Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2025
Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА
Доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России.
Основные темы и мотивы творчества Ивана Алексеевича Бунина (1870–1953) — православная духовность, Россия, ее природа и судьба, христианский дух земли русской, национальный характер, загадка русской души, человек и мироздание, любовь и тайны бытия, вечные проблемы жизни и смерти, уходящие корнями в сакральный текст Священного Писания.
Христианское мировоззрение, национально-русская патриотическая позиция, развитый эстетический вкус писателя в совершенстве проявились в раннем бунинском рассказе «Антоновские яблоки» (1900). В этом опыте «путешествия в воспоминаниях», наполненном особым лирическим смыслом, складывались отличительные черты авторской манеры и литературного стиля Бунина, воплощалось его религиозно-художественное миропонимание.
В «Антоновских яблоках» отразились личные, недавно пережитые впечатления писателя от усадебной деревенской жизни в Орловской губернии. В августе 1891 года Бунин писал своей возлюбленной Вареньке Пащенко: «Вышел на крыльцо и увидал, что начинается совсем осенний день. Заря — сероватая, холодная, с легким туманом над первыми зеленями… Крыльцо и дорожки по двору отсырели и потемнели… В саду пахнет антоновскими яблоками… Просто не надышишься!..»1
Бессюжетное полотно, будто состоящее из цветных мазков, световых пятен, фрагментов, впечатлений, имеет сюжет внутренний. Это хроника вечной природной жизни в Господе. Гораздо важнее сюжета сама неповторимая атмосфера рассказа. Она разлита в любовании красотой средней полосы России, в наслаждении немудреной жизнью среднерусской усадьбы — «дворянского гнезда». Это особое одухотворенное пространство представлено в тончайших наблюдениях и переживаниях.
Аромат антоновских яблок становится эстетической реальностью, пронизывающей всю художественную атмосферу произведения. В первоначальной редакции рассказ имел следующее вступление: «Где-то я читал, что Шиллер любил, чтобы в его комнате лежали яблоки: улежавшись, они своим запахом возбуждали в нем творческие настроения. Не знаю, насколько справедлив этот рассказ, но вполне понимаю его: есть вещи, которые прекрасны сами по себе, но больше всего потому, что они заставляют нас сильнее чувствовать жизнь. Запахи особенно сильно действуют на нас, и между ними есть особенно здоровые и яркие: запах моря, запах леса, чернозема весною, прелой осенней листвы, улежавшихся яблок <…> чудный запах крепких антоновских яблок, сочных и всегда холодных, пахнувших слегка медом, а больше всего — осенней свежестью!»2
Впоследствии автор снял это вступление. Но на его незримое присутствие указывает многоточие, непривычно вынесенное в самое начало рассказа, будто это не зачин, а продолжение повествования — в непрерывном потоке воспоминаний: «…Вспоминается мне ранняя погожая осень» (1, 147). Прием умолчания, усиленный глубокой паузой, подчеркивает своеобразие показа художественного времени: «читатель входит в некий постоянно текущий, непрерывный, безначальный поток воспоминаний, и не так важно, где и когда в него войти»3.
Накрепко связанный с родной землей, со своим народом, Бунин, производивший внешнее впечатление холодного чопорного дворянина-аристократа, избирает в рассказе деревенский, именно крестьянский угол зрения. Впечатления лирического героя сливаются с фольклорным календарем, в котором народная мудрость соединила наблюдения над вечно обновляющейся жизнью природы с христианскими праздниками, духовно возрождающими человека, с именами Святых — наших молитвенников и заступников перед Господом.
Знаменательно, что народный календарь наполнен добрыми знаками, счастливыми приметами. Эмоционально-оценочный контекст задает светлую тональность всему повествованию: «Август был <…> с дождиками в самую пору, в средине месяца, около праздника Св. Лаврентия. А “осень и зима хороши живут, когда на Лаврентия вода тиха и дождик”. Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак» (1, 147).
Картина урожая из бытовой зарисовки вырастает в знаковый образ радости, красоты и полноты простонародного уклада русской жизни: «»Ядреная антоновка — к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился…» (1, 150). Все это определяет настроение веселья, довольства, православной праздничности: «Осень — пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен» (1, 150).
