Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2023
Олег РЯБОВ
Прозаик и поэт. Родился в 1948 году в городе Горьком. Окончил радиофак Горьковского политехнического института им. А. А. Жданова. В настоящее время — директор издательства «Книги», главный редактор журнала «Нижний Новгород». Член Союза писателей России. Живет и работает в Нижнем Новгороде.
ДВА РАССКАЗА
ОШИБКА ГЕРАКЛА
Когда я эту историю, а точнее даже простой жизненный случай, впервые пересказал своему хорошему товарищу, тот меня носом ткнул в рассказ О. Генри «Персики», хотя там дело происходит в Америке, в самом что ни на есть огромном и грохочущем Нью-Йорке, а тут — какой-то районный центр с подозрительным названием Воротынь. Но беззаботность, даже безалаберность женщин и целеустремленность, граничащая с безрассудством, мужчин в определенных ситуациях не зависят от социального положения, национальности и точки на карте.
Геракл Семёнович Лютый, а для друзей просто Герка, а иногда и Жора, к тридцати годам ухватил кого-то на небе за бороду и стал топ-менеджером в престижной фирме «Матадор», торговавшей исключительно дорогими английскими автомобилями, это значит: «Ягуарами» и «Ленд-роверами». Конечно, он был безусловно классным, даже талантливым механиком, способным отремонтировать и пылесос, и дизель-генератор, и любой автомобиль, сошедший с конвейера в двадцатом веке. С новыми автомобилями, где много всякой компьютерной электроники, управляться ему было сложнее: Герка должен был постоять минут пятнадцать-двадцать рядом, а только потом, радостно улыбаясь, мог прошептать: «Понял!», и, достав из кармана гаечный ключ, полезть куда-то внутрь машины; гаечный ключ четырнадцать на семнадцать у Герки в кармане был всегда.
Надо сказать, что ему удалось вовремя и очень удачно продать бабушкин, постройки девятнадцатого века, полукирпичный дом в деревне, а точнее в его родной Воротыни и купить однокомнатную квартирку в областном центре. Теперь он приезжал к себе на родину, к своей зазнобе Тамарочке Будылиной, как король городской, и делал это с завидной регулярностью раз в неделю; дело шло к свадьбе.
Роста Герка был не великого, но зато был крепким, жилистым и словно каким-то железным. Особенно железными, прямо-таки стальными, были у него руки, и точнее ладони. Когда гайка заржавевшая и заварившаяся от времени гаечному ключу не поддавалась, он пальцами ее всегда отворачивал.
Тамара была на пять лет моложе Герки, но замуж уже сходила, ребеночка народила, сдала его на воспитание своей маменьке в совсем уже дальнюю деревню и пребывала теперь в свободном полете, смущая этим все свое голодное мужское окружение — работала она поварихой в придорожном кафе «Отдых».
В тот злосчастный день, о котором я хочу рассказать, Герка приехал в Воротынь на своем собственном маленьком кроссовере «Судзуки-самурай», и планы у него были самые грандиозные: он собирался сделать официальное предложение. Хотя, предложение было сделано уже давно, а он ехал получать положительный ответ. На заднем сиденье у него лежал букет безумно больших и красивых ромашек, выросших, наверное, в далекой Голландии, бутылка массандровского «Кокура» и коробка конфет «белочка». В общем, в ту пятницу Герка явился к своей Тамарочке на дом во всеоружии и полный решимости. Она жила почти в центре поселка, в четырехэтажной брежневке. Не буду расписывать ее скромную однокомнатную квартирку на втором этаже.
Тамарочка его ждала с осторожностью, и тому была причина.
После первых же объятий и поцелуев в полумраке прихожей, отстранив свою ненаглядную и осмотрев ее внимательнее, Герка был несколько смущен, удивлен и даже опешен: правый глаз Тамарочки выглядел значительно больше и круглее левого — точнее, он таким казался из-за большого-большого расплывшегося синяка, совсем Тамару не украшавшего. Она стояла перед своим женихом в легком коротеньком ситцевом халатике, и Герка без труда разглядел еще и два больших, уже почерневших синяка на ее руках.
