Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2022
ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВ
Прозаик. Живет и работает в Москве. Член Союза писателей ХХI века. Автор трех книг рассказов.
НАЧАЛО
Николай Лихобоев поправил съехавший галстук, разглядывая свое отражение в мелькании подземных огоньков на двери вагона метро чуть выше полузатертой надписи: НЕ П..ИС. О..ТЬСЯ! «Красив в строю — силен в бою!» — усмехнулся лейтенант и вышел на белый свет из метро, отмахивая рукой 120 шагов в минуту.
По-другому и быть не могло! Он шел представляться командиру части в полном соответствии с Уставом внутренней службы — в парадной форме «для строя» умопомрачительного цвета морской волны, в сияющих хромовых сапогах и при золотом ремне.
Августовское солнышко припекало. Пока шел от метро, через фуражку напекло, и пот предательски побежал через лоб, но лейтенант фурагу не снял и формы не нарушил, лишь смахнул каплю под ехидными взглядами штатских мужиков.
Штатские же мужики в заграничных пиджаках обгоняли его и ухмылялись, а один даже помахал рукой.
«Идиоты, — думал Николай, — Чего они понимают в военной красоте! А может у меня ширинка расстегнулась?!» Нет, проверка показала, что и этот элемент формы одежды в полном порядке. И летеха продолжил свое победное шествие вдоль забора красного кирпича, демонстрируя лихую выправку и недюжинный рост.
У крыльца с табличкой «КПП» собралось уже десятка полтора таких же орлов. Некоторые, правда, были без золотых ремней и другого великолепия. Колюня сразу выцепил из толпы группку своих пацанов, покуривающих в кулак. На крылечко периодически выскакивал потный подполковник и, выкрикнув несколько фамилий, уводил счастливцев внутрь.
Выкрикнул и его. В прокуренной комнатке задерганный кадровик проверил документы и, собрав предписания, выдал бумажку с телефоном. «Завтра позвонить и прибыть куда скажут», — напутствовал на прощание.
* * *
Апрельское скупое солнце не грело и не особо радовало. Полковник Лихобой, поеживаясь, курил на крыльце крайнюю сигарету. Майор, вчерашний выпускник академии, вынес большую скатку форменной одежды: мелькали звезды, планки наград. Покурив, подошли к пожилой «девятке». Авто удалось удачно запарковать во дворе жилого дома напротив мусорных баков. Отдал майору пропуск.
— Куда форму, дядя Коля?
— Да вон — в мусорку, — хмыкнул Лихобой, но, увидев округлившиеся глаза офицера, исправился.
— Брось на сиденье!
— До свидания, дядя Коля!
— …И тебе не хворать.
ПФИ
— Стоп! — закричал полиграфолог, — Вы что, Константин Сергеевич, без стакана работать не можете?!
— Почему же, — возразил Константин, — могу. Вы же спрашиваете: употребляю ли спиртные напитки в служебное время?
— И что?! Употребляете?
— Конечно. Вот уезжает человек в командировку или новую должность получил… Накрывает поляну.
— Это другое дело! — породистый мужчина поправил на Косте манжетку тонометра и уже буднично спросил: «Употребляете спиртные напитки в служебное время за исключением случаев, оговоренных ранее?».
— Нет, — с легким сердцем ответил Костя.
Эта процедура называлась «полиграфическое исследование», сокращенно ПФИ. Без отметки о прохождении полиграфа никто серьезно разговаривать с вернувшимся «героем» не будет. Кое-кто даже опасался руку протянуть, не то что задушевно покурить на лестнице.
Раньше, в советское время, ПФИ не было, и его функцию исполнял партбилет, который перед командировкой следовало отвезти на Старую Площадь и сдать вместе с наградами строгому дяде в однотонном костюме. По возвращении тот же дядя, а, может, его брат-близнец, возвращал бардовую книжицу с аккуратно проставленными печатками об уплате членских взносов в инвалюте. Считалось, что «там» знают все, и уж если партбилет вернули, то человек чист перед партией, а, следовательно, и в родном ведомстве.
…Вопросы следовали один за другим. Костя монотонно бубнил: «Да. Нет. Нет. Да». Круг вопросов в основном касался «левого» бизнеса и несанкционированных контактов с иностранцами, ну и «вредных привычек» — алкоголь, наркотики. По большому счету Косте опасаться было нечего — он Родину не продавал, особо не бухал, наркоту никогда не пробовал, хотя купить ее в той жаркой стране было плевое дело — на базаре оборванные пацаны предлагали дурь по цене пачки сигарет: «Аша, мистер! Аша!».
Ну, были, конечно, эпизоды, о которых Константин не докладывал. Помнится, отвез сына в спортклуб. Переходя дорогу, ощутил весомый толчок под колени, чуть не упал. Обернулся — а это такси его боднуло. С ноги тут же и приложил по кузову. Из машины выскочил здоровый водила с палкой и давай мутузить! Хотел уйти по-быстрому, да не тут-то было. Какой-то сильный мужик плотно ухватил его за лацканы куртки и увернуться от ударов не было никакой возможности.
— Ты кто?! — кричал толстый.
— Я человек, — орал Костя, — а вот вы звери!
Вокруг стала собираться толпа зевак. Еще бы, белого человека бьют. И ни одного полицейского кругом. Вот как испарились! Так и толкались, пока Костя не оторвал от себя борца и, перевалившись через кустарник, захромал к машине.
Ночью спать не мог — все болело, а может, ребро сломали. Утром первым забрал местные газеты. Никаких фоток про него или скандальных публикаций не было. Повезло, проехали!
