Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2024
Сергей ПОПОВ
Поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Лауреат премии «Писатель XXI века». Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
На расстоянии вытянутой руки —
страсти-мордасти, бешеные грехи,
пляски сосудов, ярый мотор на слом —
точно в какой кунсткамере под стеклом.
Солнечный заяц сквозь кучевую мглу
бесцеремонно прыгает по стеклу.
И несусветным прыгающим огнем
всей экспозиции выпотрошен объем.
Там врачевание подано широко —
божьей весны порывистый душ Шарко,
душного лета перистый Дарсонваль,
инъекционной осени стынь и сталь.
Но пуще прочих лечит одна зима —
хоть кровяные высохли закрома —
присных меморий беспроводная связь
мышце в груди потворствует, не таясь.
Это не дело — высверки наблюдать,
но подкупает легкая благодать —
руку протянешь — и воскресает свет
там, где отныне времени больше нет.
* * *
Тогда врывалась оттепель в умы,
и перспектива выглядела круто
по яростным окрестностям зимы
на юных раскладушках неуюта.
В окне как будто зрела бирюза,
в крови без спроса музыка играла,
где партию клеймили за глаза
и уши до полярного Урала.
И на ура встречалась красота,
и сигаретки вспыхивали дико,
когда о жизни с чистого листа
на кухне танцевала Эвридика.
Аккорды никотиновой любви
горячей дрожью шли по средостенью…
Но как сплетенье нот не назови —
мелодия подергивалась тенью.
Скользило вдохновенье в никуда,
припев смолкал и пестовался снова…
И времени горючая вода
не приносила опыта иного.
Цвели красавиц шалые зрачки.
Заря теряла трепетные краски.
И набирало прошлое очки,
в реальность превращаясь по указке.
Но для поправки мятого лица
прекрасно шли сто семьдесят на рыло,
чтоб счастью не предвиделось конца
и разочарованье не накрыло.
И на подпитке мир существовал,
порой припоминая для порядка
не почитавших сызмальства овал
и живших непростительно и шатко.
И если звук лукавил за окном,
Орфей c гусиной слаживался кожей
и думал о периоде ином
как переобувании в прихожей.
И отходил от мутного окна,
но все равно от опыта мутило,
где кухонная лампочка одна
пылала как последнее светило.
* * *
В. С.
Это Шамбола шалого эмбола,
утешенье блаватской бедой.
И без разницы — было ли, не было —
Рая и Горбачёв молодой.
Это как в заверкалье забвения —
нет ни смеха, ни плача уже.
Все наладилось более-менее
на хрущёвском еще вираже.
И банальны, и непритязательны
ранних опусов рифма и ритм,
но налет исторической патины
тем не менее неповторим.
МГУ, философский, издательство,
безалаберный Литинститут,
допотопное богоискательство —
даром если потом проклянут.
И с портфелем бухгалтерским следуя
души через культуру пасти,
он ни с правой не ладил, ни с левою,
но держал мирозданье в горсти.
Воспален семилукской смекалкою,
окрылен индостанской жарой,
не смущался ни участью жалкою,
ни родимой землею сырой.
Там где оттепель, оторопь, каверза,
он отметился не для того,
чтоб навзрыд сокрушаться и каяться,
если понял почем волшебство,
а чтоб все оприходывать сызнова
и на запад умножить восток,
ведь у прежней политики вызова
обломался извечный шесток.
И выходит Христос на братания,
тянет Кришна улыбку к ушам,
чтоб в тени отдыхала Британия
и пришельцев позор иссушал.
Это дело приблудного Рериха —
мухлевать с подоплекой судеб.
Это старого мира истерика,
это бархатный рис, а не хлеб.
Это знаки, что звуков полезнее,
где Охотный манит калачом…
Если спросят, при чем тут поэзия,
то поэзия тут ни при чем.
* * *
Несмышленых, ослепительных поддатых
расставание не в силах отменить,
и для Клио, переклинненой на датах,
равноправна и оборванная нить —
задрожала, перетерлась, отлетела
в мир, что май себе не мыслит без труда,
а идея, как физическое тело,
до последнего дыхания тверда —
шелопутных, уморительных , нездешних,
колготою приближающих распад,
где в хрущёвских упоительных скворешнях
выясняли, кто на деле виноват —
это детство, это свинство, это ярость,
бесконечная тоска по волшебству
и уверенность, что Хронос — это Янус,
лица прячущий в июньскую листву —
а в безумье — это вроде как при деле,
чтоб играло и не видело дитя
то, как звезды беззастенчиво редели
и проваливались в прошлое шутя —
выцветали, забывались, исчезали,
чтоб слепые созерцатели светил
вдруг оказывались будто на вокзале,
где никто за расписаньем не следил —
торопились, переругивались, перли,
направления меняли на ура
без пустого перехватыванья в горле
от немыслимо красивого вчера —
бестолковились, метались, попрекали
допотопным неумением поймать
птицу ненависти голыми руками,
кроя выпавшее в бога душу мать —
глупой парки беспорядочную пряжу,
«Нашей марки» несусветный никотин,
правоты необъяснимую пропажу,
запредельное усердие седин —
и протянутые в будущее руки
умывали заржавевшую водой,
и оправдывали ржавчину разлуки
сокрушительною божьей правотой.
* * *
Он отписал, что вскоре приедет вновь —
по боку гладь заезженного тепла —
это любовь – считается, что любовь —
так что была, как водится, не была.
Он расписал в подробностях про тепло —
это считается, будто бы зашибись.
Нужно себя одернуть — очнись, алло —
дабы душа как прежде стремилась ввысь.
Он приписал, что будто бы в первый раз
силится, но не сыскиваются слова,
и потому полна неуклюжих фраз
жуткой трухой убитая голова.