— Кто это тебя так? — спросил Геракл у Тамарочки приглушенным полушепотом.
— Это вчера, это — Валька! — всхлипнула Тамарочка, — он полез ко мне. Я ему говорила, что замуж выхожу, а он мне талдычит, что пока что я свободная, все можно. Я ему пощечину, а он мне врезал.
И тут Тамарочка зарыдала, а точнее завыла, вскинув голову к потолку. Она по-женски догадалась, что в таком виде Герка замуж ее уже ни за что не возьмет.
А Герка тем временем, поставив бутылку на стол и бросив ромашки с конфетами на диван, резко развернулся и решительно выскочил на улицу. Понятно, что Валька мог быть только один: Валька Шебеко, его одноклассник, с которым он вместе уходил в армию, вместе с ним и вернулся, а потом еще полгода они колобродили по поселку, пока все само собой не образовалось: Геракл уехал работать в город, а Валька отправился в тюрьму на три года за хулиганку. В общем Герке тогда несказанно повезло, что отдыхать отправились они не вместе.
Вечерело. Герка к Валентину отправился пешком. В таких небольших поселках, как Воротынь, все рядом, все под рукой, и все про всех все знают. Валька жил хоть и не на другом конце, но пока Герка, поторапливаясь, почти бежал к нему, здороваясь с каждым вторым, удалось выяснить, что Валька Шебеко уже успел в этот день отличиться в кафе, и теперь отдыхает в отделении милиции. Так что можно было не торопиться к Вальке домой, и в кафе можно было не торопиться, а надо было двигать прямо в милицию. И кафе, и милиция находились в одном здании в центре, на площади. Называлось это здание у местных Домом на Площади; построен был он еще до революции местным купцом и благодетелем, о котором складывались легенды, и размещались в доме одновременно милиция, поселковая администрация, библиотека, а также пара магазинов и кафе. Вот такие бывают дома в наших райцентрах.
А еще, в таких небольших поселках, как Воротынь, на всех ответственных постах и во всех знаковых местах удобно устраиваются на службе либо чьи-то родственники, либо очень хорошие знакомые самых близких родственников, что в результате ничего не меняет. Начальника милиции Николая Николаевича Сизова Герка хорошо знал, но рабочий день даже у начальника милиции уже закончился, и в отделении дежурил младший лейтенант Колька Сизов, племянник Николая Николаевича.
— Здорово, Жора, — приветствовал младший лейтенант Геракла Лютого, — каким ветром тебя занесло в наш богоспасаемый городок?
— Привет, Николай, потом расскажу, — отвечал Герка, — а лучше ты мне сначала поведай — не у тебя отдыхает сегодня Валька Шебеко?
— У меня. Вон он в обезьяннике спит. Я ему даже половичек бросил, у Рекса нашего из конуры вытащил. А зачем он тебе?
— Николай, отдай мне его, он мне сегодня очень нужен. Я с ним поговорить должен один на один и очень серьезно.
— А ты не убьешь его сразу прямо здесь, а то мне спать уже хочется, а тут хлопот с вами потом не оберешься? Уж больно глаза у тебя бешеные.
— Нет, не убью.
— Тогда беги за вином.
— А тебе какого? Водка, коньяк?
— Не-а! Шампанского пару бутылок неси французского, называется это шампанское «Евгений третий», итальянское «Мондоро» не бери. Я только шампанское теперь пью — вкусно, и не пьянеешь с бутылки. В «Отдыхе» на трассе шампанского французского нет, сходи в новый ресторанчик, что на площади в центре, у них есть, скажешь, что для меня. А вообще-то — стой! А зачем тебе Валентин?
— Какой ты дотошный, Коля. Я же жениться собираюсь, ты же знаешь это. Так вот я хочу, чтобы свидетелем у меня на свадьбе был Валентин. Да, шучу я. И вообще — какое тебе дело, если я уже за вином пошел.
— Так ты женишься-то на Тамарке, что ли? Ну, правильно — он же родственник!
