Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2023
Наталья РАЗУВАКИНА
Поэт. Родилась в Хабаровске, долгое время жила на Урале, работала на городском радио Екатеринбурга, в различных СМИ. Публиковалась в литературных журналах «Новый мир», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Плавучий мост», «Кольцо А», «Дальний Восток», «Урал» и др. В 2018 г. стала победителем в международном конкурсе русскоязычной поэзии «45 калибр», в 2020-м в московском издательстве «Арт Хаус медиа» вышла книга «Быстрая Синева». Живет в Переславле-Залесском.
* * *
Вот он приходит к ней со своей весной —
Бедных потомок дней, утонувший Ной,
След от саней, огарочек, перегной —
Если вглядеться.
Я, говорит, Пегас — но смещенье плит,
Я бы в бега, священник и Гераклит,
Вся недолга — долгать бы, но вот болит
Вечное детство.
Ты разгляди, узнала же — улыбнись.
Много ли, мало — яблоком только вниз.
Ты же летала — да из-под звездных риз
Под одеяло.
Под полотенце голову — что-то на-
помнит, когда стою, а за мной — стена.
Выжжена степь, страна, перестон-струна
Отгоревала.
Ты же моя.
Ну как ты могла тогда.
Сани бежали, высились города.
Да — и вперед, а прочее — ерунда,
Кто чего скажет…
Вот он приходит к ней и копытом бьет.
И все ясней, веснее который год —
Даже во сне достанет, и достает —
Крыльями машет.
Бедных потомок дней, утонувший Ной,
След от саней, огарочек, перегной —
Если вглядеться.
Я, говорит, Пегас — но смещенье плит,
Я бы в бега, священник и Гераклит,
Вся недолга — долгать бы, но вот болит
Вечное детство.
Ты разгляди, узнала же — улыбнись.
Много ли, мало — яблоком только вниз.
Ты же летала — да из-под звездных риз
Под одеяло.
Под полотенце голову — что-то на-
помнит, когда стою, а за мной — стена.
Выжжена степь, страна, перестон-струна
Отгоревала.
Ты же моя.
Ну как ты могла тогда.
Сани бежали, высились города.
Да — и вперед, а прочее — ерунда,
Кто чего скажет…
Вот он приходит к ней и копытом бьет.
И все ясней, веснее который год —
Даже во сне достанет, и достает —
Крыльями машет.
* * *
Я вдоль тебя лежу-лечу-пою
И ощущаю худенькость свою,
Тростинковость Тристановой печали.
В начале мы наверное в конце
Предстали мы пред Божие лице
Без запятых, чтоб мы не различали
Где отзвуки июня-соловья,
Где песенка летучая моя,
А где ответ на вечное «моя ли?»
Кошачий шаг неистов-шелков-крут,
То поперек, то вдоль, а то вокруг
Скольжений в предрассветном одеяле,
И в мареве касается во сне
Твоя рука, и водит по спине
Его, моей, не разбирая нежно
Покровы, варианты бытия,
И замирает музыка моя,
И я немножко сплю еще, конечно.
И ощущаю худенькость свою,
Тростинковость Тристановой печали.
В начале мы наверное в конце
Предстали мы пред Божие лице
Без запятых, чтоб мы не различали
Где отзвуки июня-соловья,
Где песенка летучая моя,
А где ответ на вечное «моя ли?»
Кошачий шаг неистов-шелков-крут,
То поперек, то вдоль, а то вокруг
Скольжений в предрассветном одеяле,
И в мареве касается во сне
Твоя рука, и водит по спине
Его, моей, не разбирая нежно
Покровы, варианты бытия,
И замирает музыка моя,
И я немножко сплю еще, конечно.
* * *
Если б я знала, если б я знала тогда, раньше,
Я бы тебе рассказала, что люди любят деньги.
Не себя, не друг друга, не небо, а деньги, так глупо,
Ведь гораздо проще и радостней любить небо.
