Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2024
Эвелина АЗАЕВА
Прозаик, журналист. Родилась в 1970 году в Алма-Ате, окончила журфак КазГУ. С 1991 года жила в Новосибирске. Работала замредактора Сибирского информационного агентства, затем редактором отдела новостей, обозревателем отдела права в редакции газеты «Молодость Сибири», затем собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в Сибири. Является лауреатом премии КП «Лучший дебют», номинировалась на звание лучшего собкора. С 1998 года жила в Канаде, 14 лет, с 2003 по декабрь 2017 года, издавала газету «Комсомольская правда в Канаде» — единственное СМИ в стране, которое писало о России с уважением и любовью, настаивало на традиционных ценностях и было ненавидимо местными бандеровцами и русофобами. Канадская «Комсомолка» являлась идейным вдохновителем Бессмертных полков в Канаде и сборов помощи детдомам и больницам Донбасса. С января 2018 года в Торонто издавала газету на английском языке «York Region Review». В марте 2020 года газету закрыла в связи с пандемией. Автор двух сборников рассказов, вышедших в Канаде — «А хочешь в Канаду?» и «Полное накрытие». Сборники хорошо разошлись и получили теплые отзывы читателей и статьи в русскоязычной канадской прессе. Автор многочисленных публикаций в России. Член Союза писателей ХХI века с 2023 года. Живет в Санкт-Петербурге.
Она вошла в купе, посмотрела на попутчика веселыми, дерзкими глазами и громко сказала: «Здравствуйте!» В свои семьдесят пять лет он отвык от прямого взгляда молодых женщин. Все они смотрели мимо. Впрочем, незнакомка лет двадцати шести-семи в деловом костюме вовсе не выглядела нахальной. Она смотрелась, скорее, женщиной, не стесняющейся без причины.
Она повесила винного цвета пиджак на крючок, и на нем блеснул значок «Пресса».
Женщина с полминуты разглядывала пейзаж за окном, но, видимо, она не переносила безделья. Достав газеты, снова взглянула ему в глаза и спросила: «Читать будете?».
— Спасибо, через часик почитаю, — ответил попутчик смущенно.
Старик ей понравился: большой, седой, с редким, исконно русским лицом, с синими глазами под густыми и почему-то не поседевшими бровями. Наверняка ему скучно, но боится показаться навязчивым.
— Тогда, может быть, чаю попьем? — спросила.
— Давайте. А я вас угощу ватрушками, мне супруга положила.
Он стал разворачивать белейшую льняную салфетку, в которой оказались ватрушки, сваренные вкрутую яйца и свежие огурцы.
Глядя на неторопливые движения его рук, она подумала: породистый старик. И жену назвал не «бабка» и не «старуха», а «супруга». Еще она не подумала, а скорее почувствовала, что в молодости у ее попутчика, наверное, было немало женщин. Она давно заметила, что мужчины, которые действительно пользовались успехом у женщин, галантно и бережно относятся к слабому полу. И кто знает что было вначале — вот эта их черта награждалась женской любовью или они награждали женщин уважением за то, что те предпочли их всем остальным?
— Сейчас принесу чай, — сказал он, привставая.
— Нет, это я принесу, — поспешно встала она и стрелой выскочила.
Они пили красный, пахучий чай в железных подстаканниках и знакомились. Ее звали Инга, она была журналисткой. Было видно, что она уже много раз отвечала на вопросы о работе. Сейчас она говорила о том, что едет из командировки и везет отличную фактуру для статьи. Она поведала о чем именно будет эта статья, и ее попутчику действительно было интересно слушать. Статья замышлялась о любовной драме, и по тем акцентам, которые она сама незаметно для себя расставила на протяжении рассказа, ему уже стало ясно, что он сидит в купе вовсе не с синим чулком, который курит, пьет кофе и живет лишь своей работой, а с женщиной, которая обожает свое дело, связанный с ним успех, и берет от жизни все, чтобы, вложить впечатления в работу.
Жажда жизни лилась из его собеседницы в каждом слове, она понимала что местами проговаривается, рассуждая о любви, и возможно, порочит свою репутацию, ведь он все-таки представитель другого, более аскетичного поколения… Она понимала также, что проговаривается особенно тогда, когда дает оценки участвовавшим в любовной истории мужчинам. Инга говорила о них нежно и насмешливо, как женщина, которая не раз бросала мужчин, была благодарна им за все то удовольствие, что они ей доставили, однако не забылась до такой степени, чтобы оставить их около себя навечно.
