Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2024
Олеся УТКИНА
Поэт. Родилась в 1998 году в Москве. Аспирантка Литературного института им. А. М. Горького. Член Союза писателей ХХI века с 2024 года.
* * *
Это так странно, что ты человек
у тебя есть руки
оранжевая футболка собирается в складку подмышками
ветвистые морщинки оставляют следы сзади на шее
когда ты смеешься и голову вверх запрокидываешь
когда смеешься ты классно тянешь согласные звуки
(пытаюсь воспроизвести, не могу — так давно не видались)
когда ты смеешься скамейка с тобою пульсирует в унисон
и я прижимаюсь
сильнее спиной
выучив школьную физику
где женщина со строгим лицом и больными глазами похожая на сову
постоянно терла усталую кожу под своими очками и долго внушала
что электричество способно пройти сквозь дерево преспокойно
я не помню ни глаз ни лица ни очков ее но спасибо большое за правду
дерево в самом деле способно легко пропустить через себя самое
от тебя ко мне от меня к тебе
столько зарядов что можно лишиться рассудка
Это так странно, что ты человек
у тебя есть колени
джинсы натягиваются треугольно
мышцы катаются в коже
молочно-миндального тона
рукава от футболки мешают загару
когда ты раскидываешь локти забираясь на скамейку с ногами
когда ты снимаешь обувь свою прижимая ступни к себе и руками широко колени обняв
похоже больше мне не нужна никакая ни физика ни рассудок
похоже в этом жизнь моя так просто случилась
так просто и сложно устанавливается порядок
что правда не в школьных уроках и не в тетках со строгими лицами
правда может быть там где есть человек в которого странно влюбились
и через вечность пропустили миллион поцелуев в плечи
на которых теперь родинки бисером рассыпаются
как свидетельства того что люди друг в друге просто так не сбываются
просто так не сбываются ночи клубника в кружке для чая после длинной работы заскочить в магазин за пломбиром в стаканчике пребелый пломбир без добавок как нежное небо и «здравствуй» после долгой разлуки
это так странно, что ты человек
но я правда люблю тебя
* * *
это дерево всходит в твоих глазах, и бережно меняется цвет: это я старый
вокзал, под метельником ждущий рассвет, пальцы одной до пальцев другой
руки — это сажень: это величина моей тоски, это неважно, сколько мне ехать,
чтоб собрать из звезд твое имя — это я глупее тебя, это невыносимо и вязко в
такую жару: это я в воду твою нырну, июль, touchе€, родной — это твой день
рождения, это старость присаживается на бордюр, утыкаясь в колени, просит:
«только не уходи», и я не уйду, желтоглазый зяблик фальцетит: это я тебя для
Бога прошу, о-пять-пять-пять — это жизненный штурм: это ты голосом укутал
и мирно уснул, просто смотрю, как сон гладит тебя по щеке — это я
растягиваюсь в долгое «иди ко мне».
* * *
А ты пахнешь, как честный
обессиливающий запах дождя и текучие
споры птиц в деревьях больших и
хранящих в грудях непоследний
заботливый скрип, ты — эхом
дурманящим в ставни.
А небо замолкает без птиц. Птицы
молчат без неба. И, оглушившись
молчанием, вдрызг
шлепается комета,
чтобы услышать чье-то желание.
И кто-то выбьется из темноты
оконной рамы,
тревожно расплескав в листву свое:
«эй, душа, как с тобою надо
говорить?»
молчание.
молчание.
скрипит.
а чтоб узнать, попросит займ.
и под большой процент услышав птиц, проунисоня в скрип, пощупав ставни —
верну потом, потом. и после
что ни случится, просто
знай:
я с тобой в глазах запечатленным
теперь шляюсь по окраинам Вселенной
и рассказываю звездам про любовь.
* * *
Набережная на самом деле
не имеет никакого отношения к берегу. Набережная — это там, где бережно, нежно,
там, где направленность действия
к ближнему:
— посиди со мной, Господи,
посиди.
Это длинные сны,
где любимые стали любимыми:
эти твои пути,
такие прямые, гордые, львиные,
как губы, прижавшиеся к рукам, как руки, разгладившие кулак.
— посмотри, что мы натворили,
Боже мой, посидим с тобой на бордюре
И прыгнем в небо, зажмурив глаза:
— раз, два,
не влюблюсь,
пять, шесть,
не влюблюсь,
семь, восемь…
— да не бойся,
это же я.
* * *
Голос оставляет след. Он аромат женщины, только что вышедшей из объятий. И всякий из нас без голоса слеп, и всякий с любимым зрячий. За нас говорят наши чашки, трехцветные кошки, запах чая с османтусом, немеют губы, кладешь две ложки — «я правда люблю тебя. Я все еще. Все еще». Жить одним предложением, как норвежцы, при встрече только касаться пальцами: для объятий нужны длинные ночи.