Расскажи мне сейчас, уже не дошкольник — мужчина,
Но с глазами все теми же — небо после грозы,
Расскажи хорошее — о том, например,
Как вчера ты опять протирал спиртом спину разбитого деда,
Что живет через две двери от тебя в общаге,
Которой нет, ее сняли со всех балансов,
Вычеркнули из всех списков,
Как и деда, наверное, — он здесь не помнит с какого года,
Он и сам — слюда, как стены и как ступени,
Его боль уходит, мой мальчик, в твои ладони,
Мокрые от настойки, ты сам собирал травы,
Бродил по зеленому кладбищу,
Косил траву, колокольный звон — откуда?
Там только часовня, но звон, — он же был по правде?
Ты обращался по имени, по латыни к каждой травинке.
И ласковым шепотом обволакивал каждый листик —
Как я когда-то твой каждый хрустальный пальчик,
(А теперь — чуткие пальцы, суставы философа, но махорка,
Махра — 64 рубля за пачку — въелась под ногти,
Когда же научишься правильно чистить трубку?)
Ты срываешь травки, ты точно знаешь, какие —
И земле говоришь — как я говорила небу:
Спасибо, спаси… — за траву, за тебя — стебелька.
«Колдун родился!» — сказала певунья Оля,
Но кто ж поверит, если такое небо,
И ты — упавший на землю в мои ладони
Золотой ключик, эльф, не иначе — ключик…
…Ты опять потерял ключи, привычное дело,
Но на этот раз кто-то был — и выпустил кошку,
Может, он заходил к лекарю, может — спросить стольник,
А может — из любопытства,
И выпустил твою черную Змейку,
Увечную, глупую, ласковую,
Но утешься, опасны ручные гады,
Особенно ласковые, мурлычащие,
Зачем тебе кошка?
Расскажи лучше, как смеется старый сосед, когда его боль
Уходит в твои ладони,
Как вчера ночью пахло летом и спиртом,
И как вы смеялись,
Две пары глаз – ржавая слюда и небо после грозы,
Как вы спорили, предсказатели,
Как не сошлись на дате
Последней войны.
Если б я знала раньше, мой мальчик, если б я знала,
Я рассказала б тебе, как люди любят деньги,
Но я ведь сама не могу не хочу в это верить,
Иначе стану как ты — ты все понял сразу
И ушел в травяной шепот, в дом, которого нет,
В тонкую едва теплую струйку полуподвальной душевой
(— Сыночка, ты не забываешь мыть голову?
— Я обрит, я такой новобранец, мам, ты меня не узнаешь!),
Ты говоришь влажным ветром, и горький запах
Ощущается явно еще какое-то время
Вокруг моего черного телефона,
Черного и опасного, как твоя Змейка,
(Не плачь, найдется, они живучи).
Какого народа эта пословица —
О том, что не нужно искать ключ,
Потерянный в кладбищенской траве?
Не ищи — говорю я себе,
Не ищи — даже если ключ из чистого золота,
Радуйся, что он есть, что в траве, что золото чистое-чистое,
Радуйся, радуйся, ты видела это золото,
И слышала голос, и горечь свежего неба после грозы — до сих пор…
Не ищи, не зови ее, сына, не надо змей,
И пусть у деда ничего не болит.
И пусть растут волосы, пусть.
Седым тебя в 19 я уже видела.
Знаешь, вы ведь оба ошиблись, пророки,
Не в две тысячи тридцатом она будет и не в сороковом —
Вы ведь оба пришли с войны, с последней.
С последней.
Я бы тебе рассказала, что люди любят деньги.
Не себя, не друг друга, не небо, а деньги, так глупо,
Ведь гораздо проще и радостней любить небо.
Расскажи мне сейчас, уже не дошкольник — мужчина,
Но с глазами все теми же — небо после грозы,
Расскажи хорошее — о том, например,
Как вчера ты опять протирал спиртом спину разбитого деда,
Что живет через две двери от тебя в общаге,
Которой нет, ее сняли со всех балансов,
Вычеркнули из всех списков,
Как и деда, наверное, — он здесь не помнит с какого года,
Он и сам — слюда, как стены и как ступени,
Его боль уходит, мой мальчик, в твои ладони,
Мокрые от настойки, ты сам собирал травы,
Бродил по зеленому кладбищу,
Косил траву, колокольный звон — откуда?