Ветром и пеплом пахнет его письмо,
освобожденьем — это зовется так.
Редкое счастье в руки плывет само,
и заскорузлым страхам цена пятак.
Нужно решаться делать безумный шаг,
подзабывая правильные пути.
И не печаль, что явится шум в ушах —
это считается нормой уже почти.
И наплевать, что жаба грудная съест —
ей чумовое сердце не по плечу…
Столько всего подмигивает окрест!
Стоит ли уподабливаться сычу?
Радость всегда возводится по пескам —
хрупкость и есть ее основной закон —
дабы депрессии не поджидал оскал,
нужно, чтоб с обрушением был знаком.
Ведь на поверку истина весела
и существует рядом помимо слез
вне построений утлых добра и зла,
не позволяя видеть себя всерьез.
Нужно всего лишь знать имена тоски —
в русской рулетке ствол подносить к виску…
Но адресат решительно рвет листки,
определяя истину как тоску.
* * *
Где радио и телекомитет
справлял, как мог, поминки по застою,
разучивает опусы квартет,
над партитурой парясь непростою.
Теперь здесь музучилище и сплошь
трубой и скрипкой ломанные звуки.
И простаков охватывает дрожь
от перлов мелодической науки.
Когда-то в девяностых этот зал
вовсю сдавался под корпоративы.
И потому, как опыт показал,
быть может, эти лабухи и живы.
Там был банкет от имени страны —
хоть от нее осталось только имя —
и трубадуры, планами полны,
делились и бравировали ими.
Пылали речи, рушились дома,
в архив сдавались ветхие любови.
И развесной чернухи закрома
бойцов эфира радовали внове.
Они галдели, хряпнув по седьмой,
и утверждали хором, что свобода
теперь заходит как к себе домой
в жилища неразумного народа.
И есть ли выше ценность или нет,
вне всякого сомнения понятно.
И все былое видится как бред,
хоть и случались радужные пятна.
И если переправился во тьму
Союз как неусыпный соглядатай
почти десятилетие тому,
не худо спеть, внедривши по десятой.
А вместе с тем питомцы божьих нот
пусть подыграют — выгодное дело…
И подпрягались флейта и фагот,
припоминая «Мурку» ошалело.
Репертуар заказчику видней,
хоть он и сам на подыгрыше сроду…
Но душу грел скупой остаток дней
до перехода с пасквиля на оду.
* * *
Кто с многоточием, кто с точками над и
в смертельном сговоре пожизненно завис,
под знаком ветра препинанием воды
с неверной почвой объясняя компромис.
Все изменяется и якобы течет,
но время кривды — небогатая вода —
и точек в нем как ни крути наперечет,
и с восклицательными сущая беда.
Гуляет ветер по страницам темноты,
пустое слово выбирается на свет,
где полевые и военные цветы
как запятые презентуются в ответ.
Но то, что стебли — вопросительной дугой
и все в подпалинах седые лепестки,
цветет и пахнет пунктуацией другой,
где допущения убийственно легки.
И позволительно писать как умирать,
и брать в кавычки все, что вздумается, влет:
какая твердь, какая смерть, какая рать —
кромешный Хронос как по писаному врет.
Кто с правдой парится, кто силится тире
себе подобному поставить между дат…
И при обозе, при остроге, при дворе —
везде и всюду каждый сам себе солдат.
* * *
Где июнь куражится вслепую
с тополиной ватою во рту,
птица заговаривает пулю,
ветер заклинает пустоту.
В землю, становящуюся пухом,
горький дождь уходит под углом,
и поет безвременье над ухом,
всуе поминая о былом.
Но когда по прихоти эфира
замирает радиоволна,
точно занесенная секира
тишина куражится одна.
Бредит ночь обрывками беззвучья,
созревает черное зерно.
Ожиданья выучка паучья
в средостенье теплится давно.
Все случится поздно или рано —
грянет голос, явятся хлеба,
из воронки летнего тарана
прорастет горючая судьба.
Седина пройдет по паутине,
солнце мертвых скатится в траву,
и не представимое доныне
высветится всюду наяву.
* * *
Точно у края дрожишь немоты,
где лишь коты и ночные менты
смотрят в глаза равнодушных светил,
чтобы невидимый не осудил.
Точно прощение в звездной пыли
выросло из кровожадной земли,
где под светилами зла и добра
только молчанье идет на ура.
Блещут погоны и дыбится шерсть.
Смена обычно кончается в шесть.
И оголтелая гаснет луна,
точно любовь отпылала сполна.
И темноты отработанной свет
все продолжение сводит на нет,
даром что полнится кровью зенит —
больше за небом никто не следит.
* * *
Если впрямь в начале было слово,
тишина сомнительна в конце —
снова занимается и снова
радость на отеческом лице.
Пусть оно, не видимое всуе —
рокового вечера печать,
но свою закатную косую
с немотой нелепо совмещать.
Если речь продолжится за краем,
где перелетать в тартарары —
очевидно, правильно играем
без почтенья к правилам игры.
И лицом без края не хлопочем,
и не сомневаемся почти,
что отец воздушный, а не отчим
перенаправляет на пути.
Он дает добро на хлеб и воду,
позволяет высказаться о
допотопных взглядах на свободу,
где со словом явлено родство.
Позволяет выпасть из обоймы,
перейти на шепот и на крик
и опять подначивает: «Спой мне,
заплутавший в сумерках старик».
И поем — верней, пою как ляжет
масть для оголтелого певца —
никакое сердце не прикажет
замолчать до самого конца.
И грохочут глупые куплеты
по камням почти уже в ночи
на подходе к набережной Леты,
где огни черны и горячи.