— Замечательные ватрушки печет ваша жена, — неожиданно заключила она свой монолог, подумав, что болтает лишнего.
— Ну так на третий раз натакался, — улыбнулся он.
Ее рука, протянутая к стакану, на миг замерла, она опустила глаза и улыбнулась своей догадке. В следующий миг она взглянула на него с дружелюбным лукавством сообщницы и тут же опустила глаза — все-таки он ей не ровня по возрасту.
— А что с теми, первыми двумя женами? — спросила.
— Первая служила со мной в одном полку, погибла в конце войны, вторая оказалась пьющей, не смог отучить, — просто ответил он.
— А которая сейчас — хорошая?
— Хорошая. А вы замужем?
— Как вам сказать, — растерялась. — Ну будто бы…
Он молчал, ожидая продолжения. Повисла пауза.
— Я, наверное, сейчас вас огорошу… — она набрала в грудь воздуха для храбрости и посмотрела на него упрямыми глазами ребенка, который по общему мнению нашкодил, но сам так не считает. Она видела, что он ждет пояснений, и не сводя с него испытующих глаз, произнесла скороговоркой:
— Я разведена, но муж приходит ко мне, потому что надеется, что все у нас еще будет. На самом деле не будет, но мне его жаль, и я принимаю. И еще у меня есть человек, который действительно для меня сейчас муж, он очень любит меня, заботится обо мне, и я его тоже люблю. В общем, я как бы незамужем и замужем одновременно за двумя.
Повисла пауза. Инга покраснела.
— А почему бы вам не выйти за этого, нового мужчину? — осторожно спросил старик. — Если не хотите, можете не отвечать…
Она помолчала, раздумывая, как бы приличнее ответить на этот вопрос. Но поскольку хитрить и облекать правду в красивые одежды Инга не умела, то ответила снова откровенно:
— Ну тогда же… Все… Тогда ведь уже конец… Никого уже больше у меня не будет. Врать я не умею, жить с мужем и изменять — жестоко. Вы думаете мне нравится та ситуация, что сложилась у меня сейчас? Но я ее разрешу обязательно, вот сейчас вернусь домой и окончательно скажу мужу «нет».
Старик ждал продолжения, и Инга пояснила:
— Если выходишь замуж, так надо жить честно. А коли чувствуешь, что честно не получится — так повремени. А честно у меня не получится, по крайней мере сейчас. Фаина Раневская говорила: «Семья заменяет человеку все. Вот и выбирайте — все или семья». Я выбираю «все». Ведь если замуж, то… уже все… это уже получается, что… навсегда… или по крайней мере надолго… Получается, что я обещаю… и надобно держать слово… и… такая тоска… вся жизнь отгораживается занавесом… Есть люди, которые потом, когда любовь проходит, начинают изменять, обманывать. Другие, обделяя себя всю жизнь, хранят верность. Я не хочу никому врать, но я также не хочу хранить верность, если любви уже нет. Я видела немало женщин, которые упиваются верностью нелюбимому и ждут награды, а тому-то уж и все равно — он ведь ее тоже не любит и верность ее не оценит. Лучше я сразу не выйду замуж, чем так жить.
— Никогда не выйдете? — улыбнулся старик.
— Ну, может быть, когда-то и выйду, — кивнула Инга. — Толстой говорил: «Только тот брак хорош, который непреодолим». Я пока такого не встретила. Мне, знаете ли, и с ними хорошо, и без них.
Она быстро взглянула на старика, проверяя, не слишком ли цинично прозвучали ее слова, и продолжила:
— Вы, наверное, думаете, что я легкомысленная. На самом деле у меня было не так уж и много романов. До замужества не было вовсе, после развода было три коротких, теперь четвертый… При моей профессии это не много.
Она посмотрела на него наивными и честными глазами, проверяя — понимает ли.
— Надо, знаете ли, учитывать профессию, — сообщила Инга, видя, что старик слушает. — Иные дамы в конце жизни гордятся: у меня был только муж. А просто ей никто ничего и не предлагал. Другая отвергла 96 из ста, так, по-моему, она больше заслуживает уважения. У нее были соблазны, и она их практически поборола. А те четыре могли быть реальным чувством, за что осуждать? Но она осуждает себя и думает, что она не такая честная жена, как та клуша, у которой за всю жизнь никто ничего и не попросил.
