Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2024
Денис ЛИПАТОВ
Прозаик. Родился в 1978 году в Нижнем Новгороде (тогда — Горьком), в 2001 году окончил инженерный физико-химический факультет Нижегородского Государственного Технического Университета. Публикации в журналах: «Нева», «Континент», «День и Ночь», «Крещатик», «Волга», «Урал», «Звезда», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Дети Ра» и др. Автор книг стихов «Другое лето» (издательство «Литера», Нижний Новгород, 2015), «Фигуры речи» (ЭКСМО, Москва, 2021), сборника рассказов «Науки юношей» (издательство «ДЕКОМ», Нижний Новгород, 2018).
Однажды, когда Сомов был моложе и еще легок на подъем, случилось ему побывать проездом в одном совершенно незнакомом заштатном городишке. Городок был пыльный и какой-то пустой, вокруг не было ничего — ни хорошего леса, ни речки, ни озера, ни холмов, — только бескрайние во все стороны поля, пересекаемые грунтовыми дорогами, и городок стоял как бы на их перекрестье. Зачем, когда и кем он был здесь построен, не знали даже в краеведческом музее, куда Сомов забрел, в ожидании, пока откроется гостиница, где он собирался поселиться. Приехал он хотя и не слишком рано, но приезжие были здесь такой редкостью, что гостиница, если не было постояльцев, стояла закрытой до двух часов дня, а потом приходила сонная женщина, отпирала ее, сидела за конторкой часов до семи вечера, пока на автовокзал не прибывал последний автобус, и если и на нем никто не приезжал, то снова запирала ее до следующего дня и уходила домой. Гостиница на весь город была всего одна, располагалась прямо напротив автовокзала, и Сомов был теперь здесь единственным постояльцем. И та самая сонная женщина, заселяя его, вручила ему ключи не только от номера, но еще и дубликаты ключей от самой гостиницы, так как не намерена была только из-за него провести здесь всю ночь, и опять ушла домой до следующего дня. Таким образом, он оказался единственным жильцом двухэтажного особняка.
Собственно, в самом городке у него не было никаких дел, но дорога была так утомительна и однообразна, такие тоска и безнадега накатили на него вдруг из-за этих бескрайних и выжженных солнцем пейзажей, которые никак не хотели заканчиваться за окном, что казалось, будто автобус совсем никуда не движется, да еще и такая духота была в салоне, что не мог он больше сидеть на одном месте, почувствовал, что надо ему денек-другой передохнуть, подумать, «залечь на дно, забиться под корягу», и вот именно в таком захудалом городишке, где и его никто не знает, и он никого. Благо, дела были не слишком срочные, и дня два или три у него в запасе точно имелось. Словом, захотелось пошататься, побродить, телефон отключить обязательно, ни о чем не думать. Но против ожидания, тоска и тут догнала его и накатила еще больше. Городок был пустой, пыльный, улочки какие-то кривые и безлюдные, от зноя спрятаться было негде — ни одного приличного сквера или садика, и собачий лай из-за заборов частных домов был слышен чаще, чем человеческая речь. На окраине дымила какая-то полуразвалившаяся фабрика. В общем, для шатаний хватило всего одного дня, а следующий он решил просидеть безвылазно в номере, благо вокруг гостиницы как раз был небольшой сквер, даже с фонтанчиком, и старые липы давали вполне приличную и густую тень.
