Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2025
Алина ДИЕМ
Прозаик, поэт, После окончания в 1992 году Харьковского государственного института культуры работала библиографом в библиотеках Полтавы и Воронежа. В 2006 году вышла замуж за француза и уехала во Францию, где и живет в крошечном городке в горах под названием Вогезы на востоке страны. Путешествует, фотографирует, пишет акварели, стихи и рассказы.
Вечерний Донецк. 1972–1978 годы.
Первая работа.
Донецкий университет и любовь
По возвращении домой в ясеневый городок я узнала, что поступили в вузы только трое одноклассников: наши золотые медалистки — Люда Костылева на прикладную математику в Донецк, Лена Клипак в Московский железнодорожный институт и Рая Нижняя в Горловский автодорожный. Исполнение мечты Люды Кулаковой стать переводчиком, мальчиков — горными инженерами, а моя — археологом отодвинулось на неопределенное время. Сразу скажу, что за судьбами одноклассников я не следила и не знаю, как они сложились.
Еще одна новость меня ошеломила и заставила задуматься: у нас с мамой накопился долг в 400 рублей — тут и выпускной с дорогими туфельками, и поездка в Пермь. Ничего удивительного, что долг — мы всегда жили в кредит, но на этот раз долг был частному лицу. Мама не говорила о долге до пермского путешествия, чтобы не пугать меня. Она собиралась гасить долг частями с новой, чуть большей зарплаты бухгалтера в строительной организации, куда недавно устроилась. Я решила искать работу немедленно и недели две обходила ясиноватские предприятия. Рабочего места для вчерашней школьницы не оказалось.
Мама смогла договориться со своим новым главбухом строительной организации, что меня возьмут ученицей в бухгалтерию. Такой должности в штате нет, поэтому меня оформили рабочей склада с 25 сентября 1972 года на 60 рублей заработной платы. Мы считали, что нам повезло. Сидела я в уголке бухгалтерии за маленьким столиком тихонькой мышкой. В мою работу входила заготовка специальных бухгалтерских журналов с перечнем строительных материалов. Я в столбик переписывала разные названия, как то: кирпич силикатный белый, кирпич силикатный серый, цемент такой-то марки, гвозди разных номеров и названий, блоки, шлакоблоки и т. д., а настоящие бухгалтеры вписывали цифры прихода-расхода и делали баланс-учет. Моя работа была вспомогательной, но полезной, так как сокращала время для ведения учета. За четыре месяца я заработала 240 рублей, и наш долг сократился наполовину. К сожалению, моя ставка потребовалась для действительной работы грузчиком строительного склада, на которую я была не способна, и мне пришлось уволиться.
Начались новые поиски работы. Неожиданно помогла мода. В то время модницы носили огромные прически с шиньонами и накладными косами, а у нас лежала моя отрезаная детская коса, которую мама берегла как память. Да и нынешняя моя гривка была пышной. Тетя Поля посоветовала превратить наши природные ископаемые сокровища в деньги. Я тут же сделала короткую стрижку, а свои волосы бережно собрала с пола парикмахерской. Тетя Поля нашла мастера по шиньонам, а потом удачно продала шиньоны на петровском рынке. Так мы выручили еще 120 рублей.
Работу я нашла самостоятельно, чем очень гордилась. В ясиноватскую дистанцию лесозащиты меня приняли рабочей оранжереи с марта месяца. Правда, мне пришлось работать не с цветами, а с рассадой в парниках по локоть в грязи, но я была довольна — как-никак, а зарплата — 80 рублей в месяц. К маю мы с мамой выплатили долг и вздохнули свободно.
И тут подвернулся случай обменять нашу двухкомнатную квартиру почти без удобств на однокомнатную со всеми удобствами, но в Донецке. Мы согласились на обмен с радостью, потому что уже решили, что поступать я буду в Донецкий университет. Обмен состоялся, и в конце мая 1973 года мы переехали в Донецк на проспект Семашко в Кировском районе.