Там только часовня, но звон, — он же был по правде?
Ты обращался по имени, по латыни к каждой травинке.
И ласковым шепотом обволакивал каждый листик —
Как я когда-то твой каждый хрустальный пальчик,
(А теперь — чуткие пальцы, суставы философа, но махорка,
Махра — 64 рубля за пачку — въелась под ногти,
Когда же научишься правильно чистить трубку?)
Ты срываешь травки, ты точно знаешь, какие —
И земле говоришь — как я говорила небу:
Спасибо, спаси… — за траву, за тебя — стебелька.
«Колдун родился!» — сказала певунья Оля,
Но кто ж поверит, если такое небо,
И ты — упавший на землю в мои ладони
Золотой ключик, эльф, не иначе — ключик…
…Ты опять потерял ключи, привычное дело,
Но на этот раз кто-то был — и выпустил кошку,
Может, он заходил к лекарю, может — спросить стольник,
А может — из любопытства,
И выпустил твою черную Змейку,
Увечную, глупую, ласковую,
Но утешься, опасны ручные гады,
Особенно ласковые, мурлычащие,
Зачем тебе кошка?
Расскажи лучше, как смеется старый сосед, когда его боль
Уходит в твои ладони,
Как вчера ночью пахло летом и спиртом,
И как вы смеялись,
Две пары глаз – ржавая слюда и небо после грозы,
Как вы спорили, предсказатели,
Как не сошлись на дате
Последней войны.
Если б я знала раньше, мой мальчик, если б я знала,
Я рассказала б тебе, как люди любят деньги,
Но я ведь сама не могу не хочу в это верить,
Иначе стану как ты — ты все понял сразу
И ушел в травяной шепот, в дом, которого нет,
В тонкую едва теплую струйку полуподвальной душевой
(— Сыночка, ты не забываешь мыть голову?
— Я обрит, я такой новобранец, мам, ты меня не узнаешь!),
Ты говоришь влажным ветром, и горький запах
Ощущается явно еще какое-то время
Вокруг моего черного телефона,
Черного и опасного, как твоя Змейка,
(Не плачь, найдется, они живучи).
Какого народа эта пословица —
О том, что не нужно искать ключ,
Потерянный в кладбищенской траве?
Не ищи — говорю я себе,
Не ищи — даже если ключ из чистого золота,
Радуйся, что он есть, что в траве, что золото чистое-чистое,
Радуйся, радуйся, ты видела это золото,
И слышала голос, и горечь свежего неба после грозы — до сих пор…
Не ищи, не зови ее, сына, не надо змей,
И пусть у деда ничего не болит.
И пусть растут волосы, пусть.
Седым тебя в 19 я уже видела.
Знаешь, вы ведь оба ошиблись, пророки,
Не в две тысячи тридцатом она будет и не в сороковом —
Вы ведь оба пришли с войны, с последней.
С последней.
* * *
Разноцветные облака надвигаются гарнизоном связистов,
Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,
Я сама только что проплывала с такой же ленью
Неумолимой мимо берез — желтеют! — сюда, на гору.
Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,
Сегодня оно — изолента.
Вот так и поверишь, что лето все-таки было.
Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.
Я вилась вокруг языка вон того колокола —
Прибрежного, нашего, ты знаешь,
Ты тоже звонил — много раз, с работы.
Сутки врозь — привычные ломки.
Но надо плавно. И надо сильно.
Я была тетивой и луком.
И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.
Я шла, и правая рука — тяжко, пакет пятерочный —
Не знала о длинной нити четок в руке левой.
Я оставила букву в этой траве,
Букву «Я» — пусть желтеет листочком, одним из,
Не замечу, пройдя здесь снова…
Мне говорили — девушка,
Мне говорили — матушка,
Мне говорили — женщина, вы выходите?
Мне говорили — Снегурочка (сосед, почему-то).