— Причем тут родственник? Просто я с ним в армии служил, а тут не видел его уже столько лет. Надо мне его помыть, почистить, привести в порядок. Так что нужен он мне срочно.
— Давай, Жора, беги за вином!
— Подожди. Покажи мне сначала Валентина. Может, он действительно ничего не соображает, а я его на себе, что ли, домой-то попру?
Младший лейтенант отпер дверь в обезьянник и растолкал спящего.
— Валентин, домой пойдешь? — спросил он у задержанного.
— Пойду. А с кем?
— Вон за тобой будущий родственник пришел.
Тут Валентин наконец-то разглядел, стоящего рядом с младшим лейтенантом, Герку.
— Ой, Жора! Ты за мной?
— За тобой, за тобой. Давай продирай глаза. Я быстренько за вином для лейтенанта сбегаю, и пойдем домой.
Французское шампанское оказалось очень дорогое — по тысяче рублей за бутылку. Но Герка о деньгах уже не думал — он предвкушал расправу. Каково же было его изумление, когда вернувшись в отдел, он увидел Валентина уже сидящим на крылечке райотдела, болтающего и покуривавшего вместе с младшим лейтенантом. Внутри у Герки кипело, и он боялся, как бы не выплеснулось все наружу прямо здесь.
— Держи свое вино! А мы пошли! — Герка протянул обе бутылки шампанского младшему лейтенанту.
— Поставь там, в кабинете, на стол — я пока докурю, — махнул рукой дежурный милиционер Гераклу Лютому, — и давай забирай своего пьяницу. И нам меньше дел.
Валентин что-то радостно рассказывал Герке про грядущую свадьбу, оживленно жестикулируя руками, похохатывая сам над своими шутками, пока они шли от райотдела до угла. Герка не слушал, внутри у него продолжало все клокотать; он шел, стиснув зубы. Но, как только они свернули за угол…
Валентин был почти на голову выше Герки. Остановившись за углом, откуда не был виден вход в райотдел милиции, Герка поставил аккуратно, как чучело, Валентина пред собой и ударил его кулаком в живот, а потом сразу справой куда-то то ли в челюсть, то ли в шею. Валентин почему-то от этих двух ударов не упал, несмотря на плачевное свое состояние, а потому и Герка никакого удовлетворения сразу и не получил. Пришлось ударить Валентина еще раз уже слева, и по зубам. Герка почувствовал, как что-то там хрустнуло у Валентина, понял, что выбил тому зуб, а, может, даже и пару. Сразу полегчало, жалко стало армейского товарища, жалко денег, которые выбросил на шампанское, жалко Тамарку, которая вся в синяках дожидается его.
Было уже темно, когда Герка пробирался по одному ему знакомым темным улочкам и огородам родного городка к своей ненаглядной, потирая разбитые в кровь костяшки своего прославленного железного кулака. Только звезды видели в этот момент Геракла Семёновича Лютого, и они ехидно улыбались.
Тамарочка сидела на диване все в том же своем легкомысленном халатике, нога на ногу и курила.
— Уделал я Вальку Шебеко, ухайдакал его на больницу — доложил Герка Тамарочке своей, — и челюсть сломал и зубы выбил. В больнице он сейчас, наверное, отдыхает, и еще с недельку рот не откроет, кисель через трубочку сосать будет.
— Ты что, Жорочка? Какой Шебеко? Ты что — Вальку Шебеко побил? Валька Шебеко — он же мой дядька родной, он должен был быть моим или твоим свидетелем на нашей свадьбе, я его уговорила уже. А что теперь?
— А что теперь? Он что — и дальше тебя лапать будет, когда мы поженимся? Мы с Валькой друзья, служили вместе, но тебя я ему не позволю.
— Жорочка, ты все попутал — лапал меня Валька Турутин. Ты не знаешь его. Он шофер-дальнобойщик, он вчера в рейс ушел. А за меня не беспокойся: я, как замуж выйду, сама его уделаю — больше он меня не полапает.