А в посленочие нужно остаться.
* * *
Ну что еще сказать? Я мир не знаю, я говорю на устаревшем языке, неактуальном, выцветшем, закукленном в себе, я самое, частица, отчаянно желавшая вернуться, забывшая во времени возвратность. Мир все еще стоит на том столпе, что эллины, спеша, собрали, давно осознавая: вот-вот планета повернется, и нас не станет. И потому они живое, дышащее тело, расправившее плечи. И молча улыбаются, на слух поняв наречие, наивный лепет «я, бы, мы», что выронили дети — и это шлейф большой любви.
Земля — подстрочник неба и ребенок,
который жадно слушал мамины стихи, нашептанные в ухо, и может их теперь все наизусть произнести: весна вернется, вернутся словари, и фонари над Темзой, и разные синьоры, и дожди, каждый раз произведенные по новой.
* * *
Н-но лет живешь и вроде убежден, что ты хороший человек: приученный к порядку, помнишь, как бывает засыпать у моря, где капли лижут пятки, а солнце тут же тянется губами. Ты спишь, и память носится по странам: юность, быт, наверное, любовь. И в каждой выбирали короля, ну а когда все замирало, со страхом выпучив глаза, помпезно отпевали. Тебя.
Ты спишь, и
— я люблю тебя
— прости
— ну как же так
— уеду, да, наверное, уеду, на юг Италии, где люди замурованы во вкусно пахнущих ночах, где солнце не меняется с годами anno domini и надежнее висит на небосводе, о Мадонна, как же так.
И уедешь.
Но после ты вернешься, не проснувшись,
с чужими звуками, застрявшими в гортани, и сложишь ими песенку,
чтоб обмануться. И схватишь рыбу голыми руками, лишь для того, чтобы родить ребенка.
О, куоре,
когда бы не вода и не таскание друг друга через дуб, мы были бы как люди,
в тех местах, где любят, а, значит, берегут.
Но мы устали.
* * *
Лето поднимается по самое вот сюда,
Как дорога в деревне до скошенного годами, погодами дома.
Как старики, встречающие на крыльце тебя, только тебя,
И каждый камень — острие
в босые ноги.
Между остриями — тоже внуки
И память
кого-то и когда-то,
где не мы.
А на деревья взглянешь,
и ударит
в самое вот сюда.
И не вставай. Какая чушь.
Тут ни к чему любовь,
но все деревья наши
брошенные дети —
ну, значит, что? ну, значит,
я вернусь,
а ты бредешь
босым по лету
в самое сюда
вот.
* * *
Клен до кончиков листьев — весь выпрямляется к оклику Божьему — и галок, тянущих макушки, и опыт стихов, на русскую почву наложенный, и красные брови домов,
в закате уснувших,
и медленный шаг по хрустящим соцветьям березы, и душу,
щемящую заревом — заново хочу подарить все тебе, заживо, —
засветло приезжаю и все еще жду, надо же —
Ты та самая часть — та, что незваная —
люблена, рыдана, молена, воздана,
шепни через ветер, что еще свидимся — коротко, боязно
всесильностью своего голоса — матерь божия, что за мелочь — просто колебание воздуха,
Разлука — прекращение счета —
до чего же мы дожили:
досуха, гибельно, адово —
где же рука твоя, та, что вела меня
через тьму, палитру наскоро вмешанной? — одна она встречала меня без одежды, рисовала лицо мне, смеялась, впускала, твоя рука выводила, ласкала,
била, пытала, звала,
отгадала меня в синеве московских кварталов,
объяснила,
обратила нутро иностранца с точностью ювелира
в нежное сердце…
А сейчас
защемило, Господи, так, что некуда деться.
* * *
Закрываю уши штуками,
выдуманными чтобы передавать
музыку;
я не хочу: чужие языки слова голоса уличный гул скрежет асфальтовый шин чьих-то машин — только музыку или язык,
на котором ты говоришь,
только слова, обнимаемые твоими губами,
имя твое — остановка падения,
только голос, смолистый и острый, ссекающий воздух,
как мое одиночество, в нем — мое одиночество.
Мама, там голос такой, что характер не удержать,
там такая свобода, победа,
что расступается свет,
что попросту ад
больше не может существовать:
реальность — сон, и я просыпаюсь сердцем.
Глаза, живые и бьющие,
длинные, темные,
и с ними — небо такое долгое,
и с ними солнце — случайный прохожий,
и я, плечом
его задев нечаянно, не обернусь.