Вечером, поужинав в привокзальном буфете, он вернулся в «свой особняк», принял «вахту» у сонной хозяйки, пожелал ей доброй ночи, закрыл гостиницу изнутри, поднялся в свой номер на втором этаже и рухнул на постель, не раздеваясь. Вечерняя прохлада сменяла изнуряющую дневную жару. Побелка и обои в номере все были в маленьких кровавых кляксах — следы «браконьерской» охоты на комаров прежних постояльцев. Он принялся бесцельно бродить взглядом от одной кляксы до другой, изучая их россыпь, словно карту звездного неба, думая о прежних жильцах, которых так замучил назойливый комариный писк, что они всю ночь вместо того, чтобы спать, метались по комнате со свернутой газетой, наверное, или с чем там еще?.. И вдруг вспомнилось детство. Или уже приснилось? Было ему тогда лет пять или шесть, приехали они в Боголеповку, знакомиться с деревенской родней отца и угодили аккурат на свадьбу или на похороны, в общем, на что-то такое. Да, скорее всего на свадьбу. Большой деревенский дом был полон народу. Был долгий и шумный день. А потом все укладывались спать, и ему постелили в сенях, на огромных сундуках, потому что там прохладнее, а было такое же жаркое лето. Двери в комнаты оставили открытыми — и чтобы он не боялся, и чтобы прохлада из сеней доходила в дом. А проснувшись ночью, он вдруг понял, что совершенно один в этом огромном деревенском доме: из комнат не было слышно ни храпа, ни сопенья, ни шепота, вообще ничего, вообще никаких человеческих звуков. Это было настолько удивительно, загадочно и страшно, что он даже не испугался. Просто сидел и прислушивался. Ничего. Тишина. А потом было слышно, что кто-то постучал в окно снаружи, и опять из комнат никто не откликнулся на этот стук. Потом этот кто-то долго ходил вокруг дома, снова стучал в другие окна, и опять в комнатах никто не проснулся, не подошел к окнам, посмотреть, кто там. Во дворе залаяла собака, но тоже как-то сонно и неохотно, словно это ей приснилось, что вот кто-то ходит вокруг дома и стучит в окна. Где-то далеко и жалобно просвистела электричка. Потом кто-то спросил у него под окном:
— Это вообще, что за станция?
И кто-то ответил:
— Боголеповка должна быть… или Олониха.
— Странно, — снова сказал первый, — никогда не слышал. Не было тут таких деревень.
— Ладно, пойдем, — сказал второй. — Не деревня, а какая-то тень на Луне.
И они ушли. И уходя, кто-то из них все время сетовал, что вот еще и спички отсырели, а спросить не у кого. Но этого уже, конечно, не было слышно. Это уж точно приснилось.
А утром в доме снова было полно народу: отец уже обливался из шланга в огороде, хозяйка дома, старая Кирилловна, вместе с невесткой, молодой Кирилловной, гремели на кухне сковородками, горшками, ухватами; кто-то все время ходил в сенях: то из дома на улицу, то с улицы в дом; наконец мать пришла его будить. Он так и не спросил тогда, где они все были той ночью. Только заплакал, увидев ее. И она очень удивилась, и стала его обнимать, успокаивать, ласкать, называть «маленьким сомиком», целовать в макушку… Настолько давно все это было, столько лет он об этом не думал, не вспоминал тот случай, тот день и ту ночь в Боголеповке, что теперь, и правда, все это превратилось в какую-то тень на Луне.
Проснулся он от того, что кто-то внизу, на улице, барабанил в запертые входные двери гостиницы. И барабанил так громко, и ругался так сильно, что даже здесь, во втором этаже, дребезжали и ходили ходуном не только оконные стекла, но и чайная ложечка в стакане звенела, словно в едущем вагоне. Сомов вспомнил, что уходя, сонная женщина без тени смущения попросила его встретить постояльца, который прибудет сегодня ночью. Номер был забронирован еще неделю назад, она его подготовила, вот ключи, тоже на втором этаже, но раз такая удача, и теперь в гостинице живет еще и он, то ей, конечно, нет смысла сидеть тут до полуночи, тем более дома полно дел, да и внучку оставить не с кем. Вот, ключи, держите. Держите же! И смотрите не усните! Сомов, конечно, ошалел от такого хамства, но он так устал, так был измотан дневной жарой и бесцельным шатанием по городу, и так хотелось побыстрее избавиться от этой неприятной женщины и остаться, наконец, одному и завалиться спать, что у него не было никаких сил сопротивляться ей, и он, взяв ключи, пробурчав дежурное «доброй ночи», чуть ли не вытолкал ее за двери. Теперь вот постоялец прибыл и был справедливо возмущен тем, что гостиница заперта. Вздохнув, Сомов поплелся на первый этаж открывать. Открыл дверь и сразу узнал Гусева. Но еще он до такой степени не проснулся, что даже нисколько не удивился этому, а только подумал: «Гусь». И пока Гусев ругался, на чем свет стоит, приняв его за консьержа и пытаясь всучить ему свои чемоданы, Сомов разглядывал его в каком-то немом отупении, отмечая, что тот почти совсем не изменился за эти годы, — хотя, конечно, стал больше ростом, заматерел, веснушки вот исчезли, а уши, например, такие же оттопыренные, — и еще только-только начинал удивляться эдакой негаданной встрече, черт знает где, в каком-то забытом богом городишке, на краю географии. Наконец, поток ругательств иссяк, и Гусев впервые внимательно взглянул на «консьержа». И вдруг тоже узнал Сомова.
