Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2024
Амир Сабиров, «Рай осиновый»
СПб.: Лира, 2024
Биение сердца задает ритм тексту. У пишущих солдат именно так. Читаешь, — и понимаешь, какие строки пришли во время маршброска, когда дыхание учащается, а сердце колотится с такой скоростью, что барабанная дробь кажется детским лепетом, а какие во время привала, или в расположении, после сытного ужина. Стихи у солдат получаются особенные. С внутренним нервом, без истеричных выхлопов, коими грешат поэты из мирняка.
Слова произвольны, как сваленные в ящик патроны. Берешь во время замеса, чтобы заполнить опустевший магазин. Особо не разглядывая. Нет времени.
Сердце задает ритм. Слова кладутся в строки, где рифма, как тяжелый выдох, или глубокий вдох, и вот они — стихи, те самые, которые сливают в одно целое солдата с эпохой и затягивают в это целое читателя, умеющего принимать чужую боль, родниться с нею, спасаясь от обездушивания и обезличивания, выныривая из пустоты жизни на солнечный свет, чтобы наполниться воздухом.
Из «шахты» рука заберет магазин,
огонь автомата сквозь дебри осин,
дрожат «Солнцепеки», межуя посадку,
и гильзы танцуют у бревен вприсядку,
рыхлят минометы, как плуг, огород,
за группой отряд, за отрядом мой взвод.
Книга «Осиновый рай» по признанию автора — Амира Сабирова — написана в блиндажах, в перерывах «между». Оттого речь густая, размеренная. Дыхание ровное. При всем при этом сохраняется чувство близости неминуемого.
Спаси господь от завтрашнего дня…
Стихи, будто отодвигают его, держат дистанцию, дают время на мысли, слова, поступки. Патроны подбираются по другому принципу. Солдат пристально разглядывает каждый. Протирает. Заботливо вставляет в магазин. Есть время на умиротворенное созерцание. Небо становится точкой притяжения. Оно здесь и сейчас, но оно такое же, как вчера, и пока еще нет шансов на то, что под утро изменится.
Мелко утро, горько утро,
разливается в окне,
выкорчеванная школа
на безлюдной пятерне.
Земля и небо — две основных точки авторского внимания. Если небо у Амира Сабирова «березовое», то земля «осиновая». Сабировский рай на земле не противопоставляется есенинскому («Страна березового ситца…»), но дополняет его. Делает взаимосвязанными, но далекими друг от друга. Так военные не мыслят себя без гражданских, но стараются отделять, оберегая.
К земле можно припасть. Она пропитана бушлатами. Покрыта листвой. Окаменевшая. Высушенная или сырая. Ледяная. Горбистая и алмазная (стало быть, многогранная, разная). Небо: затянутое солнечной копотью, распоротое, отражающееся в протоптаных лужах. Оно здесь, под ногами, там же, где и земля, и все же где-то далеко.
Над лесом звезды фосфорные
растают вдалеке.
Инструментарий почвенников (от Аполлона Григорьева до Станислава Куняева) — образный ряд, лексика, построение стиха, сюжет, либо намеренное его отсутствие — используется для выстраивания своего мира, фундамент которого вроде бы состоит из тяжелого сплава разума и материи/души и тела, и в тоже время находится между ними. С этой стороны поэтика Сабирова близка к раннему Заболоцкому. Трагедия обретает форму нелепицы за счет размытых или вычурных эпитетов: перевернутый блиндаж — перевернутая вверх дном квартира, беспорядок в доме — в значении разбитый, разрушенный, или, допустим, из вычурного: «листва убогим утром принакрыла на пойме мирового передела потертый корень». Сравните. У Заболоцкого: «тут природа вся валялась в страшном диком беспорядке». Нечеткий, размытый образ. Слово «беспорядок» в значении «неухоженная». Там же многоногий ком, куча огня и т. д. Здесь даже не еле уловимая, а вполне ощутимая схожесть. Или, из вычурного, опять Заболоцкий: Как изукрашенные стяги, // лопаты ходят тяжело, // и теста ровные корчаги // плывут в квадратное жерло… Дальше. Как последний штрих к вышесказанному. У Сабирова небо — в луже, у Заболоцкого в бокале — окно.
К поэтике Сабирова подходит фраза, которой клеймили Заболоцкого: «Неустоявшийся слог русской поэзии XVIII века». Вспоминается Ирина Роднянская, которая писала, что недостроенное здание можно принять за разрушенное (или наоборот). Но здесь иной случай. Оба автора — ранний Заболоцкий и Сабиров настоящий — не разрушают, но и не строят с точки зрения устоявшейся традиции. Скорее, надстраивают на месте разрушений что-то другое — свое — из того материала, которым владеют, который находится под рукой (целое из составных частей).
Там, где мы воевали
вскроются залежи нефтяные,
вновь откроются шахты угольные;
по костям соберут новострои…
Война теряет свою силу, власть над солдатом и воспринимается читателем, в данном случае мной, человеком, находящимся в настоящий момент вдалеке от линии боевого сопротивления, как нечто фантасмагоричное, оторванное от реальности, неестественное. Она перестает существовать здесь и сейчас. Переходит в иное измерение. Отдаляется, оттого становится привлекательной, как любой запретный плод, как тот локоток, который близок, да не укусишь. Не можешь прикоснуться к ней в полной мере, но чувствуешь ее всем своим существованием.
По пустой посадке
эхом отдаленным —
в слякоти и крови
живите, пацаны,
только подскажите
при каком затоне
города чужого
похоронены.
Интересно, что и книга заведомо или по каким-то неведомым причинам составленна по принципу столбцов — склеенных свитков 16–17 веков, когда документы не сшивали, а приклеивали друг к другу, скручивали и хранили столбиком. Составитель и автор предисловия Захар Прилепин. «Столбцы» — первая книга стихотворений Николая Заболоцкого. Книга Амира Сабирова «Осиновый рай» составлена похожим образом. Каждый последующий текст будто приклеен к предыдущему. Может иметь иную интонацию, информацию, порой противоречащую уже имеющейся, но относящейся к одному и тому же, как одно целое, одна единица хранения — столбец.
Блиндаж, словно Божия милость,
скажи, брат, мне это приснилось,
и я уже больше не там.
_____
Где блиндаж мой,
где жил,
где разрывы;
режет звон по ушам.
мы мертвы, мы неживы,
мы разорваны напополам.
____
Каждый выход, как будто последний,
и блиндаж мне становится домом,
и свистит, когда не пригибаюсь.
____
В чужой блиндаж нырнем…
Здесь я вступаю в полемику с автором предисловия. Захар Прилепин роднит Сабирова с Гавриилом Державиным через Осипа Мандельштама. Но спор может касаться только приемов, инструментария, внешних признаков.
У Сабирова за спиной хоть и неоконченный, а только начатый, но все-таки филологический ВУЗ. Начитанность немалая. Она чувствуется с первых строк. Просто так, без любви к языку, к литературе на филологический не пойдешь, а если пойдешь, то вряд ли поступишь. Но время такое. Любить мало. Надо еще и защитить. А кому-то и с оружием в руках. Потому выбор был невелик. Амир Сабиров, отслужив срочку, ушел добровольцем на фронт.
Не уехал бы — совесть замучила.
По внешним признакам, да, есть некоторая схожесть с Гавриилом Романовичем через Мандельштама, повторюсь, как отмечает в предисловии Захар Прилепин: «размашистость, когда слова берутся не по одному, а как бы пригоршней». И есть некоторая схожесть в приемах с ранним Заболоцким, как я говорил выше. Только все это внешние признаки.