2022
ТЕАТРАЛЬНЫЙ БУФЕТ
1
Мишка Жмуркин честно отслужил свою срочную в армии уже после окончания института; правды ради надо сказать, что служил он всего чуть больше полгода, а после был неожиданно комиссован и даже непонятно по чьему распоряжению. Мишка сам долго не мог придумать, что для него теперь солиднее и любопытнее — говорить всем, что его дядька генерал армии и служит в Министерстве обороны или что его ранило при испытаниях нового образца специального ракетоносителя в Плесецке. Правда, никогда он в Плесецке не бывал — но и не проверишь! А вот то, что у его папы есть друг майор, который, пусть и всего-навсего заместитель комиссара районного военкомата, но уж это-то точно. Хотя Мишка говорил, что папин друг — заместитель Министра обороны, но все знали, что Мишка постоянно врет. К тому же ссылаться на какие-то знакомства и связи в Министерстве обороны непатриотично, а потому с годами Мишка остановился на варианте с ранением; он научился иногда прихрамывать, жалуясь на плохую погоду, и научился ходить со старинной тростью. Часто теперь в своей разговорной речи он мог употребить выражение: «Помнишь, как мы сразу после войны трудно жили?» — и никто никогда не переспрашивал у него про какую войну идет речь: понимали, что это нетактично. Правда, он иногда проговаривался, что трижды во вторую чеченскую компанию в командировках бывал, и его тоже не перебивали — знали, что он будет рассказывать про всякие ужасы и врать.
В общем, Мишка постоянно врал, причем он врал с любовью, с упоением и фантазией — будто поэму писал.
Отец его умер, пока Михаил в армии был, — инфаркт. На похороны он не попал, но могилку свежую посетил сразу же, как только прибыл в город. На кладбище ходили вдвоем с другом Ильёй Криворотовым; взял его в качестве проводника, чтобы не плутать среди заросших лесом старых могил, — отца хоронили на старом городском кладбище как уважаемого в обществе человека, а Илья был сам на похоронах и место помнил. Он был не просто другом, но и институтским однокашником Мишки. Правда, от армии он сумел откосить как-то, за что Мишка его высокомерно и по-отечески журил, обвиняя в отсутствии патриотизма.
Мама Михаила, Нина Даниловна, была женщиной интересной, и после смерти мужа, в смысле Мишкиного отца, были у нее всякие варианты и предложения, но она без энтузиазма восприняла их и осталась жить с Мишкой своим вдвоем в большой квартире в центре города. Правда, грела ее тайная мысль, что Мишенька ее все же скоро женится, и нарожают молодые ей кучу внучат, и будет у нее естественный и востребованный природой новый этап в жизни. Но Мишка не торопился, и даже девушки постоянной у него не было, а на вопросы по поводу решения естественных интересов по отношению к женскому полу отвечал так резко, что вопросы быстро пропадали — не любил он их обсуждать.
То ли из страха быстро обабиться, то ли из-за самого натурального сенсорного голодания и женской потребности в общении, но устроилась Нина Даниловна работать билетером-администратором в Оперный театр; не так уж и нужны ей были эти небольшие деньги, которые она там получала, а вот постоянное общение с городской элитой в виде нарядно одетых зрителей и слушателей, поклоны, улыбки, аплодисменты — это приятно и важно было для нее. Прижилась она там и уже через несколько лет стала в театре совсем своим человеком.
Мишка же успешно, и даже очень успешно, работал журналистом в вечерней городской газете «Горожане». Он не очень часто контачил с владельцем газеты, крутым местным бизнесменом, у которого были еще какие-то более важные и прибыльные ресурсы, которым тот уделял больше внимания, чем газете, но все же был с ним знаком. Мишка журналистом был настоящим, а потому позволялось ему готовить раз в месяц довольно серьезные разоблачительные и даже обличительные материалы против сильных мира сего, а Мишка с заинтересованных лиц мог получить за такие материалы серьезную финансовую поддержку от тысячи до двух тысяч долларов США — такса такая. Такие публикации прибавляли не только количество врагов, но и друзей и поклонников у него появлялось все больше и больше.