— Но мы не об этом, — продолжила Инга, уже перестав краснеть и как будто махнув рукой на то, что подумает старик. — Я поняла, что нет любви к одному человеку на всю жизнь. Ну чтобы он умер или покинул тебя, а ты всю жизнь любила и ни на кого более не смотрела. Тот, кто раз любил, еще десять раз полюбит, потому что так уж устроено его сердце. Это даже не от объекта любви зависит — достойный он или нет, а от тебя самого, насколько ты можешь и, главное, хочешь любить. Ну, батарейка у тебя на сколько рассчитана — от этого зависит.
Она помолчала, подумала о чем-то и добавила:
— Если есть в тебе жажда, то излиться она может на любое существо рядом, вовсе и не достойное. Чем и объясняются браки «красавиц и чудовищ»: женщине просто хотелось любить. Общие дети, хозяйство и общественное мнение цементируют отношения. В итоге — склеп готов. Так вот: я полюбила, но я знаю, что это пройдет… И даже когда я люблю пламенно. И это пройдет. А жаль. Так уж пусть это пройдет без развода.
— Так что же, не жениться вовсе? — осторожно спросил старик.
— Жениться, — вздохнула женщина. — Но только по совету Толстого. Когда уже нет иного пути.
— Но разве вам не трудно одной?
— А я не одна. Это в браке я была одна.
— Но ведь потом, когда вы расстанетесь с…
— Сашей…
— С Сашей, вы останетесь одна. Не будет вам плохо?
— Ну, во-первых, одна я вряд ли останусь, — Инга виновато улыбнулась, будто извиняясь за самоуверенность. — Я уже пробовала остаться одна — не дают. Знаете, замуж выходят одни и те же. Если ты одному-двум нужна, так ты и всем нужна. А одному не нужна, никто на тебя и не смотрит. У мужчин стадный инстинкт.
Что же касается моих ответных чувств, то они у меня тоже будут, так как глаза у меня устроены особенным образом, как у всякого творческого человека. Мне нравятся многие. И не потому, что они такие хорошие. Они… я вообще не знаю какие. А потому что мое воображение делает их особенными.
А во-вторых… Я думаю, все мы одни. Всегда. В короткий период любви мы теряем это ощущение, а потом оно снова приходит. И только оно и есть правда. Как бы тебя ни любили, а уходишь ты из жизни в одиночестве.
— А если он… мужчина, не согласен чтобы все закончилось?
— Убьет себя, застрелится, повесится? — развеселилась Инга. — Да ни в жисть! Мужчины — страшные эгоисты. Они только обещают, а сами вешаются лишь от алкоголизма. Нормальные мужчины с разбитым сердцем идут домой плакать, водку пить и рассказывать «какая она стерва». И потом, я же работу провожу…
Видя, что старик удивлен, женщина пояснила:
— Ну вот одному я даже уколы ставила — B6, B12, чтобы успокоить нервную систему…
— Помогло?
— В какой-то степени. Я же заранее начинаю подготавливать — говорить, что, мол, ничто не вечно под луной, что я, дескать, большая ветреница — я готова взять вину на себя и даже чуть-чуть себя оклеветать — ему так легче будет расставаться. Я вообще-то добрый человек, жалостливый… Подготавливаю: начинаю появляться неухоженной, глупости всякие про себя говорю. Это ж только кокетство, когда женщина утверждает, что не может от любовника отвязаться. Всегда можно преподнести себя так, чтобы убежал… Но это крайний случай. Я имею дело с нормальными мужчинами, которых не надо доводить до таких крайностей. Постепенно от себя отдаляешь — и все…
Дверь в купе с шумом отворилась, и появилась проводница.
— Обедать будете?
— Нет, спасибо, — отозвалась Инга и вопросительно взглянула на старика.
— Я тоже не хочу, — сказал тот. Он думал о чем-то своем.
Дверь захлопнулась, и какое-то время спутники слушали стук колес и смотрели на пролетающие мимо березы.
— Я открою окно? — спросила Инга и, после утвердительного кивка, открыла окно и выставила из него голову. Ее светлые кудри развевались на ветру, она силилась открыть глаза против бьющего ей в лицо ветра.
Села со словами: «Люблю ездить».
— Так выходит, по-вашему, любви нет? — спросил старик.
