Без прописки
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 1996
Рецензии
Без прописки. Борис Хазанов. Хроника N.: Записки незаконного человека.
Новый роман Бориса Хазанова — траги-ироническа «Хроника N» — вводит читателя в тот лабиринт бесконечных и загадочных отражений, которым стала вечно уловляемая и вечно неуловимая «реальна действительность» в антивремени нашего века.
Вспоминая хазановское «Письмо к писателю» (нигде, кажется, не публиковавшееся?), Бенедикт Сарнов называет его не иначе, как гимном новой, неклассической прозе, в которой мир предстает искривленным и поначалу кажется даже иррациональным. «Но этот мир, в котором читатель чувствует себя заблудившимся, как Дант, потерявший Вергилия, пронзительно правдив», — твердо сказано в «Письме…»
Конечно, нынешнего читателя удивить трудновато, но в предисловии «От редактора» он узнает, что предлагаемые его вниманию записки «незаконного человека» решительно сокращены, исправлены, из них исключены пространные рассуждения автора, а также больша часть «трактатов», о которых даже нельзя сказать, чьим же сочинением они являются: «Пользуемся приятной возможностью выразить благодарность за советы и указания г-ну Борису Хазанову…».
Записки начинаютс апологетическим родословием какого-то Кузьмы Кузьмича Фотиева, чей род через Ивана Грозного и ярла Эрика, через шахов иранских и Стеньку Разина возводится прямо к Адаму. Торжественно повествуется о том, как отрока Кузьму посетили первые мысли о воскрешении отца, о долгих годах скитальчества, отчего след таинственного героя «потерялся на долгие годы вплоть до… (Текст оборван — Прим. ред.)».
До идиотизма пафосное жизнеописание окончилось на первой же странице. С точки зрения собственно психологической, легко предположить, что несчастный жизнеописатель, «незаконный человек», злобно разорвал сей возвышенный бред (написанный, вероятно, в сумасшедшем доме?) и, разорвав, сумел включиться в естественную интонацию вразумляющего воспоминания: «…По некоторым причинам я не мог жить в больших городах, следовательно, должен был выбрать городок поменьше, а главное — подальше. <<…>> Я все еще был молод, вернее, я был стар и одновременно молод; мое прошлое было старше меня самого; я надеялся, что оно затерялось в архивах соответствующих учреждений». Человек абсолютно одинокий, а главное, без прописки и с подмоченным паспортом (по советским меркам, первое, естественно, не имеет значения, а второе, напротив, разрастаетс до гамлетовско-макбетовых страстей), незаконный человек невольно должен выбирать маршруты, «по которым вы устремляетесь навстречу минувшему и в объятия ночи». Навстречу минувшему и в объятия тайн устремляетс и сам роман, соединивший в себе печальные «человеческие истории», протекающие среди убогих буден поздней сталинщины, и подчеркнуто поэтические легенды великой Истории, и элементы детектива и социологического исследования, абсурдистскую фантастику и злой натурализм.
Хотя я пытаюсь вопросы хазановского текста профессионально высветить и отстраненно выговорить, но сама-то, без паспорта (потерянного) и без прописки (московской), как такой же незаконный человек, вздрагиваю знакомой всякому советскому гражданину дрожью вечной виноватости, когда в романе вновь и вновь открывается «Книга жизни. Трактат о паспорте.»: «Как и всякий гражданин, я не имел точного представления о правилах прописки и не имел права справляться о них, следовательно…», «Я знал, что бумага, лежащая передо мной, скрывает систему ловушек, в этом, собственно, и состоит смысл всех анкет», «Повестку срочно явиться в милицию должен был мне вручить курьер, а там уж полагалось расписаться в получении предписания о выезде в 24 часа», «Выражаясь лапидарно, паспорт — это Судьба».
Великая проблема прописки и паспорта, гораздо более вечная и жгучая, чем любовь или, там, смерть, — изъела сознание и самосознание всех, кто появляется в хронике, но незаконного повествователя она просто расколола на куски… Он умен и наблюдателен, но тут же нелепо глуп и опасно слеп, он мистик и визионер, понявший, что «истинно верующий не верит. Провидение не любит, когда его намек слишком поспешно толкуют как обязательство», но он одержим манией преследования, он знает себя и не может в себе разобраться, он боготворит Учителя (того самого Фотиева, чье жизнеописание хотел составить) и втайне ненавидит его.