А потому, когда газета приказала долго жить и работникам было доложено, что завтра они в редакции никому не будут больше нужны, да и самой редакции уже не будет, Мишка не больно-то и горевал: его ждали в десятке других мест, уважаемый он был человек.
Взять к примеру тот же самый Оперный театр, в котором удачно служила его матушка. Мишка дважды делал великолепные материалы про театр. Первый раз ему удалось взять интервью у великой Екатерины Максимовой, которая приезжала в город в качестве члена жюри какого-то конкурса молодых театральных талантов. Гениальная балерина раскритиковала все, что ей удалось увидеть в городе: и дома, и дороги, и транспорт, и людей, и театр, конечно, вместе со всей труппой и руководством. Но Мишка сумел расшифровать магнитофонную запись интервью, так сократив ее, что наш Оперный театр стал одним из лучших в стране и в Европе! А солистам нашего балета прямая дорога в Большой и в Мариинку!
Директором театра в тот момент была Анна Егоровна, дама мудрая и сообразительная, бывшая когда-то, в советские времена, первым секретарем одного из сельских райкомов комсомола. Как уж она доросла до директорской должности, не знаю, но пригласила она к себе в кабинет Жмуркина для более обстоятельного знакомства и осталась довольна. И появилось в театре твердое и негласное распоряжение: Жмуркина в любой час дня и ночи через служебный вход в театр пускать и в служебном буфете пивом поить за счет заведения.
Служебный театральный буфет был точкой особенной: находился он на выделенной площадке служебной лестницы, ведущей в гримерки между вторыми и третьим этажами, и пройти в него через театральные лабиринты без подсказки местных старожилов с первого раза было делом затруднительным. А главное, находился этот буфет на три столика под патронатом одного из богатеньких спонсоров театра и снабжался он совсем по-особенному. Отличалось качество продуктов в этом служебном буфете для артистов от тех, что появлялись в буфете для зрителей, который располагался на первом этаже между туалетами и гардеробом: и коньяк здесь был другой, и эклеры особенные, и бутерброды. А уж про пиво и говорить нечего.
Помните ли вы пиво «Двойное золотое»? А «Мартовское» темное? А «Бархатное»? Я не про название, а про вкус? Так вот в служебном театральном буфете пиво всегда было отменным, и привозилось оно специально и из Австрии, и из Сарапула, и еще из каких-то совершенно удивительных мест.
Жмуркин сразу оценил милость Анны Егоровны и решил отблагодарить. Прибыл в тот момент в город в рамках фестиваля японской культуры на гастроли Японский имперский балет. Михаил побывал на репетиции прославленной труппы балета, чтобы иметь кое-какое представление, потому что в свое время увлекался всякого рода восточными практиками, и ужаснулся. Вы видели корову на льду? Так вот — если не видели, то полное представление о таком явлении можно получить за двадцать минут репетиции балетной труппы Японского имперского театра. Хотя Жмуркин сумел интерпретировать все убожество движений и жестов японских артистов как национальное достоинство и восточный колорит.
И опять он получил полное одобрение Анны Егоровны, а еще и предложение от нее получил: войти в попечительский совет театра. Жмуркин дал согласие, потому что участие в этом совете не давало никаких дополнительных прав или обязанностей. А вот предложение от Александра Ивановича Кротова, главного энергетика театра и негласного фаворита Анны Егоровны, было несколько серьезнее. Заметил он как-то Михаилу, что вместо того чтобы каждый вечер, поджидая после спектакля свою матушку, сидеть в артистическом буфете посасывая пиво, мог бы он заняться чем-то полезным и получать еще за это деньги.
Александр Иванович был мужичком маленьким, в смысле низкорослым, коренастым и противным. Днем он ответственно занимался вверенным ему хозяйством, чаще всего в составе какой-нибудь комиссии, составляя или подписывая многочисленные акты. А вот во время вечернего спектакля его можно было найти в буфете на первом этаже, где он ежедневно пользовал коньяк, и у него были тут определенные, но недоразвитые симпатии с буфетчицами: считался Александр Иванович большим и изысканным сердцеедом, этаким местным искандеровским бедным Маратом. Помните пожизненный девиз его: «Она осталась довольна!»