Район располагался далеко от центра Донецка, а тем более от моих парников в ясеневом городке, поэтому мне пришлось опять уволиться и искать новую работу уже в Донецке. Жизнь в Донецке позволяла поступать на вечерний факультет университета. К сожалению, вечернего исторического не было, а вечерний филологический состоял всего из двух групп — русской и украинской литературы — по 25 человек в каждой. Конкурс был довольно значительный — по четыре человека на место. В августе я сдала экзамены, получив по сочинению, истории и французскому отлично и опять четверку по профильному предмету — русской литературе. Экзаменационная история повторилась один в один, принеся нам жуткую нервотрепку вплоть до дня зачисления. На экзамене мне досталась статья И. А. Гончарова «Мильон терзаний», которая и доставила мне мильон терзаний, потому что рассказать о статье я смогла лишь тезисно и не совсем уверенно. К счастью, в билете было еще два вопроса, и ответы на них позволили мне получить хорошую оценку.
Филологический факультет занимал старое здание бывшего педагогического института на Университетской улице. Длинные пустые коридоры и классы с партами на троих напоминали школу, я была разочарована. Прошлогодние коридоры Пермского университета были заставлены старинными застекленными шкафами с разными сокровищами: скелеты неизвестных мне животных, банки с их плавающими внутренностями, полудрагоценные камни, пусть и запыленные. Все это хозяйство было снабжено пожелтевшими этикетками на латыни и создавало атмосферу старинного настоящего университета, к тому же вступительные экзамены мы сдавали в больших наклонных аудиториях.
Новый Донецкий университет располагал двенадцатиэтажной новенькой башней главного корпуса и целым кварталом старых двухэтажных зданий, доставшихся от пединститута, и где размещались факультеты менее престижные — филологический, биологический и физический. После зачисления я зашла на филфак. Чувствуя себя уже студенткой, подошла к доске с расписанием занятий и разными объявлениями и все внимательно изучила. Занятия на вечернем факультете будут проходить с шести до десяти вечера в две пары. Учебные дни — понедельник, вторник, четверг и пятница.
Первое занятие — в понедельник в шесть вечера, первая пара — старославянский язык, вторая пара — античная литература. Звучало так заманчиво, что я вообразила, как попаду в живую историю, с которой меня познакомят седобородые старцы-преподаватели, и смирилась с филфаком сразу.
На первое занятие я вышла из дома заранее, за час с лишним, но все-таки не учла вечерний «час пик», когда люди уже едут с работы и транспорт переполнен. Трамваи из центра города возвращались на нашу окраину почти сплошной цепью переполненными, а вот в центр не было ни одного. Наконец появилась трамвайная мордочка. Полчаса в трамвае показались мне вечностью. Я поняла, что опаздываю на первую в жизни университетскую лекцию. Кроме трамвая, мне надо пересесть на троллейбус и проехать еще пару остановок.
К счастью, троллейбусы шли чередой и довольно быстро. Я неслась к учебному корпусу бегом, влетела в абсолютно пустой вестибюль и, еле переведя дух, с трудом нашла на втором этаже плотно закрытые двери аудитории. Все-таки решилась, приоткрыла и скользнула молча на первое свободное место у двери, сев в спешке на сумку соседки. Она недовольно и молча выдернула сумку из-под меня, я шепнула «простите» и подняла глаза на преподавателя.
В аудитории стояла тишина. Молодой преподаватель строго смотрел на меня и, встретившись со мной взглядом, укоризненно покачал головой. Потом он продолжал говорить что-то организационное — в частности, представил нам старосту нашей группы. Опять все взгляды уставились на нашу парту — встала высокая девушка и улыбнулась всем, неловко оборачиваясь на все стороны. Преподаватель заговорил о вступительных экзаменах, отметив возросший конкурс и высокий общий уровень ответов. Он сказал, что вступительные сочинения его не порадовали, потому что из двухсот сочинений только три сочинения посвящены Пушкину, причем два из них посредственные, а одно замечательное. Пушкинская тема действительно была сложной и необычной — «Золотая» молодежь в романе «Евгений Онегин».