— Есть! Конечно, есть, — возразила Инга. — Она просто короткая и придумана самим тобой. Каждый любит как умеет. Сердца — типа памяти в компьютере. У одного сердце на один гигабайт, у второго на четыре. Вот встретились они и любят друг друга всем сердцем. Только сердца разные… И тот, у кого больше, никак не может понять: как же можно любить вот так ничтожно?
Инга взглянула старику в глаза и пробормотала:
— Я боюсь вы поймете меня не так…
— Нет, я все понимаю как надо, — быстро сказал он. — Но зачем? Ты… не боишься?
Она смотрела на него во все глаза. Она была будто чем-то потрясена. А она действительно была потрясена. Сейчас перед ней сидел не старик, а тот, кем он был много лет назад — молодой мужчина, привлекавший немало женщин. Он сидел, привалившись к стенке купе, и в его расслабленности было нечто сильное и по-мужски красивое. Его глаза блестели, взгляд был тверд и пронзителен, на лице — ни морщинки. Или это полумрак так меняет внешность? Наваждение…
Она естественно восприняла вырвавшееся у него «ты». Потому что сейчас они были одного возраста. Она правильно поняла вопрос: зачем тебе нужна смена мужчин, ведь ты отнюдь не легкомысленна и не порочна.
Тихо и взволнованно она стала говорить:
— Вообще-то… это не так уж и часто. Я не признаю любовь как вид спорта или от скуки. Она опустошает. А меня любовь должна — напротив — наполнять. Как чернильницу, понимаете? Может, это звучит дико… но так надо. Потому что нигде ты не познаешь человека так быстро и глубоко, как в любви. Ты можешь работать с ним годы, а узнать всего за несколько часов, что вы вместе… Я вовсе не хочу сказать, что для того, чтобы написать об убийце, надо убить. Нет, должно быть чувство меры, но все-таки нужно много знать и переживать, чтобы писать… И где возможно пережить, надо переживать…
Они молчали и смотрели друг на друга.
— Выходи замуж, а? За этого, которого ты сейчас любишь, — сказал он. — Я точно знаю, что можно плохо кончить… А он будет тебя беречь.
— Плохо кончить — это и есть выйти замуж, — упрямо произнесла Инга.
Он смотрел на нее властно и — одновременно — восхищенно. Странно, но его молодость не проходила. Инга вгляделась, и ей стало жутко: волосы попутчика были просто светлыми, а не седыми.
— А если потом никого не найдется? — спросил он.
Она пожала плечами.
К вечеру стало душно, и они открыли дверь. В коридоре никого не было, все уже спали. Она взяла полотенце, зубную пасту, щетку и пошла в туалет. Потом вернулась, стала стелить. Ее попутчик пошел в том же направлении, и она воспользовалась его отсутствием, чтобы раздеться и юркнуть под простыню.
Когда он вернулся, она еще не спала, и он почувствовал это. Открыл бутылку лимонада и налил в ее стакан. Она привстала, чтобы взять стакан, и услышала прямо над собой:
— Будь осторожна… хорошо? Ты можешь забеременеть, заболеть от кого-нибудь, кто-нибудь может отомстить за твой уход, попросту убить…
Она подняла голову и снова увидела молодого и красивого мужчину. Она уже не удивилась, она привыкла, что их купе — пространство без времени. В свете фонарей, которые мелькали в темноте за окном, освещая его фигуру, он казался исполином. И этот исполин стоял и ждал ее ответа.
— Я не встречаюсь с мужчинами, от которых можно заболеть, — залепетала она, смущенная его близостью и нелепостью этой близости. — К тому же, есть средства… И не так уж и много у меня этих самых мужчин, влюбляться чаще раза в год невозможно…
Он будто не слышал.
— Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Как твоя фамилия? Я буду тебя читать.
— Любимцева.
— Замечательно! — рассмеялся он.
Поезд издал гудок, и Инга, засыпая, слушала стук колес — самый любимый ее звук. Это был голос командировок, следующих за ними публикаций, идущих за ними читательских писем. Это был звук неизвестности, в которую она всегда отправлялась с охотой, готовая с радостью принять и хорошее, и плохое, только бы оно впечатляло и дало ей возможность написать что-то новое и интересное. Это был звук будущего, которое дарило ей чудесные встречи и любовь, романы и развязки — все, что наполняло радостью ее бытие и утоляло жажду объять мир. Это был звук, напоминающий, что жизнь не вечна, и минуты вот так же бегут по рельсам, и надобно успеть собрать на себя все солнечные лучи — человеческое тепло самого разного вида: читательское, мужское. Успеть собрать и затем, входя в ту или иную мужскую судьбу, светить ему и оставлять кусочек луча в его сердце после своего ухода. Стук колес был звуком непостоянства — вечного движения к новому никогда не успокаивающейся души.