— Твою дивизию! — только и мог сказать он, присвистнув от удивления. — Ты как здесь?
— Да так, — ответил Сомов, зевая, — проездом.
Ночь, конечно, прошла в разговорах. Завалились в номер Гусева. Он забронировал себе «люкс», но «люкс» этот был точно такой же, как номер Сомова, с теми же кляксами от убитых комаров по стенам, с теми же рассохшимися деревянными оконными рамами, с такой же облупившейся белой краской на них и на дверях, с такими же кашляющими и чихающими ржавчиной водопроводными кранами и осклизлыми, почти дырявыми трубами. С тараканами, конечно же, куда ж без них. Вся его «люксовость» заключалась только в том, что холодильник был до отказа забит разнообразной едой, вернее закуской, нашлась там, в морозильнике, даже бутылка водки местного разлива, и столик был уже сервирован для ужина. Бутылку водки Гусев, изучив этикетку и презрительно хмыкнув, засунул обратно в морозилку, а на стол выставил собственный «арсенал» — дорогущие коньяки и литровую бутылку виски.
И пошли разговоры. Под первую, под вторую, под третью. И чем дальше, тем громче, развязнее, веселее. Неизвестно, получился бы у них такой разговор, если бы встретились они дома, а не здесь, в чужом городе? Скорее всего, нет. А здесь почему-то было ощущение, что прежняя жизнь кончена, началась новая, в которой все позволено, и прежние тайны и недомолвки не имеют теперь никакого значения, и можно все рассказать, обо всем расспросить, словно все, что было, было не здесь, или все это, бывшее с ними когда-то, теперь тоже стало тенью на Луне.
Гусев много курил, и был так мужественен с сигаретой, всегда так красиво прикуривал, затягивался, держал ее, так ловко ударом указательного пальца сшибал пепел, что некурящий до сих пор Сомов, захмелев и засмотревшись на Гусева, залюбовавшись им, тоже выкурил сигарету, закашлялся, едва не задохнулся, но через какое-то время снова потянулся за второй, потом за третьей.
— Козлов, представляешь, — падла, а Ерёма — змея! — говорил Гусев.
И захмелевший Сомов понимающе кивал, соглашался, хотя ни Козлова, ни Ерёму он вообще не помнил, а если даже и помнил, то настолько смутно, что еще неизвестно было, тех ли самых, о ком говорит Гусев, или, может быть, это были вообще другие люди.
А пьяный Гусев все рассказывал и рассказывал, говорил и не мог остановиться. И уже было не разобрать, где правда, а где — пьяный треп. Говорил, например, что он теперь стал деловым человеком, что приехал в этот занюханный городишко, чтобы разместить крупный заказ на местной фабрике, который они сделают раза в два дешевле, чем «у нас», да еще и рады будут, потому что все равно сидят без работы. А сам заказ он увел из под носа у собственной фирмы, убедив Козлова и Ерёму, что он слишком крупный, и они все равно не справятся, и надо отказываться. А теперь весь куш его, а им — шиш. А так им и надо — будут знать, как у него за спиной шуры-муры крутить.