Я напряглась, потому что писала как раз по Пушкину. И вдруг преподаватель попросил встать Ковшевникову. Я растерянно встала за партой под его недоуменным взглядом. Опоздавшая и взлохмаченная студентка со смешными хвостиками оказалась автором отличного сочинения. Преподаватель тоже заметно смешался, но, улыбнувшись мне, продолжал хвалить мое сочинение, назвав его не сочинением, а изящной художественной миниатюрой и заключив фразой, что за несколько лет работы он ничего лучшего из сочинений не читал. Мое сердце билось, как сумасшедшее, от счастья. Спасибо, Пушкин!
Тут раздался спасительный звонок. Оказалось, через сорок пять минут, как в школе, предусмотрены маленькие перемены. Я вздохнула с облегчением. Староста Наташа Шабанова и соседка Ира Райцес, с которыми я случайно оказалась за одной партой, уже с интересом смотрели на меня и легко познакомились. Они обе были из Макеевки и выехали на занятия тоже заранее, чтобы не опоздать. Но мой дальний район Донецка оказался даже более неудобным по транспорту, чем другой город. Мы с удовольствием обсудили предстоящие нам транспортные трудности.
И тут Наташа поразила меня новостью, которую я пропустила из-за опоздания: оказалось, что молодой преподаватель — это наш декан и он же преподает старославянский язык. Вот тебе и старец с бородой, которого я возомнила!
Старец с кудрявой бородкой, как на музейных статуях, которого я вообразила в качестве преподавателя античности, тоже не появился на лекции по античной литературе. Преподавать античную литературу пришла маленькая, худенькая женщина с литературной фамилией Шевченко. Я была разочарована и внешностью, и тихим голосом. Очарование пришло позже и нарастало с каждой лекцией все более и более. Неантичная Шевченко легко превратилась в Сапфо. Древнегреческая литература оживала на ее бледных губах без помады. Матовое лицо на лекциях слегка оживлялось, но сохраняло в целом скульптурную неподвижность. Тихий голос уже не раздражал, а завораживал. В аудитории стояла благоговейная тишина. Лекции оказались настолько замечательными, что, даже вернувшись домой после одиннадцати вечера, я до часу ночи читала с увлечением древнегреческие тексты. Мой любимый Сергей Радциг был прочитан от корки до корки еще в конце августа. Мамин подарок — университетские учебники — долгие годы сопровождал меня, а учебник по истории древнегреческой литературы С. И. Радцига я люблю и ценю всю мою жизнь.
Французский язык манил меня в Париж с одиннадцати лет. Знания мои ограничивались школьной программой, на репетиторов денег не было. Надеялась, что занятия в университете расширят мой убогонький французский. К сожалению, надежды не оправдались. Одна пара раз в неделю. Правда, группа «французиков» была всего в шесть человек, из них два — наши мальчики с почти нулевым уровнем французского. На занятия мы ходили в главный корпус на девятый этаж в лингафонный кабинет, учились по учебнику Витрешко.
Первые два месяца французская мадам мучила нас фонетикой, и дальше открытого-закрытого э мы не сдвинулись. Стены лингафонного кабинета молчали, а аппаратуру нам не включали. Зачем стараться для вечерников непрофильного факультета? Им французский в жизни не потребуется, не правда ли?
Через пару месяцев пришла новая «француженка» — Любовь Ивановна Кофанова, только что вернувшаяся из Африки, из крошечного государства Сомали, где два года работала с африканцами. Надо сказать, что в бывших французских колониях до сих пор хорошо учат французскому, там есть даже гимназии с обучением на французском языке. Впрочем, про Сомали она нам ничего не рассказывала, зато я впервые видела человека, полгода прожившего в Париже. Очарование Парижа перешло на «нашу Любашу», как мы стали называть маленькую изящную и модную даму бальзаковского возраста. Ее внешность удачно вписывалась во французский стереотип.
