. То ли так отталкивающ язык переводов, как бы русский, да куцый, хромой и обескровленный. Будто ильфо-петровска машинка с турецким акцентом: «Примэчание. Бэз примэчаний». Переводчик малоизвестен, но законспирирован. Его фамилию неуловимый издатель иногда как бы нечаянно теряет за игривой аббревиатурой неведомых учреждений. Така вот книжка: «Сирс Р. На волнах любви. Роман / Пер. с англ. ИПП «АМЕХ». М., 1995″. Ты кто, АМЕХ?
Пирожное восхитительно
Страницы переводных «любовных романов» являют серой занозистой бумагой разительный контраст полированным кокетливым обложкам. Листая их, ловишь себя на раздражении и чувстве какой-то нарастающей усталости и неизбывной скуки по мере того, как, странным образом, страсти накаляются, персонажи все слаще и изощреннее совокупляются или грезят, а тон повествователя становитс все более приподнятым.< Автор разделяет стыдливость редакторов массового издания и опускает здесь более «клубничные» цитаты.> «Он притянул к себе и поцеловал ее так неистово, что внутри у нее все затрепетало от желания»; «Она приблизила любимое лицо к своей шее»; «Она закрыла лицо руками и почувствовала, что сердце ее разбито»; «Он вкрадчиво поинтересовался, не желает ли она пройти с ним вниз и выпить, а может, и не только выпить»; » — Наши желания будут вознаграждены, — прошептал он. Его ладонь легла ей на грудь»; » — Сейчас я наглядно продемонстрирую тебе то, что имела в виду»; «Он приблизился и поцеловал ее в живот»; » — Лео сказал, что мен нужно трахнуть, — объявила Катрин Тэду, сосредоточенно глядя ему в глаза»; «Он не скрывал, что секс является важным аспектом его жизни»; «Их слияние точно взрывом выбросило ее душу в стратосферу»; «Он погладил ее упругую круглую ягодицу: — Я явно не все продумал»; «Он сосредоточенно натягивал молочно-белый презерватив. Она чмокнула его в щеку»; «Мужчина недоумевающе посмотрел на нее и навалился на другую женщину»; «…облаченная в прозрачное неглиже»; «…сдвинув брови, он сорвал с нее трусики»; «…разорвал одежду и впился»; «…с сомнением глядя на его пенис»; «…их ноги переплелись как поваленные штормом деревья»; «…когда поцелуй закончился».
От этих цитат из англоязычной эротической прозы в русском переводе веет каким-то зазеркальным холодом, безжизненностью, нестерпимой особенно оттого, что повествуется о самом живом и ярком из человеческих чувств. Перед нами тексты, русскоязычные по внешности и внекультурные по смыслу. В русский культурно-языковой контекст они вписываются как компьютер в шалман. Передать по-русски сексуальные похождения калифорнийской феминистки можно или языком целомудренным с эвфемизмами и многоточиями, или языком сниженным с жаргонизмами и колоритом разговорной речи. В первом варианте погибнет антураж раскрепощенности пост-секс-революционного Запада, во втором — жертвой станет социальный статус героини-аристократки. В обоих случаях пострадает контекст оригинала, зато в выигрыше окажется перевод — органичный и полнокровный. Анонимные переводчики избрали другой путь. Жаргон, на котором состряпаны цитированные тексты, — то канцелярски бездушный, с нищенски бедным словарем, то по-бухгалтерски подробный, то расхлябанный и косноязычный, то казенно-тоскливый до омерзения, — становится все более распространенным. Он не доносит до читателя духа оригинала. Он разрушает русскую языковую среду.
«Попробуй пирожное, Кэт. Оно восхитительно, — предложила принцесса». Импортный банан, размороженный и очищенный, оказался гнилым.
Американо-советский пиджин <Пиджин — гибридный язык, не имеющий исконных носителей, развившийс путем существенного упрощения и разрушения языка-источника. Пиджины распространены в Юго-Восточной Азии, Океании, Африке. Используются как средство межэтнического общения.>
Наши переводчики и издатели пошли путем разрушения психики — и без того слабой и все слабеющей — носителя русской языковой стихии, массового читателя. Еще на заре перестройки Владимир Войнович писал об Эрике Джонг, королеве американского «порнографического» жанра: «Сексуальные похождения героини ее романов написаны с таким знанием дела и с такими подробностями, что при знакомстве с ними неподготовленный советский читатель мог бы повредиться в рассудке. Причем писательница никакими многоточиями не пользуется, а пишет все как есть, употребляя все известные ей слова и выражения, существующие в современном английском языке».