Потом снова пили и опять вспоминали общих знакомых. Вспомнили почему-то Динару Хатубееву, тихую и милую девочку, всегда сторонившуюся их шумной студенческой компании, и которая всегда опускала глаза, когда мальчики пытались с ней заговорить, и отвечала еле слышно, если вообще отвечала, и которую за все это прозвали Хотьубеевой, и всем так понравилась эта «Хотьубеева», что даже преподаватели иногда так к ней обращались, а она даже не понимала, что это шутка такая, потому что русский был у нее не родной, и она на слух просто не различала эти два слова, и «Хатубеева» и «Хотьубеева» звучали для нее одинаково. А теперь вот оказалось, что оба они были в нее влюблены, а Гусев даже и записки ей писал, на которые она, конечно, — хоть убей — не отвечала, если вообще читала их, а не выбрасывала, даже не развернув.
Вспомнили и несчастного Михал Михалыча, лаборанта на кафедре физики, который погиб у них на глазах: поскользнулся, выходя из автобуса, и угодил прямо под колеса. А была зима, автобус еще скользил на лысой резине, а двери уже распахнул. А перед тем Михал Михалыч прямо в автобусе, никого не смущаясь, ел тушенку из консервной банки, чем насмешил даже водителя, который, объявляя в микрофон следующую остановку, заодно пожелал ему «приятного аппетита». Тем Михал Михалыч и запомнился. Еще тем, что был похож на галчонка, имел огромный, действительно похожий на клюв нос, на котором носил очки с толстенными линзами, и всегда утопал в своих каких-то безразмерных свитерах, джемперах, кофтах, надевая их в несколько слоев.
Вспомнили еще декана, у которого тоже была смешная нерусская фамилия, и которую студенты никак не могли правильно запомнить. И даже сейчас, спустя столько лет, Сомов с Гусевым заспорили, как будто это имело решающее значение, и все зависело от того, правильно ли они ее вспомнят.
— Уфлянд! Говорю тебе — Уфлянд! — уверял Сомов.
— Нет, Ульфанд, — не соглашался Гусев.
Потом они путались, или уже языки у них заплетались от выпитого, и уже Сомов доказывал, что фамилия декана была Ульфанд, а Гусев наоборот стоял на своем, как скала — Уфлянд и все тут. Хотели даже позвонить Батищевой, «Бате», которая все пять лет была у них старостой, и которая уж, конечно, должна была помнить, как правильно, но то ли номера ее телефона не нашли с пьяных глаз, то ли она, скорее всего, просто не взяла трубку среди ночи. Вдруг Гусев, на чем свет стоит, принялся ругать «этот гадкий коматозный городишко, из которого вот уже три года никуда невозможно уехать, где все и живут в каком-то вечном коматозе, словно на Луне».
— Не город, а тень на Луне, как сказали бы эти… Уфлянд с Ульфандом.
И Сомов как будто даже протрезвел на мгновение, потому что вспомнил, что декан действительно так говорил, что это было его выражение, и означало оно у него нечто несуразное, невозможное, неосновательное, настолько зыбкое и недостижимое, что только покривишься: а, тень на Луне, да и только. Или если вдруг студент на экзамене начинал путаться, сбиваться, нести околесицу, он тоже мог так сказать: «Ну, это, отец родной, совсем уж какая-то тень на Луне!» Но когда-то давно, когда Сомов впервые услышал от него это выражение, он совсем забыл про Боголеповку. Ему и в голову не пришло связать те два случая. А теперь выходит, что это он, их будущий декан, был тогда в Боголеповке одним из тех, кто ходил вокруг дома и стучал в окна, чтобы спросить спичек. Или он, или кто-то из его бывших студентов… Или наоборот кто-то, у кого он в будущем перенял это выражение. Почему-то это странное совпадение настолько поразило Сомова, что еще несколько минут он сидел молча, пытаясь снова и снова все это осознать и как-то сопоставить у себя в голове, прикидывая возраст декана, когда они уже поступили, и сколько тогда лет ему могло быть там, в Боголеповке.
Когда, наконец, он как-то со всем этим разобрался, Гусев уже дрых без задних ног поперек кровати с тлеющей сигаретой. Сомов взял у него сигарету, не найдя ничего более подходящего, затушил ее в остатках какого-то салата, подложил Гусеву под голову подушку и потащился к себе в номер, благо тот был здесь же на этаже, через два или три пустых номера.