Кроме грамматики для неязыковых вузов, мы учили наизусть французские стихи, до которых наша Любаша была большая охотница и даже сама их переводила русскими стихами. В общем, она нас очаровала, и мы ходили на все занятия без пропусков в течение двух лет. Кто же мог подумать, что через тридцать лет французский язык станет мне жизненно необходим и я почувствую на себе как плюсы, так и минусы нашего обучения. Хорошо, что в памяти остались хоть какие-то базовые понятия, плохо, что не было разговорной практики. С грехом пополам, но я уже много лет общаюсь по-французски, живя в крошечном французском городке, и меня понимают.
Еще одним светлым пятном в моей памяти остался преподаватель латинского языка Николай Реверский. По сведениям одногруппницы Натальи Талышевой, а мы ей доверяли как секретарше ректората, которой многое было известно из университетской жизни, Реверский был поляк и учился в Варшаве, поэтому латынь для него почти как родной язык. Реверский мне запомнился в клубах папиросного дыма. Они обволакивали его худую фигуру так плотно, что сливались с вечно серым пиджаком.
Реверский практиковал сдачу латинских текстов наизусть в коридоре на переменах или после лекции, когда он мог затягиваться беспрерывно. Лица студенток пропадали в густом дыме, он их не запоминал, а вот наши голоса или даже скорее всего произношение Реверский запоминал. Обмануть его было невозможно: я убедилась в этом сама. К концу первого семестра Реверский задал нам выучить наизусть пять латинских текстов. Сдавать их можно по частям на переменах. Мы подходили к нему на перемене с готовым выученным текстом и произносили его, глотая табачный дым. Реверский доставал из кармана черную записную книжечку, ставил против фамилии студентки крестик и отпускал с богом до новой пытки.
Я воспринимала такой контроль пыткой, во-первых, потому что не выносила табачный дым, я никогда не курила, да и в нашем семейном окружении курильщиков не было, поэтому я просто задыхалась рядом с Реверским;
во-вторых, заучивать наизусть тексты не любила и даже мои любимые стихи запоминала только тогда, когда годами возвращалась к ним. А тут изволь учить прозаический текст про Катилину. Ритм мерной латыни оставлял меня равнодушной в то время, каюсь. Ну, с грехом пополам вызубрила и сдала три самых маленьких из пяти текстов. Три сдачи в течение трех месяцев мне показались чрезмерными, я решила схитрить и в декабре подошла с невинными глазками к дымному Реверскому, чтобы прочитать еще раз второй текст, наивно полагая, что преподаватель наверняка забыл мой прежний ответ, а безликий крестик в черной книжечке ему не поможет вспомнить.
Я протараторила текст. Реверский медленно затянулся, выдохнул дым мне в лицо и, не доставая черную книжечку, проговорил: «Очень хорошо, но этот текст я уже слышал от вас, переходите к следующему». Я покраснела, пробормотала извинение и ретировалась с поражением под кривую хитрую улыбку спокойного Реверского. Пришлось доучивать оставшиеся два текста. К счастью, при сдаче Реверский не напомнил мне попытку обмана. Думаю, он привык к таким невинным студенческим штучкам.
Как ни странно, постепенно я полюбила латынь и ходила на лекции и зачеты к Реверскому с удовольствием, правда, старалась держаться подальше от дымных облаков и никогда с ним не разговаривала на переменах. Некоторые наши курящие студентки с удовольствием с ним болтали в сером дыму сумеречного коридора, находя Реверского блестящим собеседником. Охотно верю. Реверский был незаурядной личностью. Чего не могу сказать об остальных преподавателях, которые абсолютно исчезли из памяти, растворились, как папиросный дым Реверского.