Идущее от сокровенных духовных и национальных глубин чувство Родины под пером писателя преображает незатейливые пейзажи в картины необыкновенно прекрасные. Сцены, нарисованные Буниным, на редкость живописны. В палитре художника разнообразные переливы красок: от нежных, прозрачных, пастельных полутонов до ослепительно ярких, сочных, насыщенных: «голубоватый дым», вода «прозрачная, ледяная», «бирюзовое небо», «коралловые рябины», «красные уборы», «целый золотой город» собранного урожая.
Ракурс изображения также многоплановый. Бытовые зарисовки, лирические раздумья сопричастны не только конкретно-историческому движению времени, вызывающему ностальгию автора по уходящей в прошлое мирной и уютной усадебной жизни. Бунин вместе с тем устремлен к Божественной, заповеданной в Евангелии «полноте времен»: «В устроение полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом» (Еф. 1: 10). Писатель стремится духом проникнуть в непостижимое таинство слияния небесного и земного, горнего и дольнего: «черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами» (1, 149). Человека не покидает надежда на грядущее обновление жизни: «мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Пет. 3: 13).
Концовка рассказа неожиданно обрывается многоточием. Финал повествования так же открыт, как и его начало. Эта жанрово-стилистическая особенность наполняется христианской метазначительностью: ведь «у Господа один день как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3: 8).
Элегически-светлый поток воспоминаний без начала и конца замирает на печально-веселой ноте. Это народная песня звучит «с грустной, безнадежной удалью»:
На сумерки буен ветер загулял, <…>
Белым снегом путь-дорогу заметал… (1, 160)
Бунин — писатель очень русский по духу — любил изображать зиму. Может быть, по той простой причине, что на Святой Руси она особенная, не похожая ни на какие другие зимы в чужих краях. В связи с этим вспоминается пушкинское:
Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму.
Также и Фет подчеркнул русскость зимнего цикла своих стихотворений, назвав его «Снега», указав на отличительный признак нашей зимушки-зимы. «Мне для работы, — признавался И. С. Тургенев Эдмону де Гонкуру, — нужна зима, стужа, какая бывает у нас в России, мороз, захватывающий дыхание, когда деревья покрыты кристаллами инея…»
Зима в ее русских приметах рисуется во многих бунинских рассказах. «День хороший, морозный, за ночь снег выпал, виден следок везде: все к обедне пошли» (1, 426), — пишет автор в рассказе «Иоанн Рыдалец» (1913). «Ах, в зиме было давно знакомое, всегда радовавшее зимнее чувство! Первый снег, первая метель! — восклицал писатель в рассказе «Худая трава» (1913). — <…> В белых снежных полях, в метели — глушь, дичь, а в избе уют и покой» (1, 444).
Бунин с таким мастерством умеет передать тепло и уют запертого изнутри дома, который осаждают мороз, снежные метели и сугробы, что от текста исходит отрадное тепло, как от натопленной русской печки: «Вечером <…> горели лампады, а тепло изразцовой каменки и попоны, покрывавшие пол, давали сладостный уют» (2, 280), — читаем в рассказе «Святитель» (1924). Его действие происходит «двести лет тому назад, в некий зимний день», на Святки, когда звучат «песнопения во славу Пречистого Рождества Господа нашего Иисуса Христа, Красоты нашей неизреченной» (2, 280).
Так соединяются святость и Святки, сквозь русский зимний праздничный цикл светится образ Святой Руси.
В рассказе «Святые» (1914) представлена настоящая зимняя сказочность: «светлая морозная ночь сверкала звездами за мелкими стеклами старинных окон. <…> видно было глубокое небо в редких острых звездах, снег, солью сверкавший под луною, длинная волнистая тень дыма <…> а дальше, за белыми лугами — высокие косогоры, густо поросшие темным хвойным лесом, сказочно посеребренным луной сверху» (1, 483).
Картину Святой Руси создают предания о Святых страстотерпцах. Действие рассказа «Святые» разворачивается на Святках. Бунин воспроизводит обстановку христианского, по традиции — семейного — зимнего праздника в гостеприимной дворянской усадьбе. Однако мотив беспечного веселья, заявленный во вступлении, в дальнейшем служит лишь контрастирующим фоном, сопровождающим совсем иную атмосферу — благостной тишины, внутренней сосредоточенности, раздумий о Боге и об истинном предназначении человека.
