(200 лет Н. А. Некрасову — эхо юбилея)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2022
Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА
Доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России, историк литературы.
Великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов (1821–1878) оставил нам замечательное художественное наследие, имеющее не только литературную ценность, но и поразительную историческую достоверность. Некрасовское лиро-эпическое творчество при всем его эстетическом своеобразии носит характер уникального документа. Это потрясающая правда о судьбе многострадальной русской земли, о жизни русского народа-страстотерпца:
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цингой.
Грабили нас грамотеи-десятники,
Секло начальство, давила нужда…
Все претерпели мы, Божии ратники,
Мирные дети труда!
Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Все ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?..
(«Железная дорога» (1864))[1]
Забывать это нельзя, невозможно. В том числе для того, чтобы не считать тот самодержавно-бюрократический строй, ту буржуазно-капиталистическую эпоху, антинародную сущность которой во всем ее безбожном безобразии раскрыл поэт, идеалом общественного устройства, как пытаются преподносить ее сегодня с самых высоких политических трибун и священнических кафедр.
Поделюсь своими личными впечатлениями о преподавании курса истории литературы в средней школе и в вузе на протяжении последних четырех десятилетий и о восприятии молодыми людьми разных поколений творчества Некрасова. Оно, по моим наблюдениям, никогда не вызывало ни восторга, ни особого интереса у старшеклассников и студентов. Их отношение к некрасовской поэзии было более чем сдержанным. И вот почему.
Молодым людям советского времени, которым внушалось: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди — надейся и жди», — эмоционально нелегко было читать стихи о вековечных муках и страданиях, беспросветной нужде и лишениях простого народа, об истерзанной русской земле: «И на родимую землю мою / Все накипевшие слезы пролью…» («Саша» (1855) — 4, 10). Советскому человеку представлялось, что все это безысходное народное горе в нашей стране навсегда ушло в прошлое. Казалось также, что это вовсе не подходящие мотивы для высокого искусства поэзии. Вместо чарующей музыки лирических излияний наподобие фетовских: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» — стихи Некрасова наполнены иными звуками, режущими сердце и слух нестерпимой дисгармонией. Это «звуки барабанов, цепей, топора» (2, 152), скрипов, визгов, рыданий и стонов:
Но напрасно мужик огрызается.
Кляча еле идет — упирается;
Скрипом, визгом окрестность полна.
Словно до сердца поезд печальный
Через белый покров погребальный
Режет землю — и стонет она,
Стонет белое снежное море…
Тяжело ты — крестьянское горе!
(«Балет» (1866) — 2, 240)
По верному отзыву современного Некрасову литературного критика М. А. Антоновича, поэт «не увлекал читателя картинностью, яркостью красок и фантастическим очаровательным блеском, а скорее убеждал его трезвою, простою правдою»[2]. Сам Некрасов говорил, что в этом «много Правды горькой и простой…» (2, 225). Он осознавал нетрадиционную «непоэтичность» своих стихов: «Нет в тебе поэзии свободной / Мой суровый, неуклюжий стих…» (1, 162). Предвидя упреки в «прозаичности» основного объекта изображения в его лирике, Некрасов обращается не только к современному ему поколению, но и словно бы к молодым людям будущего, сознавая, что им также не придется жить в процветающем мире:
Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть ее должна,
Не верьте, юноши! Не стареет она.
О, если бы ее могли состарить годы!
Процвел бы Божий мир!..
(«Элегия» (1874) — 3, 151)
И все же некрасовские стихи ни в коем случае нельзя назвать «неуклюжими». Современник поэта, литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, восторгаясь высоким лиризмом стихотворений Некрасова, обращался к нему: «Поэт! Поэт! Что же Вы морочите-то нас и «неуклюжим» стихом, и «догоранием любви?»[3] Глубокая любовь к почве звучит в произведениях Некрасова, и поэт сам искренно сознает эту любовь».
Некрасовское творчество — это настоящая лирика, задушевная, чуткая, наполненная свежими, неожиданными образами. Истинные шедевры, изумительные жемчужины русского поэтического искусства — многие стихотворения и поэмы Некрасова, в том числе любимые с детства, узнаваемые: «Дедушка Мазай и зайцы», «Генерал Топтыгин», «Крестьянские дети» (отрывок «Мужичок с ноготок»), «Школьник», «Накануне Светлого праздника», «Забытая деревня» с ее рефреном «Вот приедет барин…»; ставшие народными песнями «Коробейники» («Ой, полна, полна коробушка…»), «Тройка» («Что ты жадно глядишь на дорогу…»); «Мороз, Красный нос» с гимном русской женщине «Есть женщины в русских селеньях…»; «Влас», у которого «Сила вся души великая / В дело Божие ушла…», и другие.
Народные ходатаи за правду, с их общим на всех крестом тяжких страданий, в хрестоматийном стихотворении «Размышления у парадного подъезда» (1858) глубоко в подтексте лирической образности уподоблены распятому Христу («крест» и «кровь»):
Загорелые лица и руки,
Армячишка худой на плечах.