Как же все эти слова и выражения переводить на русский? Несмотря на бурный поток словарей с «непечатной» лексикой, принуждающий ее «влиться» в современный русский литературный язык, вливаться в него она ну никак не хочет. Или не может. Стесняется.
Но час пробил! Перевели и Эрику Джонг на анатомическо-аристократическо-канцелярском жаргоне, и роту-другую иных любовных (эротических? порнографических?) романистов и романесс, кого покруче, кого послезливей. И «неподготовленный советский читатель», ныне — российский, ежедневно и планомерно «повреждаясь в рассудке», становится все более и более подготовленным.
Если верить тому, что предложение на нашем книжном рынке диктуется спросом, то наш умоповрежденный, остолбеневший читатель, инвалид ВОСР (Великой Отечественной Сексуальной Революции), воспитанник «американо-советского пиджина», требует, чтобы ему (ей) сделали «красиво»: закрыли глаза, погрузили в чужую, сказочную, возбужденную, лишенную смысла «виртуальную реальность», увлекли, унесли от нерешенных проблем и ужасающих предчувствий в далекий, безобидный, безоблачный и вожделенный «мир видимости» за «толстый-толстый слой шоколада», за глянцевую обложку с нарисованной красоткой, говорящей такими знакомыми — еще недавно — словами на таком красивом — хотя и непонятном — языке.
«Собраться и разобраться!»
Но разве рынок не способен отторгнуть культурно значимые тексты? Разве консерватизм вкусов, корпоративная агрессивность, монополия, мода не способны оттеснить интеллектуальную литературу, произведения новаторские на задворки книгоиздания и в книготорговое гетто? Разве взаимное сближение цены достойной книги и зарплаты интеллигентного читателя (и писателя!) — результат игры рынка и свободной конкуренции? Неужели и массовые тиражи профашистских изданий обусловлены спросом? Вероятней все же другая, отнюдь не «чисто рыночная», версия «сексодрамы». Похоже, активисты агитпропа перешли в порнобизнес. Серии «Романы о любви» и «Искушение» подозрительно напоминают полиграфическим исполнением «Апрельские тезисы» и «Новое мышление». И идея та же: оболванить, отвлечь, развратить — не свастикой, так порнухой. И пока книжный развал заполняется чужими и худшими (даже по западным меркам) образцами эротического жанра, власти запрещают свою, действительно независимую, газету «Еще».
Эксперты-«сексографы» из «Книжного обозрения» (28.03.95) бросили клич: «Пора собраться всем нашим научным миром и разобраться, что есть эротическая литература и чем она отличается от порнографии». За работу, товарищи! Собраться и разобраться. Жаль, опоздали на прием ко «всему нашему научному миру». Оне нонче шибко загружены. Царёв указ — перво-наперво собраться и разобратьс с фашизмом. А уж с порнографией — в порядке общей очереди, понимаешь…
А тем временем выделим отдельную статью в бюджете по эротической линии, создадим Банк Спермы, пардон, Спермуниверсалбанк, финансирующий «любовный роман», студию «Любфильм», конкурсы «Мисс Люба», импорт СПИДометров, экспорт секс-сырья, трансплантанта и грудничков.
Банан и антоновка
Кто же читает литературу, написанную на русско-советском «канцелярите» с англо-американским «подстрочником»? Старая дева, студентка «колледжа бизнеса и делопроизводства», продавец бананов (сосед по прилавку), инвалид войны, 35-летняя проститутка (мать-одиночка), перекупщик-челнок, юная секретарь-референт инофирмы — вот потребители переводных «романов о любви».
Как писал Герман Гессе, «они прилежно учились играть в замысловатые карточные игры и мечтательно отдавались разгадке кроссвордов, либо перед лицом смерти, страха, боли, голода они были почти вовсе беспомощны, церковь не дарила им утешения, и дух — советов. Люди, читавшие столько фельетонов, не изыскивали времени и сил для того, чтобы преодолеть страх, побороть боязнь смерти, они жили судорожно, они не верили в будущее».
Кроме бананов есть антоновка, и кроме фельетонов — есть русская литература. И есть русский язык — чувственный и совестливый:
» — Тебе не больно? — спросил Никита.
— Нет! Я не чувствую, — ответила Люба.
Он пожелал её всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, — он лишь почувствовал, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением» (Андрей Платонов).
Или вот еще — тоже по-русски:
«Плейбой,
Просто герой,
Одет как денди,
Плейбой,
Клевый такой,
С тобой я леди!» (Видеоклип).
Боже! Неужели два этих текста написаны на одном языке?! Сегодня мало кто в этом сомневается. Через 50 лет в это никто не поверит.
Владимир Долинский.