В то время как ярко освещенный барский дом беззаботно живет «своей жизнью, веселой, праздничной» (1, 484), в дальней бедной комнатушке, таинственно освещенной лишь лунным светом, бывший дворовый Арсенич, пришедший навестить своих прежних господ, «в какой-то радостной задумчивости» растроганно проливает слезы о судьбе Святой мученицы Елены — «великой печальницы»; Святого великомученика Вонифатия, чья память чтится зимой, на Рождественский пост, перед Святками.
Писатель выбирает необычный ракурс: жития Святых представлены и сквозь призму детского восприятия. Маленькие герои Митя и Вадя тайком пробрались в заднюю каморку, куда лишь отдаленно доносится шум праздника, чтобы послушать рассказы старого Арсенича.
Два разных мира — детство и старость — поставлены перед лицом друг друга. Дети с нескрываемым любопытством пристально разглядывают непостижимые для них признаки дряхления в облике Арсенича: «сизые старческие руки <…> жилы на его сморщенной розовой шее» (1, 484–485). С простодушием, присущим юному возрасту, озвучивает Митя вывод из своих наблюдений: «Вы теперь умрете скоро» (1, 485). Однако бесхитростная детскость в данном случае совпадает с умудренностью старости. Арсенич принимает неизбежность своего скорого ухода из жизни настолько же мирно, насколько спокойно и дети спрашивают его об этом: «Сущая правда ваша-с. Полагаю даже нынешней зимой» (1, 485).
Смиренномудрое, кроткое отношение к смерти при всей полноте жизнелюбия свойственно народному мировосприятию, основанному на православной вере. Это одна из загадок, постоянно волновавших Бунина.
«И когда это ты умрешь, Панкрат? Небось, тебе лет сто будет?» — задают вопрос старику в рассказе «Антоновские яблоки». В ответ он «кротко и виновато улыбается. Что ж, мол, делать, — виноват, зажился. И он, вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку» (1, 150). Его старуха сама купила себе на могилку большой камень, «так же как и саван, — отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям» (1, 151). Осмысленность и тщательность этих приготовлений к последнему исходу (важно, чтобы он был обставлен должным образом, по православному чину) показывают, что смерть не страшит бессмертную в своих христианских чаяниях душу. Готовясь предстать перед Богом, Который «не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк. 20: 38), человек из народа обретает в конце земной жизни спокойное, ясное приятие бытия, мироустройства — в полном соответствии с упованиями Нового Завета: «если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения <…> Если же мы умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним, зная, что Христос, воскресши из мертвых, уже не умирает: смерть не имеет над ним власти» (Рим. 6: 5; 8–9).
В то же время и на пороге смерти земная жизнь, дивно устроенный Божий мир притягательны для человека. В Арсениче еще очень сильна потенциальная энергия жизни. Со своими малолетними собеседниками он делится самым сокровенным: «кабы моя воля, прожил бы я на свете тыщу лет!
— А зачем?
— А затем-с, что все бы жил, смотрел, на Божий свет дивился…» (1, 491– 492).
Таков же старец Иванушка, еще полный жизненных сил, в повести «Деревня» (1909–1910). Этот герой никак не хочет поддаться смерти. Аверкий в рассказе «Худая трава», своим благообразием напоминающий иконописный лик: «изможденное лицо с тонким сухим носом, жидко-голубые глаза и узкая седеющая борода» (1, 429), — смиренно и безропотно ожидает смерти, но с последней надеждой на чудо, хотя сам он уже походит на «живые мощи».
Пересечение с известным рассказом И. С. Тургенева «Живые мощи» (1874) весьма ощутимо, и это литературное влияние закономерно. Б. К. Зайцев (лично знавший Бунина, оставивший о нем очерк воспоминаний4) справедливо назвал тургеневский рассказ «драгоценностью нашей литературы»5. Его главное достоинство — изображение способности человека в любом состоянии радоваться самоценности жизни, благословлять и принимать ее в любых проявлениях. Художественное воплощение получает новозаветная заповедь радости, во имя которой люди призваны жить на земле: «Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах» (Мф. 5: 12).