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых. (2, 47)
Но у власть имущих — тех, к кому идут на поклон в поисках справедливости странники, — «на шее нет креста»:
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
(«Кому на Руси жить хорошо» (1878) — 5, 156)
Крестьянских ходоков с их неизбывным горем, с извечными нерешенными проблемами не допустили к высокопоставленной персоне даже на порог (в наше время простым людям также нереально добиться аудиенции у первых лиц хотя бы муниципального уровня, не говоря уже о региональном и тем более — федеральном):
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его Бог!»,
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами… (2, 48)
Человеком «с народным сердцем»[4] справедливо называл Некрасова критик Аполлон Григорьев. В многоголосом хоре народных стонов:
За заставой, в харчевне убогой
Все пропьют бедняки до рубля
И пойдут, побираясь дорогой,
И застонут… Родная земля!
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал? (2, 49) —
громко звучит стон сердца самого поэта:
Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
(«Надрывается сердце от муки…» (1863) — 2, 152)
Стенания и стоны захлестнули всю русскую землю. Всеобщий стон измученного народа в финале «Размышлений у парадного подъезда» усилен многократным строфическим повтором. Анафора «Стонет он…» в предельном эмоционально-смысловом выражении передает великую скорбь всей народной России: «великою скорбью народной / Переполнилась наша земля», — а не только частное горе каждого без исключения простого человека:
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету Божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъезда судов и палат. (2, 49)
К «властителям и судиям» обращает поэт свой праведный гнев, когда рисует образ одного из «вершителей» судеб страны, обрекающего народ на страдания:
Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,
И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.
Что тебе эта скорбь вопиющая,
Что тебе этот бедный народ?
Вечным праздником быстро бегущая
Жизнь очнуться тебе не дает. (2, 48)
В своих тягостных «Размышлениях…» о будущем народа Некрасов не был оптимистичен:
Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Все, что мог, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?.. (2, 49)
В социалистическую эпоху с ее чаяниями скорого светлого будущего, которое будто бы вот-вот должно наступить, нужно только еще больше усилий, ударного труда, побольше энтузиазма в строительстве коммунизма, — в эту эпоху тема беспросветных народных страданий отходила на второй план. Обществу дали надежду, поманили призрачным коммунистическим идеалом (сами основатели учения Маркс и Энгельс говорили именно о призраке: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма»). Ради этого призрака люди в СССР готовы были выносить все тот же тяжкий рабский труд на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, на «стройках века». И не просто самоотверженно, с полной самоотдачей, а именно радостно, окрыленно, все с той же «мечтой-идеей». Да и стихи, песни были под стать:
Я там, где ребята толковые,
Я там, где плакаты «Вперед»,
Где песни рабочие новые
Страна трудовая поет.
Через несколько десятков лет все героические трудовые достижения советских людей были практически уничтожены. Заводы, фабрики в городах, сельскохозяйственные предприятия, животноводческие фермы, машинно-тракторные станции в селах были закрыты, разрушены. Русские деревни с их некогда кипучей, деятельной жизнью обезлюдели, вымерли. Результатами неимоверных усилий трудового народа воспользовалась кучка новых «хозяев жизни».
Когда весь Советский Союз распевал: «Веселей, ребята, выпало нам / Строить путь железный, а короче — БАМ», никто не вспоминал некрасовские строки:
Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет все, что Господь ни пошлет!
Вынесет все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется — ни мне, ни тебе. (2, 170)
Предсказание о русском трудовом народушке, о недостижимой для него «прекрасной поре» сохраняет свою актуальность до сего времени. В стихотворении «Железная дорога» поэт обращался к маленькому мальчику Ване и говорил, что даже ему не суждено будет увидеть чаемого светлого будущего. Вслед за Некрасовым спустя двести лет мы все так же можем повторить нашим детям и внукам: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную / Уж не придется — ни мне, ни тебе».
Современники поэта воспринимали его произведения как манифест революционной демократии, призыв к национально-освободительной борьбе. Некоторым читателям прежде и сейчас (хотя многие ли теперь читают Некрасова?) его стихи казались излишне назидательными, тенденциозными. Однако элемент дидактизма в лирике вызван ничем иным, как всепоглощающей любовью Некрасова к народу. В сложном эмоционально-смысловом комплексе соединялись у поэта-гражданина пламенная любовь к измученной Родине и жгучая ненависть к ее угнетателям:
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья, —
И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных, и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
(«Блажен незлобивый поэт…» (1852) — 1, 98)
Именно такая любовь-ненависть воодушевляла Некрасова, служила источником вдохновения, что и обусловливало неповторимое идейно-художественное своеобразие его произведений. Муза поэта на протяжении всего его творческого пути — родная сестра страдающего народа. Такой она была в 1840-е годы («Вчерашний день, часу в шестом…» (1848)):
Вчерашний день, часу в шестом
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» (1, 69)
Такой же «сестрой народа» оставалась некрасовская Муза и спустя тридцать лет, до конца 1870-х годов:
Не русский — взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…
(«О Муза! я у двери гроба!» (1877) — 3, 218)
и до последнего вздоха поэта:
О Муза! наша песня спета.