Ее попутчик лежал и думал о том, что время иногда рождает людей, предназначенных друг для друга, со слишком большим разрывом, порой — в века… И это лучше, чем родить с разрывом в пятьдесят лет, потому что ты никогда не узнаешь, что твой единственный или единственная появятся веке в двадцать втором, и не будешь тосковать. А вот если встретишь, когда уже одной ногой на краю бытия…
Так вот, если в поезде времени, следующем в никуда, ты, глядя устало в окно, вдруг выхватишь в толпе лицо единственной своей возлюбленной… Если ты выхватишь взглядом лицо женщины, которая могла бы стать ею, но, увы, твой поезд не делает остановок… Если ты видишь, что она, как и положено единственной, узнала тебя и растерялась… Досада, грустное удивление и радость оттого, что ты все-таки видел ее — вот удел пассажира поезда, следующего к конечной станции.
* * *
Когда она проснулась, старик уже пил чай и шелестел ее газетами. Он деликатно не смотрел, когда она красилась. Купе было залито утренним ослепительно-белым светом. Инга посмотрела на попутчика и увидела… ветерана. Семидесяти пяти лет от роду. Поезд вот-вот должен был прибыть на станцию назначения, и он уже оделся. На пиджаке у него позвякивали ордена и медали. Он поднял голову от газеты и приветливо улыбнулся.
— Кажется, подъезжаем?
— Да.
В последующие полчаса они не произнесли ни слова, а только глядели в окно на проплывающие мимо деревья. Вспомнив было о вчерашнем, она тут же отогнала это воспоминание с досадой, как если бы подумала о чем-то нехорошем. Старик вчера показал себя проницательным, и ей казалось, что если она будет подробно вспоминать о том, каким он вчера был молодым, он почувствует это, а это… неприлично, гадко.
Поезд дернулся и замер. Когда в коридоре послышался шум выносимых из купе чемоданов и выходящих из вагона людей, она, взяв сумочку, в нерешительности остановилась… Как прощаться? Невозможно, совершенно немыслимо взять с этим приятным человеком вчерашний тон равных по возрасту людей, но и сказать ему «до свиданья», будто ничего не произошло, было бы трусливо и обидно для них обоих.
— Я рад, что познакомился с вами, — первым начал он, и она видела, как сияют его глаза.
— Я забыл сказать вам, что меня зовут Иван Дмитриевич М-в. Я родом из Сибири, там жили мои сосланные предки, вы, конечно, знаете декабриста М-ва. Может, будете в наших краях?.. Я, к сожалению, необразован, может быть, вам было неинтересно со мной?.. После войны поступил в техникум и потом работал только на простых должностях, руками. Так сложилась жизнь…
— Мне было интересно с вами, — сказала она.
— Я буду вас читать, — добавил старик. — Я запомнил вашу фамилию.
— Спасибо.
Она опустила глаза и только сейчас заметила, что его ноги выглядят странно.
— Протезы, — пояснил Иван Дмитриевич. — Это я прикрыл свою первую жену, очень ее любил, а она все равно потом погибла. Вы очень похожи на нее. Если бы она выжила, она бы меня потом бросила. Не из-за ног, а просто… Но я бы согласился, только бы жила…
— Разве вас можно оставить? — спросила Инга, задумчиво глядя на него. Потом добавила:
— Оставить, наверное, можно всех. Меня тоже. Но вас можно оставить, только пробыв с вами долго. Значительно дольше, чем с другими.
Она тут же смутилась, ей показалось, что волосы у нее на голове зашевелились от сказанного, и бросив «всего доброго», она буквально выбежала из купе, чувствуя спиной его ошалевший взгляд.
— Ну что за молодежь пошла? — в купе ввалился его однополчанин Константин Михайлович Дудко. — Летит стрекоза, не видит никого, а еще прилично одета, чуть с ног не сбила и даже не извинилась. Я уже час тут твоего поезда жду, запоздал ты, братец.
Иван Дмитриевич не отвечал. Он сидел за откидным столиком купе, уронив лицо в руки и ощущая, как горит оно и ладони. Солнечные лучи капали сквозь его пальцы на столешницу.