Впрочем, прописка — это символ советского абсурда, а советский абсурд становится символом общей, бытийной неразрешимости, ибо нет никакой окончательной правды, нет никакого «на самом деле». Казалось бы, окончательна смерть, и в этом можно найти успокоение и поддержку, но и смерть решил «отменить» Кузьма Кузьмич Фотиев, учеником которого становится рассказчик.
В учении Фотиева невозможно не увидеть злую пародию на знаменитую федоровскую философию «Общего дела», как и в нем самом — пародию на самого создателя философии воскрешения отцов.
Фотиев страстно проповедует единую великую цель, которая должна объединить человечество и попутно избавить его от дьявольских сил, вложенных в общество и человека. Дьявольские силы — это, конечно, богатство, демократия, половое чувство. Великая цель — воскрешение предков. Фотиев несметно богат. Демократии в кружке его последователей не может появиться, ибо Фотиев — духовный диктатор. Женское начало он ненавидит так решительно, что его ученица Фрося должна в присутствии учителя одеваться монахом и зваться братом Амвросием.
Появление «брата Амвросия» сразу приводит на память мысль Розанова, неоднократно им высказанную, что только Содом говорит, будто естественное влечение и совокупление ужасно, безобразно и бесчеловечно. Кузьма Кузьмич говорит это и держит возле себя «брата Амвросия»… Жестокие признания несчастной Фроси раскрывают содомическую сущность «дорогого учителя».
Движение сюжета стремительно ускоряется… Вырветс ли Фрося из-под власти омерзительного Кузьмы, который околдовал ее, как околдовал Старик Катерину у Гоголя и Достоевского? Дадут ли наконец прописку повествователю? возьмут ли его на работу? взорвут ли прекрасный монастырь, за который идет борьба?
И тут Кузьму Кузьмича убивают. Кто это сделал, останется неизвестным: рассказчик обдумывает две версии, каждая из которых имеет право на существование, внезапно в убийстве признается и Фрося. То, что произошло «на самом деле», никогда не будет раскрыто. Но рассказчик оставляет вопрос о том, КАК погиб учитель, и спрашивает себя, ПОЧЕМУ. Он переводит вопрошание в метафизический план и понимает, что речь должна идти о возмездии: «Тот, кто хочет спасти мир, должен погибнуть, ибо мир не хочет быть спасенным. Великое обольщение влечет за собой и жестокую кару. Скажу больше: подводя итог всему случившемуся, я начинаю подозревать, что в судьбе Кузьмы Кузьмича присутствует отблеск нашей общей судьбы, быть может, разгадка великого возмездия, постигшего наше отечество. Кто знает?»
Возмездие настигло всех. Повествователь не получит прописки и вынужден будет бежать из Городка, слыша грохот словно бы бомбардировки — взрывают монастырь.
Глубокая мрачность, не смягченная, а только подчеркнута иронией, распространяется в романе и на явления природы. Когда наступает весна, то не разливается умилительная радость, а разражается грозная битва: «В те дни над нашим краем, над невозделанными нивами и все еще не вырубленными лесами, над плоской чашей, на дне которой копошилась жизнь, ползли игрушечные трамваи, кренились книзу дома, текла и пропадала за горизонтом река и доживала свои столетия руина монастыря, песчаная крепость несовершеннолетних богов, — в те дни совершались события, чье грозное космическое величие не иссякало от того, что они повторялись из года в год, из века в век. …И тогда в назначенный час, с точностью до минуты, рванул грозовой ветер с Атлантики, он гнал перед собой танковые колонны кучевых облаков; птицы кружили низко над темнеющей рекой, словно несли на крыльях несчастье; вс гигантская толща атмосферы всколыхнулась, и оборона дрогнула. Затрещали деревья. Громыхнуло так, что сотряслись древние стены монастыря. Потоп дождя низвергся на крыши обреченного города, на опустевшие улицы, на поблескивающие трамвайные пути и спустя несколько мгновений превратился в град.»
Как жить-то? — обычно хочется спросить после таких романов.
А вот так и жить — «без прописки».
Елена Иваницкая