Приди, закрой глаза поэта
На вечный сон небытия,
Сестра народа — и моя!
(«Музе» (1876) — 3, 183)
В романе «Три страны света» (1848) Некрасов выразил мысль о том, что всецелая увлеченность творца идеей предопределяет также высокую художественность его творения: «Когда художник до такой степени проникнут своей идеей, что не расстается с ней ни на минуту, что бы ни делал, о чем бы ни говорил, — верный признак, что произведение будет хорошо». В унисон звучат знаменитые строки некрасовской «Элегии» (1874):
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру, неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба… (3, 151)
Духовное родство с народом, любовь к нему была не просто идеей, но являлась также глубоко личным чувством Некрасова. Это заметил и верно выразил его ровесник Фёдор Михайлович Достоевский (1821–1881): «любовь к народу была у Некрасова как бы исходом его собственной скорби по себе самом. <…> В служении сердцем своим и талантом своим он находил все свое очищение перед самим собой. Народ был настоящею внутреннею потребностью его не для одних стихов. В любви к нему он находил свое оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой. <…> В любви к народу он находил нечто незыблемое, какой-то незыблемый и святой исход всему, что его мучило. А если так, то стало быть, и не находил ничего святее, незыблемее, истиннее, перед чем преклониться»[5].
Первое оригинальное произведение Достоевского — роман «Бедные люди» (1846) —было опубликовано в «Петербургском сборнике», собранном и изданном Некрасовым. «Новый Гоголь явился», — с таким восторгом отозвался поэт о рукописи никому неизвестного тогда Достоевского, направившего свой писательский талант на защиту «бедных людей», «униженных и оскорбленных».
Их жизнь сам Некрасов знал не понаслышке. Лишенный какой бы то ни было материальной поддержки за то, что посмел ослушаться деспота-отца, прочившего сыну карьеру на военной службе, поэт уже в юности на своем собственном горьком опыте познал ужасы нищеты, голода, беспросветной нужды. Молодой человек в свои неполные 17 лет, вопреки родительской воле, летом 1838 года уехал из родного имения Ярославской губернии в Петербург, чтобы заняться в столице литературой — делом, к которому чувствовал пылкое внутреннее призвание. Но поначалу юноше пришлось вести жизнь литературного поденщика, чуть ли не раба: за жалкие гроши писать все, что только можно было хотя бы где-нибудь опубликовать.
Позднее в романе «Три страны света», написанном совместно с его гражданской женой А. Я. Панаевой, Некрасов нарисовал образ тупого, жадного и высокомерного издателя, который с презрением прогоняет нищего молодого литератора, даже не удосужившись прочитать его произведение. Без сомнения, в этой сцене унижения начинающего писателя много автобиографического: «мальчишка какой, который с голоду пишет в шестом этаже <…> Да ведь он сам виноват. Приходит бледный, мизерный такой, жмется, запинается, точно сейчас уличили его, что он платок из кармана украл… “Где вы служите?” — спрашиваю я. — Нигде, — говорит. “Какой ваш чин?” — Никакого, — говорит. <…> Ну, каков литератор? <…> — Какая же причина, — говорит, — вашего отказа? — Я рассмеялся. “Ну, какая причина? Ты, любезнейший, посмотри на себя, — говорю, — так и увидишь, какая причина”» (164–165).
В стихотворении «Праздник жизни — молодости годы…» (1855) поэт писал о себе:
Праздник жизни — молодости годы —
Я убил под тяжестью труда
И поэтом, баловнем свободы,
Другом лени — не был никогда. (1, 162)
Некрасов говорил о том времени: «Господи, сколько я работал. Уму непостижимо, сколько я работал». Но этот тяжкий труд не приносил ни морального удовлетворения, ни хотя бы скромного достатка. Некрасов вспоминал о начале 1840-х годов: «Это было самое горькое время. Ровно три года я чувствовал себя каждый день голодным. Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан, где дозволялось читать газеты, даже если ничего и не спросил для себя. Возьмешь, бывало, газету, а сам пододвинешь к себе тарелку с хлебом и ешь». Даже в морозные зимы поэт носил тонкое холодное пальто, ночевал на чердаках, на личном опыте познал жизнь петербургских трущоб.
Роман «Три страны света» открывается эпизодом, возможно, связанным с подлинной биографией Некрасова. В комнатушке главного героя Тимофея Каютина — бедного молодого дворянина — ранним утром 183* года домохозяин выставил оконную раму, пока постоялец спал, чтобы хорошенько проморозить его и таким образом понудить жильца погасить долг по квартирной плате. Множество других автобиографических реалий, даже до мельчайших деталей, также вовлекаются в повествование: «Каютин отыскал старое пальто, <…> которое, впрочем, оказалось хоть куда, только петли прорваны» (33).