Так Михаил стал дежурным электриком оперного театра. Фронт работы его не был ограничен никакими инструкциями, а просто должен он был теперь помогать Кротову. И появился у него теперь небольшой кабинет в виде комнатки, где он мог, воткнув в розетку паяльник, что-то запаять, а Жмуркин это и любил, и умел. Вы представляете себе количество электрических лампочек, освещающих оперный театр: бра и люстры, внутри и снаружи, в залах, в вестибюлях, в коридорах, в гримерках, в цехах, в подвалах? Тысячи! И они регулярно перегорают. И их надо регулярно менять. А утюги? Простые электрические утюги в раздевалках у девочек из кордебалета, которыми они себе пачки и воротнички гладят, они что, не перегорают? И все это надо ремонтировать, перематывать или просто электрические вилку с розеткой поменять, а ведь это надо уметь.
Михаил умел!
2
Будучи человеком воспитанным, педантичным и серьезным, Жмуркин каждый день приходил на работу в костюме и галстуке, надевал открахмаленный белоснежный халат и проводил обстоятельный осмотр всех вверенных ему помещений и изучение всех заявок, обращаясь ко всем на «вы» и не допуская никакого амикошонства. Вообще он очень серьезно отнесся к своей этой работе. Он понимал, что надолго здесь не задержится, но хотелось ему оставить о себе приятные воспоминания и матушку не хотелось подводить. К тому же очень быстро Михаил понял, что все эти и солисты, и девочки из кордебалета, и даже обслуга театра и в общем, и в среднем — слабые, беспомощные, беззащитные и даже глупые существа; по крайней мере по сравнению с его бывшими коллегами, битыми-перебитыми прожженными циниками-журналистами.
Александр Иванович Кротов на некоторое непродолжительное время занял определенное место в иерархии близкого окружения Жмуркина, но очень и очень быстро освободил его. Вообще, Михаил придерживался теории какого-то американского писателя, то ли Брэдбери, то ли Азимова, что у каждого человека для комфортного существования на свете должно быть три старших товарища, как бы наставника, три сверстника-друга и три младших по возрасту, как бы ученика. Так вот Кротов временно занял место отца для Михаила в этой его системе. Александр Иванович частенько приглашал Жмуркина посидеть с ним в буфете за рюмочкой коньяка, но Михаил всегда отнекивался: и не то чтобы он не уважал Кротова, он мог бы с ним и выпить, но не в этой жуткой компании, с буфетчицами. Вот эта его внутренняя установка на свою элитарность была для него превыше всего: он всегда знал или определял свое место. И потому Михаил сидел по вечерам в другом, артистическом, буфете на третьем этаже и пил там пиво. И часто — не один.
Повадился теперь ходить к нему в гости в театр, а еще точнее, в театральный буфет Илья Криворотов, старый товарищ, спортивный репортер, журналист с телевидения. Он спокойно проходил через служебный вход театра, предъявляя корочки то Союза журналистов СССР, то давно позабытого сатирического журнала «Крокодил», то газеты «Правда». Был Илья из той самой тройки ближайших товарищей-современников Михаила, на которых, по теории американского писателя-фантаста, он мог положиться в трудный момент, и они вдвоем очень хорошо проводили время, понимая друг друга с полуслова, посиживая в служебном театральном буфете.
Буфет в свою очередь работал тоже очень странно, подчиняясь неведомым позывам его хозяйки, буфетчицы Зоси: с девяти утра и до двенадцати ночи он мог функционировать по одной только ей понятным принципам. Зося была фанатичной поклонницей оперы и балета и могла жить в здании театра — просто ее надо было найти, если тебе приспичило попасть в буфет.
У мужчин существуют десять основных тем для длительного и предметного разговора: выпивка, рыбалка, охота, карты, женщины, политика, табак, армия, автомобили, спорт. Жмуркин и Криворотов могли травить друг с другом часами, но повторить их диалоги невозможно из-за совершенно непотребной каши, сваренной ими совместно из перечисленных тем.