К восторженному удивлению перед чудом творения совершенного Божьего мира присоединяется сознание несовершенства мира человеческого — с его «лукавым мудрствованием», спасаемого лишь подвигами Святых. Эти противоречивые переживания сливаются у Арсенича в неделимый комплекс противоположных эмоций–антиномий: радости и грусти, улыбок и слез, торжества и печали. «Глядя на детей грустно-радостными глазами» (1, 491), он «в какой-то радостной задумчивости плакал горькими слезами» (1, 484), непрестанно рассказывая своим маленьким слушателям о подвижничестве мучениц и мучеников. В их житиях герой обрел источник духовной силы. Восхищение подвигами Святых пробуждает в Арсениче дар слез, приближающий его самого к идеалу праведности. Неслучайно Вадя, заслушавшись, вдруг спросил «охрипшим голоском:
— А вы будете Святой?» (1, 491).
Поистине, Бог «утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (Мф. 11: 25).
Оценивая себя как «человека грешного», старик одновременно признает: «Душа у меня, правда, не нонешнего веку… Мне Господь не по заслугам великий дар дал. <…> слезный дар называется» (1, 491).
Из Нового Завета известно, что на глазах Христа часто видели слезы. Господь плакал от жалости и сострадания к людям, об их нераскаянных грехах, ведущих к погибели: «когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем» (Лк. 19: 41).
Согласно святоотеческому наследию, душа человеческая очищается покаянием и слезами. Святой Иоанн Лествичник говорит: «Мы не будем обвинены при исходе души нашей за то, что не творили чудес, что не богословствовали, что не достигли видения, но, без сомнения, дадим ответ Богу за то, что не плакали непрестанно о грехах своих»6.
Дар слез отличается амбивалентностью, соединяя в себе эмоциональные полярности: «благодатные слезы — завершение покаяния — одновременно являются началом бесконечной радости (антиномия блаженств, возвещенных в Евангелии, — «Блаженны плачущие, яко тии утешатся»)»7.
Именно таков «слезный дар» старика Арсенича в бунинском рассказе «Святые». Многослойное повествование содержит в подтексте мощный новозаветный пласт — основу житийной темы. Текст бунинского рассказа позволяет восстановить обширный евангельский контекст.
Так, преломление событий сквозь призму детского сознания — прием не столько стилистический, сколько содержательный. Евангельская заповедь: «Будьте как дети» — по-особенному звучит на Святках, когда празднуется Рождество Божественного Младенца. В Богомладенчестве Иисуса Христа человечеству дана новозаветная «сверх надежды надежда» («сверх надежды поверил с надеждою» — Рим. 4: 18) — на искупление, прощение и спасение в «жизни будущего века». Иисус сказал: «пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф. 19: 14); «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 17: 3); «кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф. 17: 5).
«Святые» Бунина — классический святочный рассказ (хотя автор и не пользуется этим жанровым обозначением), в котором представлены наиболее устойчивые элементы поэтики святочной словесности: зимняя календарная приуроченность, образы детей, мотивы смеха и плача, чуда, спасения, дара, христианская мораль и спасительные уроки.
ПРИМЕЧАНИЯ:
- Бунин И. А. Собр. соч.: В 3-х т. — М.: Худож. лит., 1982. — Т. 1. — С. 564. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
- Бунин И. А. Собр. соч. — СПб.: Знание, 1902. — С. 75.
- Новикова Е. А. Воспоминание как форма повествования в рассказе И. А. Бунина «Антоновские яблоки» // «Поэтика» литературных гнезд: филология, история, краеведение. — Тула, 2005. — С. 105.
- См.: Зайцев Б. К. Молодость — Иван Бунин // Писатели орловского края. XX век.: Хрестоматия. — Орёл, 2001. — С. 414–420.
- Зайцев Б. К. Жизнь Тургенева // Зайцев Б. К. Далекое. — М.: Сов.писатель, 1991. — С. 247.
- Цит. по: Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. — М.: Центр «СЭИ», 1991. — С. 154–155.
- Там же.