Тем не менее «школа бедности» (243) не сломила Некрасова, а только укрепила его духовную решимость не оставлять избранного пути: «Я дал себе слово не умереть на чердаке. Нет, — думал я, — будет и тех, которые погибли прежде меня, — я пробьюсь во что бы то ни стало». Так же настроен его герой Каютин: «Я соберу все мои силы, — буду работать без сна и без отдыха, добьюсь, что жизнь наша будет обеспечена, счастье наше будет упрочено» (28), — клянется он любимой девушке. В прямом смысле без сна и без отдыха работал сам Некрасов: «Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь, никуда ни ногой, огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на час, другой и опять за то же…»
Слово, данное самому себе: выбиться из нищеты, реализовать свой талант «во что бы то ни стало», — Некрасов сдержал:
Но с детства прочного и кровного союза
Со мною разорвать не торопилась Муза:
Чрез бездны темные насилия и зла,
Труда и голода она меня вела –
Почувствовать свои страданья научила
И свету возвестить о них благословила…
(«Муза» (1852) — 1, 100)
Он стал первостепенным поэтом, знаменитым издателем, редактором и автором легендарных журналов «Современник» и «Отечественные записки» — сверхпопулярных в России середины XIX века. В них Некрасов сумел сплотить наилучшие литературные силы страны, среди которых были Ф. М. Достоевский, И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, А. Н. Островский, Л. Н. Толстой, М. Е. Салтыков-Щедрин.
Наконец, Некрасов заработал свой вожделенный «миллион», который грезился ему еще в годы голодной юности. Некоторые отзвуки жизненного пути поэта слышны в строфах его «современной баллады» «Секрет» (1855):
Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени —
В кармане моем миллион! (1, 160–159)
Впрочем, в этой балладе представлена совсем другая история — предсмертная исповедь, позднее раскаяние старого богача-скряги, который нажил свое состояние воровством и грабежами.
В некрасовском творчестве показано, что в России это самый обычный и привычный путь первоначального сколачивания капиталов:
Где сплошь да рядом — видит Бог! —
Лежат в основе состоянья
Два-три фальшивых завещанья,
Убийство, кража и поджог! (4, 240)
Один из антигероев сатирической поэмы «Современники» (1875) с говорящей фамилией Зацепин в порыве запоздалой откровенности, когда сам же он явился причиной гибели своего единственного сына, признается:
Я — вор! Я — рыцарь шайки той
Из всех племен, наречий, наций,
Что исповедует разбой
Под видом честных спекуляций!
<…>
Где позабудь покой и сон,
Добычу зорко карауля,
Где в результате — миллион
Или коническая пуля! (4, 240)
Возвращаясь к разговору о современном восприятии поэта студентами филологического факультета (другие вряд ли читают Некрасова), надо отметить весьма показательную особенность. Нынешним молодым людям его творчество уже не кажется архаичным, устаревшим, как представлялось молодежи в советский период. Наоборот, познакомившись с поэмой «Современники» сегодня, юноши и девушки единодушно подтверждают свое впечатление некой удивительной «машины времени»: то ли мы переместились в эпоху, описанную Некрасовым, то ли он перенесся в день нынешний и является нашим современником, очевидцем происходящего в России здесь и сейчас, изображая в точности эпоху дикого капитализма.
Поэма открывается меткой характеристикой этой эпохи. Подмечено и выражено настолько верно, что некрасовские слова сразу же стали универсальной крылатой фразой:
Я книгу взял, восстав от сна,
И прочитал я в ней:
«Бывали хуже времена,
Но не было подлей». (4, 187)
В «Современниках» представлен целый свод «новейших господ». Это буржуа, капиталисты, ростовщики-банкиры, коррумпированная государственная администрация с армией жадных чиновников, сословие так называемых благородных, продавших честь и совесть ради преступной наживы:
Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона. (4, 241)
Все они видят свой идеал не в России, а в «американской мечте» о быстром обогащении:
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно…
Шуйско-Ивановский гусь —
Американец?.. Конечно!
Что ни попало — тащат,
«Наш идеал, — говорят, —
Заатлантический брат:
Бог его — тоже ведь доллар!..» (4, 241)
Поклоняясь золотому тельцу: «идеал их — телец золотой» (2, 236), — истинного Бога они чтут только ханжески. Так, «миллионщик-мукомол», привыкший умасливать остатки нечистой совести псевдорелигиозным благочестием, подобные советы раздает также своим преступным собратьям:
Чтобы совесть успокоить,
Поговей-ка ты постом,
Да советую устроить
Богадельный дом.
Перед ризницей святою
В ночь лампадки зажигай,
Да получше, без отстою,
Масло наливай! (4, 242–243)
В сатирической поэме изобличена целая галерея таких лихоимцев. Среди них — персонаж с весьма характерной фамилией — Савва Антихристов. Его сообщник, такой же пособник антихриста — садист-мироед, «купчина толстопузый» с фамилией, не менее говорящей:
Подошел и Фёдор Шкурин.