Хотя Илья изредка умел заострить внимание на чем-нибудь одном и, как казалось ему, самом существенном. Так, он не понимал равнодушия Михаила к многочисленным стайкам полуобнаженных молодых девушек, снующих мимо и щебечущих что-то невнятное.
— Кордебалет, — равнодушно и даже несколько брезгливо махал в их сторону рукой Жмуркин.
— Что значит кордебалет? — возмущался Илья.
— А то, что это, как планктон — недостойно внимания. К тому же… — и снова махал рукой.
— Чего ты руками машешь? Лучше познакомь меня с ними!
— Да пожалуйста. Только учти, что многим из них нет еще и шестнадцати. К тому же у них все спины в прыщах, а в гримерках у них так пахнет потом, что ни пудра, ни туалетные парфюмы не спасают. Как в конюшне.
— А ты познакомь.
— Да пошли. Я должен как раз, кстати, у них взять утюг, перемотать в нем спираль и перепаять выходные клеммы. У них пять утюгов, все старинные, сталинских времен, а может, даже и наполеоновская Жозефина ими еще пользовалась, и все время они ломаются или перегорают. Впечатление, что девчонкам нравится меня гонять туда-назад. Если хочешь, я скажу, что ты с телевидения и будешь снимать программу о молодых талантах. Хорошо?
— Что хочешь, то и говори — я поправлю. А сколько их там?
— Там пять гримерок для кордебалета, по пять, по десять девчонок. Я же не знаю — сколько их будет сегодня.
— Тогда я захвачу от Зоси пару бутылок шампанского. Никто шуметь не будет?
— Да нет, не будет. Сегодня среда, три часа дня, репетиции закончились. Бери! Только без меня, пожалуйста.
— Хорошо-хорошо, ты только познакомь меня!
Илья, с виду неуклюжий увалень на сто с лишним килограммов, был прожженным дамским угодником; для него всегда неразрешимой дилеммой стоял выбор: выпивка или женщины. Правда, ему удавалось иногда совмещать эти два своих пристрастия.
Друзья вышли из буфета, прошли по коридорчику, спустились этажом ниже, снова прошли по коридорчику, поднялись по лесенке в переход и оказались в специальном репетиционном пристрое.
Девчонок в гримерке оказалось действительно пять. Полуголые или полуодетые, они ничуть не засмущались своего состояния, по-деловому продолжая раздеваться и одеваться. Все эти перекособоченные пачки, развязанные и валяющиеся на полу пуанты подсказывали, что мужчины попали в чужой мир. Жмуркин был немногословен: он представил друга как телевизионного кинорежиссера и удалился.
3
На следующий день Косоротов явился в театр к трем. Он зашел в каморку Михаила не стучась, снял мокрую куртку и кепку, отряхивая их от воды, и плюхнулся в здоровенное глубокое дубовое кресло — по всей вероятности, театральный реквизит. А у Жмуркина вся мебель в мастерской была набрана из реквизита.
— Дождик идет такой противный, — начал Косоротов.
— А дождик-то тебе чем помешал?
— Нет-нет-нет, дождик мне никогда не мешал, и, надеюсь, не помешает. Вот вчера я с этими твоими двумя, с Юлей и с Таней…
— А с какой стороны они мои? — лениво возразил Жмуркин.
— Ну, а как же? Театр твой? Твой. Девчонки в театре служат? В театре. Значит они — твои.
— Ну, пусть. Хорошо.
— Так вот — вчера мы с Таней проводили Юлю, а потом я проводил Таню и у нее остался.
— Так ты сегодня за Таней пришел?
— Нет, наоборот — за Юлей! Я вчера Таню провожал, а сегодня я договорился с Юлей.
— Удачно у тебя все, значит, получилось?
— Удачно.
— Я так вчера и заметил — ты, как к девчонкам в гримерку зашел, так у тебя нос-то, как у лиса, вытянулся.
— В смысле?
— Ну, как у лиса в курятнике. Так что давай ты дальше работай, а я домой пойду, пообедаю, а вечером снова заявлюсь.