Добравшись, наконец, до своей постели, Сомов рухнул на нее так же, не раздеваясь, и все сразу столпились у него во сне: те двое из Боголеповки с отсыревшими спичками, Динара Хатубеева, Михал Михалыч, Уфлянд и Ульфанд, сам Гусев, и даже какие-то неведомые ему Козлов и Ерёма, крутившие за спиной у Гусева «шуры-муры» и теперь должные понести наказание в виде «уплывшего» от них крупного куша.
Проспал он почти до полудня, даже дольше, а разбудил его гневный звонок Батищевой. Она была справедливо возмущена ночными попытками дозвониться до нее, ругалась, на чем свет стоит, говорила, что она давно замужем и ей «вот этого всего» даром не надо. Сомов, как мог, извинялся и оправдывался, попутно пытаясь вспомнить, зачем же они с Гусевым ей звонили. Наконец, в мозгу вспыхнуло, словно два семафора: Уфлянд или Ульфанд? Батищева на минуту «зависла», а потом, пропустив мимо ушей вопрос о фамилии декана, во всяком случае, не ответив на него, даже не возмутившись, что ее побеспокоили по такому пустяшному поводу, как-то недоверчиво спросила:
— Кого, ты говоришь, там встретил?
— Гусева, — ответил Сомов и почему-то решил уточнить, — Гуся.
Батищева снова замолчала на какое-то время, а потом сказала что-то непонятное, забыв даже, что это она сейчас позвонила Сомову, а не он ей:
— Какого Гуся? Ты что, с Луны мне звонишь? Он же умер три года назад.
— Как умер? — не понял Сомов.
— Да так, очень просто, — объяснила Батищева. — Хапнул какой-то крупный заказ для фирмы, да решил его «в одну пачку» проглотить. Нашел где-то у черта на куличках фабрику, ну поехал туда, «втюхал» им его за полцены, а потом на радостях в гостинице водкой местной и траванулся. И все дела.
Сомов молчал. Он осторожно выглянул в окно. Нет, не Луна: вон скверик, вон фонтанчик. Вон какие-то галки или вороны. Вон кошка крадется за голубем. Вон дворник в оранжевом жилете, поднимая во все стороны пыль, метет дорожки.
— Сомик, ты здесь? — снова раздался в трубке голос Батищевой.
— Здесь, — ответил Сомов, а потом спросил почему-то: — А Динара жива?
— Динара? Какая Динара? — не поняла Батищева.
— Хатубеева.
— А, Хотьубеева? А что ей сделается? Жива, наверное. Почем я знаю?
Снова замолчали. Про Уфлянда или Ульфанда Сомов почему-то побоялся спрашивать.
— Ну ладно, Сомик, пока, — снова заговорила Батищева. — Приятно было поболтать. Смотри не пей много, а то опять кого-нибудь встретишь, или попадешь в эту самую тень на Луне, как Гусев.
И отключилась.
Сомов снова посмотрел в окно. Скверик и фонтанчик были на месте, дворник все еще подметал, только скинул свой оранжевый жилет, за галками да воронами не уследишь, кошка, отстав от голубей, примостилась на лавочке в тенечке и старательно вылизывалась.
Про Гусева Сомов старался не думать. И вдруг снова вспыхнуло в мозгу, словно сигнал семафора, сначала красный фонарь — Уфлянд, потом зеленый — Ульфанд. И будто раздался протяжный свист паровоза. Голова раскалывалась. Захотелось прилечь. Прилег, и будто и правда, очутился в поезде — почувствовал, словно вагон плавно тронулся и, покачиваясь, двинулся вдоль перрона. Поплыл перед глазами этот странный городок. Где-то на Луне. Долго он потом еще вспоминал его, даже хотел как-нибудь снова туда вернуться, да так за всю жизнь и не собрался.
В два часа дня, как и всегда, вернулась консьержка, та самая сонная женщина, заглянула в номер к Сомову, но не стала его будить.
29 сентября 2024 г.