«Прочь! Не подходи!
Вместо сердца грош фальшивый
У тебя в груди!
Ты ребенком драл щетину
Из живых свиней,
А теперь ты тянешь жилы
Из живых людей!» (4, 243)
Еще один из когорты «денежных мешков» беззастенчиво бахвалится:
Уж лучше бить, чем битым быть,
Уж лучше есть арбузы, чем солому…
Сознал ты эту аксиому?
Так, стало, не о чем тужить! (4, 247)
Эти алчные, прожорливые вурдалаки, сосущие народную кровь, заглатывающие в свои адские утробы достояние и богатства России, не насытятся никогда, у них «иные аппетиты»:
И то уж хорошо, что выиграл ты бой…
Толпа идет избитою тропой;
Рабы довольны, если сыты,
Но нам даны иные аппетиты…
О Господи! Удвой желудок мой!
Утрой гортань! Учетвери мой разум!
Дай ножницы такие изобресть,
Чтоб целый мир остричь вплотную разом (4, 247)
Здесь и «жиды-банкиры» (4, 245), исполняющие свою «Еврейскую мелодию». В ней подаются «толковые советы», как избежать ответственности, проворовавшемуся грабителю государственной казны:
Денежки есть — нет беды,
Денежки есть — нет опасности
(Так говорили жиды,
Слог я исправил для ясности).
Вытрите слезы свои,
Преодолейте истерику.
Вы нам продайте паи,
Деньги пошлите в Америку.
Вы рассчитайте людей,
Вы распустите по городу
Слух о болезни своей,
Выкрасьте голову, бороду,
Брови… Оденьтесь тепло.
Вы до Кронштадта на катере,
Вы на корабль… под крыло
К насей финансовой матери[6].
Денежки — добрый товар, —
Вы поселяйтесь на жительство,
Где не достанет правительство,
И поживайте как — царрр!.. (4, 245)
О чужеродном кабальном иге, опутавшем Россию, настоятельно предупреждали Святые отцы — христианские подвижники. «Видимыми бесами» назвал иудеев в V веке святитель Кирилл, патриарх Александрийский; «самые души иудеев есть жилища демонов», — утверждал святитель Иоанн Златоуст.
В Евангелии от Иоанна повествуется, как Господь Иисус Христос обличал сатанизм иудеев: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин. 8: 44); «Кто от Бога, тот слушает слова Божии. Вы потому не слушаете, что вы не от Бога» (Ин. 8: 47). От общения с подобными безбожниками предостерегал апостол Павел: «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными. Ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою?» (2 Кор. 6: 14)
Современник Некрасова, великий русский писатель Николай Семёнович Лесков в романе «На ножах» разоблачил один из распространенных способов многовековой массовой мимикрии противников Христа, подобных еврею Тихону Кишенскому — экс-нигилисту, жадному и хитрому ростовщику, мошеннику, продажному журналисту, вероломному интригану, шпиону, «полицианту», подлецу и предателю — словом, «деятелю на все руки». Таким, как он, «нужен столбовой дворянин», в том числе и для того, чтобы под прикрытием русских, особенно знатных, фамилий пробираться на руководящие должности, занимать ключевые посты в государственных, коммерческих, религиозных, общественных учреждениях России с целью кабалить, разлагать и уничтожать коренное население страны, глумясь над его христианскими идеалами и православной верой; маскируясь русскими именованиями и вывесками; снаружи рядясь в овечьи шкуры, будучи изнутри волками; фарисейски прикрываясь благими целями доброделания, безбожно обогащаться, получать свои барыши, выгоды, прибыли и сверхприбыли, служить не Богу, а мамоне.
В одной компании с грабителями и коррупционерами — видный государственный деятель, носящий личину неподкупного борца с коррупцией:
Гонитель воров беспощадный,
Блистающий честностью муж
Ждет случая хапнуть громадный,
Приличный амбиции куш! (4, 242)
Все они чувствуют себя героями, «триумфаторами» (глава «Юбиляры и триумфаторы»), торжествующими «блестящую победу» в ограблении России:
Мелькают крупные слова:
«Герою много лет…»
«Ликуй, Орел!..» «Гордись, Москва!»
«Бердичеву привет…» (4, 188)
Ужасающе омерзительны паразитирующие на жизни страны и народа эти ликующие упыри. Общения с ними надо чуждаться, подобно тому, как следует избегать малейшего соприкосновения с гнусными тварями, мерзкими ядовитыми гадами:
Прочь! Гнушаюсь ваших уз!
Проклинаю процветающий,
Всеберущий, всехватающий,
Всеворующий союз!.. (4, 245)
«Струны карающей лиры» (2, 231) в оригинальной мозаике поэмы задевают и «военных чинов», и «статских тузов», и «безличную сволочь салонов» (2, 232) — «Общество пестрое: франты, гусары / И генерал, и банкир, и кулак» (4, 204) — всех, у кого на уме только деньги, нажива, капитал, стремление к безумной роскоши:
Каждый графом живет:
Дай квартиру в пятьсот,
Дай камин и от Тура кушетку.
Одевает жену —
Так, что только ну, ну!
И публично содержит лоретку!
(«Финансовые соображения» (1861) — 2, 102)
В поэме «Балет» (1866) Некрасов изобличает тлетворную атмосферу духовно-нравственного разложения, распада человеческих связей, физического вырождения:
Разорило чиновников чванство,
Прожилась за границею знать,
Отчего оголело дворянство,
Неприятно и речь затевать! (2, 233)
Всеобщая продажность как следствие маниакальной одержимости идеей обогащения любыми путями доходит до крайних пределов. Даже молодые люди — и юноши, и барышни — готовы выставлять себя, свою юность на продажу. Но богатых дряхлых покупателей — охотников до такого «товара» — еще требуется поискать:
Тщетно юноши рыщут по балам,
Тщетно барышни рядятся в пух —
Вовсе нет стариков с капиталом,
Вовсе нет с капиталом старух! (2, 233)
Солидные капиталы в России, конечно, есть. Только сосредоточены они в руках у немногих:
Есть в России еще миллионы,
Стоит только на ложи взглянуть,
Где уселись банкирские жены, —
Сотня тысяч рублей, что ни грудь!
В жемчугах лебединые шеи,
Бриллиант по ореху в ушах!
В этих ложах — мужчины-евреи,
Или греки, да немцы в крестах. (2, 235)
Потребительским товаром также становится женская красота:
Позавидуй! Эффект чрезвычайный!
Бриллианты, цветы, кружева,
Доводящие ум до восторга,
И на лбу роковые слова:
«Продается с публичного торга!»
(«Убогая и нарядная» (1857) — 2, 40)
Представительницы прекрасного пола, напрочь лишенные возвышенных чувств, мечтают не о любви, а том, как бы продать свою красоту подороже:
Вообще в бельэтаже сияло
Много дам и девиц красотой.
Очи чудные так и сверкали,
Но кому же сверкали они?
Доблесть, молодость, сила — пленяли
Сердце женское в древние дни.
Наши девы практичней, умнее,
Идеал их — телец золотой,
Воплощенный в седом иудее,
Потрясающем грязной рукой
Груды золота… (2, 236)
Со времени создания этих некрасовских произведений с их социально-политической аналитикой словно ничего не изменилось. Поэт живет в двух эпохах: в конце XIX-го века и в веке XXI-м. По-прежнему в России:
Администрация — берет
И очень скупо выпускает,
Плутосократия дерет
И ничего не возвращает
(«Что нового?» — 3, 221)
Все так же страна в глубоком финансовом кризисе:
Из столиц каждый час
Весть доходит до нас
Про какой-то финансовый кризис.
Эх! Вольно ж, господа,
Вам туда и сюда
Необдуманно деньги транжирить.
(«Финансовые соображения» (1861) — 2, 100)
Процветания, обновления народной жизни к лучшему не замечается нигде и, по всей видимости, ждать его в скором будущем глупо:
Что ж я не вижу следов обновленья
В бедной отчизне моей?
Те же напевы, тоску наводящие,
С детства знакомые нам,
И о терпении новом молящие
Те же попы по церквам.
В жизни крестьянина, ныне свободного,
Бедность, невежество, мрак.
Где же ты, тайна довольства народного?
Ворон в ответ мне прокаркал: «дурак!»
(«Время-то есть, да писать нет возможности…» (1876) — 3, 173)
Тех, кто ратует за идеалы «любви, свободы, мира», в «век крови и меча» становится все меньше:
Где вы — певцы любви, свободы, мира
И доблести?.. Век «крови и меча»!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача…
(«Поэту (Памяти Шиллера)» (1874) — 3, 166)
При таком социально-политическом устройстве, когда «Душно! Без счастья и воли / Ночь бесконечно длинна. / Буря бы грянула, что ли? / Чаша с краями полна!» (3, 64) –культивируются провокации, доносы, предательство:
В наши дни одним шпионам
Безопасно, как воронам
В городской черте.
(«Праздному юноше» — 3, 225)
Люди, неравнодушные к судьбе родины и народа, практически лишены возможности собраться с силами. Поле деятельности для честных и активных ограничено репрессивными механизмами, запущенными властью в полную силу:
За желанье свободы народу
Потеряем мы сами свободу,
За святое стремленье к добру, —
Нам в тюрьме отведут конуру.
(«За желанье свободы народу…» — 3, 228)
Боль об истерзанном народе и о замученных его защитниках наполняется в некрасовской лирике молитвенным пафосом:
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
(«Тишина» (1857) — 4, 52)
Это общая молитва с народом — едиными усты и единым сердцем:
Все население, старо и молодо,
С плачем поклоны кладет,
О прекращении лютого голода
Молится жарко народ.
Редко я в нем настроение строже
И сокрушенней видал!
«Милуй народ и друзей его, Боже! —
Сам я невольно шептал. —
Внемли моление наше сердечное
О послуживших ему…
Об осужденных в изгнание вечное,
О заточенных в тюрьму,
О претерпевших борьбу многолетнюю
И устоявших в борьбе,
Слышавших рабскую песню последнюю,
Молимся, Боже, Тебе».
(«Молебен» (1876) — 3, 181)
В стихотворении «Пророк» (1874) Некрасов создал идеальный образ выдающегося общественного деятеля — отважного борца со злом и с несправедливостью. Это не портрет Н. Г. Чернышевского (как учили в советской школе), а поэтическое выражение гражданского идеала. Однако земной путь такого пророка, отважно несущего заповеди Христа, — это крестный путь. Он исполнен страданий, заканчивается трагически, подобно земному пути Господа на Голгофе:
Его еще покамест не распяли,
Но час придет — он будет на кресте;
Его послал Бог гнева и печали
Рабам земли напомнить о Христе. (3, 154)
Лирического героя некрасовской поэзии восхищает способность к самоотверженному служению Истине. Эта судьба представляется возвышенной и завидной:
Есть времена, есть целые века,
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее — тернового венка…
(«Мать» (1868) — 3, 62)
Но в себе самом поэт не находил достаточно сил, чтобы разделить такую судьбу. Оттого испытывал он настоящую духовную скорбь, постоянные укоры совести:
Узы дружбы, союзов сердечных —
Все порвалось: мне с детства судьба
Посылала врагов долговечных,
А друзей уносила борьба.
Песни вещие их не допеты,
Пали жертвой насилья, измен
В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен.
(«Скоро стану добычею тленья…» (1876) — 3, 176)
Некрасову всегда казалось, что для родины и народа он сделал слишком мало — и в творческом плане, и в общественно-политической жизни: «Мне борьба мешала быть поэтом, / Песни мне мешали быть бойцом» («З<и>не» (1876) — 3, 175). Наделенный даром неумолкающей совести, он скорбел и «по себе самом» (согласно чуткому замечанию Достоевского), по своему собственному несовершенству:
Любовь и Труд — под грудами развалин!
Куда ни глянь — предательство, вражда,
А ты молчишь — бездействен и печален,
И медленно сгораешь от стыда.
И Небу шлешь укор за дар счастливый:
Зачем тебя венчало им оно,
Когда душе мечтательно-пугливой
Решимости бороться не дано?..
(«Поэту» (1877) — 3, 302)
Зинаида Гиппиус в работе «Загадка Некрасова» (1938) справедливо и тонко отмечала, что поэту «был послан великий дар — Совесть, если в песнях его плачет она, и ею терзались его душа и тело. Не она ли подсказала — не уму, а сердцу его, что не нужно оправданья, нужно прощенье?»[7]
Пусть не забывают об этом те «радетели», которые даже и сегодня пытаются чернить имя великого Поэта, жонглируя фактами его частной жизни и оставляя в стороне его творческий подвиг:
Много, я знаю, найдется радетелей,
Все обо мне прокричат,
Жаль только, мало таких благодетелей,
Что погрустят да смолчат.
(«Угомонись, моя Муза задорная…» (1876) — 3, 177)
К «остервенелой толпе» злопыхателей, готовых побивать камнями за каждый нетвердый шаг или неверный «лиры звук», но забывающих о Христовой заповеди: «кто из вас без греха первый брось <…> камень» (Ин. 8: 7), обращался Некрасов в стихотворении «Зачем меня на части рвете…» (1867): «Не оправданий я ищу, / Я только суд твой отвергаю» (3, 45).
«Некрасов никогда, ни перед кем и ни в чем, не оправдывался: он только просил прощенья. Родине, друзьям, врагам, любимой женщине он говорил «прости»! «Прости» было и последним, невнятно прошептанным словом его перед кончиной»[8]. Как лирическое заклинание звучит шедевр некрасовской любовной лирики из «Панаевского цикла» стихотворений:
Прости! Не помни дней паденья,
Тоски, унынья, озлобленья, —
Не помни бурь, не помни слез,
Не помни ревности угроз!
Но дни, когда любви светило
Над нами ласково всходило
И бодро мы свершали путь, —
Благослови и не забудь!
(«Прости» (1856) — 2, 30)
Еще в ранней молодости поэт задумывался о том, как совершится последний исход от земной жизни. В юношеский сборник стихотворений Некрасова «Мечты и звуки» было включено послание «Смерти» (1838). 17-летнему поэту мечталось, чтобы при переходе к «жизни неземной» душа была свободной от греховной суетности, молитвенно настроенной, чистой:
Не приходи в часы волнений,
Сердечных бурь и мятежей,
Когда душа огнем мучений
Сгорает в пламени страстей. <…>
Приди ко мне в часы забвенья
И о страстях и о земле,
Когда святое вдохновенье
Горит в груди и на челе; <…>
Когда я мыслью улетаю
В обитель к Горнему Царю,
Когда пою, когда мечтаю,
Когда молитву говорю.
Я близок к Небу — смерти время!
Нетруден будет переход;
Душа, покинув жизни бремя,
Без страха в Небо перейдет… (1, 188–189)
Спустя 40 лет после этих стихов жизненный круг замкнулся. Прежде чем перейти в жизнь вечную (Ин. 12: 50) Некрасов претерпел длительное мучительное умирание от тяжелой болезни:
Двести уж дней,
Двести ночей
Муки мои продолжаются;
Ночью и днем
В сердце твоем
Стоны мои отзываются
(«З<и>не» (1876) — 3, 179)
В перерывах между приступами нестерпимой боли поэт и на смертном одре продолжал творить. Его цикл «Последние песни» (1876–1877) — это не только хроника течения смертельной болезни, физических и нравственных мучений страдальца:
Непобедимое страданье,
Неутолимая тоска…
Влечет, как жертву на закланье,
Недуга черная рука. (3, 203)
Здесь слышится и своеобразное «самоотпевание» поэта:
Скоро стану добычею тленья.
Тяжело умирать, хорошо умереть;
Ничьего не прошу сожаленья,
Да и некому будет жалеть. (3, 176)
В полный голос звучат мотивы исповедальные, покаянные:
О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба —
Не плачь! Завиден жребий наш <…>
(«О Муза! я у двери гроба!..» (1877) — 3, 218)
В то же время Некрасов сохраняет стойкость и мужество, проявляет необыкновенную силу духа:
Борюсь с мучительным недугом,
Борюсь — до скрежета зубов…
О Муза! ты была мне другом,
Приди на мой последний зов!
Уж я знавал такие грозы;
Ты силу чудную дала,
В колючий терн вплетая розы,
Ты пытку вынесть помогла.
(«Вступление к песням 1876–1877 годов» — 3, 184)
С исключительным лирическим проникновением обращается поэт к Родине, которой служила его Муза, смиренно испрашивая прощения: «За каплю крови, общую с народом, / Мои вины, о Родина! прости!..» (3, 41) — и последнего благословения:
Много истратят задора горячего
Все над могилой моей.
Родина милая, сына лежачего
Благослови, а не бей!..
(«Угомонись, моя Муза задорная…» (1876) — 3, 177)
«Венец любви, венец прощенья, / Дар кроткой Родины твоей…» («Баюшки-баю» (1877) — 3, 204) поэту был ниспослан.
Поразительно, что похоронные мотивы «самоотпевания» слились у Некрасова с мотивами оптимистичными, жизнеутверждающими:
Устал я, устал я… мне время уснуть,
О Русь! ты несчастна… я знаю…
Но все ж, озирая мой пройденный путь,
Я к лучшему шаг замечаю.
(«Устал я …» (1877) — 3, 217)
Торжествующий голос поистине пасхального Воскресения, победного возрождения также в полную силу звучит в «Последних песнях» Некрасова:
Так запой, о поэт! Чтобы всем матерям
На Руси на Святой, по глухим деревням,
Было слышно, что враг сокрушен, полонен,
А твой сын — невредим, и победа за ним,
Не велит унывать, посылает поклон.
(«Так запой, о поэт!..» (1877) — 3, 212)
В вершинном произведении своего творчества — эпической поэме «Кому на Руси жить хорошо», которую поэт писал до последних дней своих, но она так и осталась незавершенной, Некрасов создал удивительно яркий и цельный образ русского народа — не только мученика и страстотерпца, но и могучего богатыря, исполненного физических и духовных сил, истинного христианского духа свободы. Таков столетний Савелий, богатырь святорусский:
Уйдет в свою светелочку,
Читает Святцы, крестится,
Да вдруг и скажет весело:
«Клейменый, да не раб!»… —
весьма поучительный образ для затейников современных «меток», «штампов», «чипов», «кодов», возжелавших поставить на людей рабское «клеймо», как на товар.
Горячую веру в силу и мощь русского народа, в счастливое будущее России: «Свободной, гордой и счастливой / Увидишь родину свою» (3, 204) — выразил Николай Алексеевич Некрасов:
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь!
Будем верить и мы…
__________________________________
1 Некрасов Н. А. Железная дорога // Некрасов Н. А. Собр. соч.: В 15 т. — Л.: Наука, 1981– 2000. — Т. 2. — С. 169–170. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
2 Антонович М. А. Несколько слов о Николае Алексеевиче Некрасове, 1878 // Русская критика XVIII–XIX веков. — М.: Просвещение, 1978. — С. 381.
3 Григорьев А. Стихотворения Н. Некрасова // Григорьев А. Литературная критика. — М.: Худож. лит., 1967. — С. 486.
4 Там же. — С. 458.
5 Достоевский Ф. М. Дневник писателя за 1877 год. Глава вторая, I, IV // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Т. 26. — Л.: Наука, 1984. — С. 123–126.
6 Англия. — Примечание Н.А. Некрасова.
7 Гиппиус З. Н. Загадка Некрасова // Гиппиус З. Н. Арифметика любви (1931–1939). — СПб.: Росток, 2003.
8 Там же.