— Так я сейчас Юлю домой провожу и тоже к тебе вечером приду — пивка попьем. А скажи, что у тебя за терки последнее время с этим твоим начальником, с шурупом с этим, с Кротовым?
— Глупый он просто. Ревнует. А может, и завидует, что ему бесплатно коньяк в артистическом буфете не наливают.
— Так тебе же тоже коньяк бесплатно не наливают — только пиво.
— А ему кто-то сказал, что и коньяк мне тут бесплатно наливают. Так он пришел к Зосе и потребовал налить коньяку — она так его отлаяла, что хоть святых выноси, я слышал. Вот он и собачится теперь. Сегодня при всех проституткой ее обозвал; я ему вежливо так объяснил, что надо извиниться, а то он может когда-нибудь за такие слова и схлопотать. После чего он заявил, что я должен на ночь после спектакля сегодня остаться, спустить центральную большую люстру в зале и вымыть ее.
— А ты что?
— Я его послал подальше матом!
— Правильно.
Вечером, после спектакля, когда зрители уже разошлись, а работники еще только собираются, стояли в пустом вестибюле театра Нина Даниловна с Криворотовым да у дверей закрывшегося уже буфета, пошатываясь, Александр Иванович — дожидались они Михаила. Между колонн у входа о чем-то грустно совещались два сержанта в полицейской форме — они каждый вечер тут совещались для предотвращения каких-либо неожиданных эксцессов, и не напрасно.
Жмуркин, спускаясь по лестнице в вестибюль со второго этажа, естественным образом сначала наткнулся на поджидавшего его Александра Ивановича, и тот попытался его задержать, схватив за воротник куртки, но неудачно, и пришлось ему почти бежать за Михаилом, пока тот шел к своим.
— Михаил, ты что, не слышал, что я тебе приказал сегодня задержаться — мы с тобой должны спустить большую люстру и вымыть ее. Это приказ директора, Анны Егоровны, — на бегу, пьяно и суетливо выкрикивал Кротов.
— Она тебе приказала, вот ты и мыть будешь. А я… Я же тебе велел сегодня извиниться перед Зосей, а ты?
— Это что еще — я, главный инженер, да буду извиняться перед каждой проституткой.
— С чего это ты взял, что она проститутка?
— Да все они проститутки, — Александра Ивановича покачивало и было видно, что он очень пьян, — и все эти буфетчицы, и все эти дуры набитые из кордебалета, и все эти уборщицы с билетершами.
Кротов уже стоял в двух метрах от Нины Даниловны и вещал глупо и пьяно, глядя ей прямо в глаза и размахивая руками.
— Это что же — и моя мама проститутка? — как-то чуть-чуть недоумевая, спросил Жмуркин.
— Да! — ответил Кротов, тоже ничего уже не соображая.
Лучше всех и быстрее всех среагировал Илья: он, не размахиваясь, ткнул своим огромным кулаком в лицо Кротову, и тот с рассеченной бровью уселся на мраморный пол, заливаясь кровью. Вот почему полицейские сержанты должны дежурить в вестибюлях всех театров: они стремглав бросились к Илье и к лежащему окровавленному Кротову. Но побоялись они хватать за руки такого крупного мужчину, как Криворотов, к тому же в руках у него уже сверкало красненькое удостоверение, пусть и Союза журналистов, но все же. Зато в руках у Жмуркина сверкало такое же красненькое, но уже удостоверение подполковника ФСБ, и он дал рассмотреть его в подробностях полицейским служащим. А сам он смотрел на этих блюстителей порядка свысока, как на что-то недостойное и портящее красоту и тишину нашего города.
— Извините, господин подполковник, — пролепетали.
— Вы свободны, товарищи, — хорошо поставленным голосом скомандовал сержантам Жмуркин, и те удалились.
— Откуда у тебя такие корочки? — спросил у друга Илья.
— Я тебе потом как-нибудь расскажу, — подняв одну бровь, серьезно ответил Михаил.
Больше на работу в Оперный театр Жмуркин не ходил.
Да, по-моему, Кротов тоже.
2023