И еще — деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),
И еще — мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…
И вот облако. Нет, не из тех, — ночное,
Подушка — раскинь уши, лиса, вытяни лапы,
Забудь все, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.
Но звони же — думаю, засыпая,
Ну звони же — если не спишь в своей будке охранника,
Звони!..
— Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном.)
— Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли.)
— Спи, лисичка. (Ты-то знаешь.)
Едва успеваю ответить: «Целую тоже…»
И накрывает август
Душным хвостом.
Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,
Я сама только что проплывала с такой же ленью
Неумолимой мимо берез — желтеют! — сюда, на гору.
Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,
Сегодня оно — изолента.
Вот так и поверишь, что лето все-таки было.
Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.
Я вилась вокруг языка вон того колокола —
Прибрежного, нашего, ты знаешь,
Ты тоже звонил — много раз, с работы.
Сутки врозь — привычные ломки.
Но надо плавно. И надо сильно.
Я была тетивой и луком.
И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.
Я шла, и правая рука — тяжко, пакет пятерочный —
Не знала о длинной нити четок в руке левой.
Я оставила букву в этой траве,
Букву «Я» — пусть желтеет листочком, одним из,
Не замечу, пройдя здесь снова…
Мне говорили — девушка,
Мне говорили — матушка,
Мне говорили — женщина, вы выходите?
Мне говорили — Снегурочка (сосед, почему-то).
И еще — деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),
И еще — мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…
И вот облако. Нет, не из тех, — ночное,
Подушка — раскинь уши, лиса, вытяни лапы,
Забудь все, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.
Но звони же — думаю, засыпая,
Ну звони же — если не спишь в своей будке охранника,
Звони!..
— Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном.)
— Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли.)
— Спи, лисичка. (Ты-то знаешь.)
Едва успеваю ответить: «Целую тоже…»
И накрывает август
Душным хвостом.
* * *
Мы неслись — не вниз, не вкось и не по спирали,
Мы сгорали ввысь — ты жаждал, чтоб понимали
Нас — а я смеялась: вообще о чем ты?
Я такая была звезда и опять девчонка.
А теперь война, как детство, пришла и пляшет.
И уже не важно, как звезды встанут, как карта ляжет.
Мы уже полегли, как надо, на черном пляже.
Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.
Так идут поезда — на север, а север сзади.
Так лисица холкой чует врага в засаде.
Так в ладонь целуют — и холод ладони страшен.
Так во сне приходит мама с тарелкой каши.
Не бывает на минном поле хорошей мины.
При любой игре — ни дома, ни домовины.
Угольками влет — я ветрена, ты горячий.
Ну скажи — пройдет, и я наконец заплачу.
Солнце августа густое, как покрывало.
Все что быть могло — со мною уже бывало.
Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.
Ты такой хороший, как прежде никто и не был,
Как выходит враг из засады внезапным другом,
Как лучистый вождь трубу подает по кругу,
Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже
И еще волшебный зонтик из детских книжек.
Но хорош, не жги, сгорев — экономь движенья.
А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.
Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.
Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа.
Мы сгорали ввысь — ты жаждал, чтоб понимали
Нас — а я смеялась: вообще о чем ты?
Я такая была звезда и опять девчонка.
А теперь война, как детство, пришла и пляшет.
И уже не важно, как звезды встанут, как карта ляжет.
Мы уже полегли, как надо, на черном пляже.
Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.
Так идут поезда — на север, а север сзади.
Так лисица холкой чует врага в засаде.
Так в ладонь целуют — и холод ладони страшен.
Так во сне приходит мама с тарелкой каши.
Не бывает на минном поле хорошей мины.
При любой игре — ни дома, ни домовины.
Угольками влет — я ветрена, ты горячий.
Ну скажи — пройдет, и я наконец заплачу.
Солнце августа густое, как покрывало.
Все что быть могло — со мною уже бывало.
Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.
Ты такой хороший, как прежде никто и не был,
Как выходит враг из засады внезапным другом,
Как лучистый вождь трубу подает по кругу,
Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже
И еще волшебный зонтик из детских книжек.
Но хорош, не жги, сгорев — экономь движенья.
А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.
Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.
Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа.