Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2025
Любовь БЕРЁЗКИНА
Поэт, музыкант. Родилась в Ленинграде. Член Союза писателей ХХI века. Автор многих публикаций и книг. Лауреат литературных премий. Живет в городе Мендиг (ФРГ).
ОДИННАДЦАТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
Ю.
1
Стекло травы растет из рая,
и босиком, из пустоты,
такая музыка большая
несет стеклянные следы,
безветренна в себе, безлистна,
остановилась и повисла
над теплым чудом детских ног,
пока стеклянная отчизна
звенит и капает со щек.
2
Вот облака большая голова,
и мы еще не люди, а слова,
мы люди слов, их ангелы и черти
среди покрытых лесом пирамид…
Как нежно в этом зеркале болит
заплечный взгляд, не ведающий смерти,
и слово сквозь прозрачный алфавит
в бессмертный свет влюбляется при свете
и говорит.
3
Молитвой о снеге начнется мой день
и веткою ветке помашет,
над лесом окликнет крылатую тень
моленьем о хлебе и чаше.
Ты выйдешь, раздетый, с крестом на груди,
притянутый ветром за шею
по белом полю на лодке грести
и спать до апреля под нею.
Волна пустоты пробежит вдалеке,
и голос, коснувшийся глины,
за Белою Девой пойдет по реке,
за снами твоими, любимый.
4
Из какой печали, печной беды
смотрим, взяв незримое за основу?
Это язык, примерзающий в кристалле воды
к слову,
небом обнявший мясистую мякоть.
Посреди разнотравной твоей бороды
сладко от боли плакать,
от звездной ее пустоты.
На локоть поставив слякоть,
чтобы льду летать, лепетать и крякать,
поднимать хрустальное за мосты.
5
У смерти детское лицо,
она играет в красный мячик
и замыкается в кольцо —
носи на пальце, добрый мальчик,
крути его, как циферблат,
покуда смертный снегопад
себя в себе переиначит
и застекленный виноград
бессмертно плачет.
6
Мы встретили трубочиста
с раздвижной лесенкой на плече
(мы — это я и моя собака),
я ничего не сказала, потому что не верю
в приметы и числа,
новости зодиака
и вообще…
На нем был цилиндр.
Из рукавов
торчали белые перья.
Нет, все же я что-то пролепетала вроде:
здравствуйте, вы в курсе, что счастье приносите?)
Он даже ответил: точнее, я приношу любовь,
особенно осенью.
— Неужели она есть в природе
и так просто стоит за дверью?..
Промолчал, достал из багажника щетку
на длинном шнуре
и, поднявшись на крышу,
в печную трубу опустил щекотку,
засушенную в сентябре
впридачу к дымящемуся кишмишу.
За шнур потянул, расчихался, словно от перца,
и вытянул — чье-то сердце
чуть живое, в креозоте и саже,
в открытой ране, вселенской лаже:
— Лови! — внезапно мне кинул. —
Вот счастье твое, носи немоту его, боль и глину.
7
Окно, прижатое к жильцу,
теплеет выдохом и взглядом,
окно лица мерцает садом,
прижатым к скользкому крыльцу,
и между сном и снегопадом
прижатое горит в прижатом,
когда стекает по лицу.
8
Птица из птицы вылетит,
сядет к тебе на плечо…
По наледи бродят вылюди.
Хочешь сказку еще?
Жила-была Галатея,
смотревшая по ночам на звезду возле клена.
Одиночеством холодея,
из речи вылепила Пигмалиона,
помолилась Царице Богородице Пресвятой,
сбегала в небо за живой водой,
коснулась пальчиком смуглой кожи —
любимый ожил.
Еще рассказать?
Гуляла по берегу Божия Мать,
издалека
приметила рыбака —
он же плотник,
русского слова угодник.
Умилилась в улыбку,
приплыла к нему рыбку —
согреет слезы
его в морозы.
9
Это наш поезд в трубе печной,
в белой саже
идет по стеклянной доске речевой
и деревянной даже.
Ох, больно,
глагольно идет, стекольно,
игольно и треугольно
на метельную колокольню —
там ангелы в снежной пряже
в кармашки кладут прикольно
время лебяжье наше.
10
Стряхнув надсадный кашель со стола,
смерть выдохлась и в трениках пошла —
смерть Мандельштама, Анненского, Фета,
но не твоя — твоя из сна и света,
из ветра, снега, дома и тепла,
с пустыней в такт и со страною вровень.
В стране зима, соленая от крови,
от боли убиенных тополей —
такая пустота стоит над ней,
что нам не запечатать это в слове —
не втиснутся мерцающие тьмы
и поздний вечер на краю зимы,
когда взойдут пылающие фары
и снежных нитей перпендикуляры,
обнявшие морозные дымы.
11
Деревянные сны, шерстяные,
полевые, как русская боль…
Ты со мною молчишь из России,
говорить мне в Россию позволь.
По-синичьи, сорочьи, по-волчьи,
не взахлеб говорить, не навзрыд,
целовать виноградные ночи,
от которых горчит и болит
говорения сладкое бремя,
и в печном близоруком огне
закрываться руками на время,
чтобы вспыхнуть потом в тишине.