Во всех российских посольствах трудовой день начинался с читки газет. Оперативно-дипломатический состав чинно рассаживался в кабинете посла согласно дипломатическому рангу. За ближним столом по правую руку от посла восседал советник посланника, считай, заместитель посла. Потом господа советники и военный атташе. Вдоль стены по периметру сидели первые, вторые и третьи секретари, за ними — остальная мелочь. Начиналась читка с оглашения официальных заявлений, потом зачитывали все, что касалось российских дел, затем шло «разное». Посол молча кивал, иногда что-то записывал в блокнот, а иногда поднимал взор на читчика и поручал по этой информации срочно подготовить телеграмму в центр.
Поначалу Костя на читке запинался, что не укрылось от сурового взора посланника. Он постоянно подкалывал молодого дипломата, и Костя выходил на крыльцо посольства с горящими ушами. Он долбил этот восточный язык, не вылезая вечерами из лингафонного кабинета, но учеба — это одно, а жизнь, как оказалось, совсем другое. Да и сам язык сильно изменился. На одном из первых приемов в посольстве к Косте подошел респектабельный господин из столичного университета и завел беседу о культурных обменах. Костя бойко сыпал заученными топиками, а в конце разговора господин сделал ему «комплимент», дескать, такую лексику он слышал очень давно от своей бабушки.
При первой возможности Константин пошел на языковые курсы в университет и там наконец разговорился. На эти курсы приходили дипломаты из разных посольств, подтянуть язык. А кто-то и с нуля. Особенно шустро учились коллеги из бывших южных республик. Завхоз узбекского посольства Саид на переменке самодовольно изрек: «Возьму вторую жену англичанку и английский выучу».
— Саид, а разве у вас можно взять вторую жену? — полюбопытствовал Костя.
— Конечно! — с интересом прищурился. — А ты крещеный?
— Нет, — признался Константин.
— Так переходи к нам!
К узбекам Костя переходить не собирался. Ему и своих задач хватало. Руководство требовало выяснить, какая помощь поступает боевикам и вообще сколько их тут обитает.
Как часто бывает, помог случай. В университетской библиотеке познакомился с Денисом и Катей из Казахстана. Они приехали учиться по квоте для студентов из бывших советских республик. Шел священный месяц Рамадан и в студенческой столовке не кормили. Костя повел русских студентов в знакомый ресторан, где хмурый хозяин таки покормил их в виде исключения. Денис быстро смекнул, что интересует дипломата и обещал разузнать.
Через неделю встретились снова, и Денис четко доложил сколько «чехов» и на каких специальностях учатся в универе, Катя кивала. Через несколько дней Костю окликнули на крыльце рослые кавказцы. Один, назвавшись Мусой, загородил дорогу широкой грудью и, глядя в переносицу, сказал: «Канстантиун Сергееуич, если уам че-то интересно, так уы прямо у меня спращивайте». На этом и разошлись. Потом к посольству пришла одна Катя, рассказала, что у нее украли паспорт и умоляла забрать ее в Россию. Костя долго уговаривал руководителя решить вопрос, однако безрезультатно… Костя очнулся от своих воспоминаний.
— Константин Сергеевич! Обследование закончено, — подытожил психолог. Деловито отстегнул браслеты и электроды. Подышал на штампик и аккуратно приложил на Костин обходной: «ПФИ прошел».
АКАДЕМКА
Лебедь стоял — ни жив, ни мертв. Перед ним в полумраке в светлом мундире с золотыми погонами восседал доктор физико-математических наук, профессор, дважды лауреат государственной премии, сам начальник факультета — товарищ генерал-майор Лысенко. Огромная голова с густыми бровями в обрамлении седых кудряшек покоилась на могучих плечах. Росту, правда, генерал был совсем небогатырского, но в сей момент он величественно покоился в кожаном кресле с золоченой спинкой. Перед ним в круге света от настольной лампы лежала медицинская книжка, на которой от руки было написано: «Курсант И. Лебедев, 265 учебное отделение». Игорёк сглотнул вязкую слюну: «Все-таки отчисляют. Отчисляют все-таки», — крутилось в голове заезженной пластинкой. Генерал пододвинул поближе бежевую книжицу и, приладив золотые очки на мясистый нос, углубился в ее изучение.
Начиналось все иначе. Игорь Лебедев — гордость школы, светлая голова и комсомольский вожак, приехал на экзамены в легендарный космический институт и, как-то беспечно проживая в палатке за городом с пацанами, успешно сдал все экзамены. Первокурсников перевезли в Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там пошла-поехала военная житуха с подворотничками, нарядами и тяжелыми сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и кроссы. Игорь старался изо всех сил и вечером после занятий еще немного качался на брусьях во дворе, а потом мылся холодной водой для закалки.
Душный питерский август сменился прохладным сентябрем, а с ноябрем с залива пришли свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку. Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке. Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и дитя», где в лужицах воды хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой водой и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.
Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, а когда уже колотило конкретно, пошел в лазарет. В лазарете отоспался, поел витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз, но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут сачковать!» И Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока однажды не потемнело в глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в коридоре, а потом выслушал раздраженную тираду докторши, что, дескать, ничем не болен, и, что отлеживаться во вверенном лазарете она не позволит.
Игорь вышел на улицу Пионерская, а затем вернулся в санчасть и решительно постучал в дверь, на которой значилось: «майор медицинской службы С.С…». Майор полистал медкнижку, сощурился на пленку флюрограммы и строго сказал стоящему навытяжку курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.
— Товарищ майор, — выдавил, наконец, — прошу направить меня в госпиталь.
— Ну, какой госпиталь, курсант? У тебя же нет никаких показаний!
— А тогда напишите в книжке, что вы отказали.
Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь».
В госпитале нашли воспаление легких и начали каждые четыре часа колоть антибиотик. Задница распухла и не помещалась даже в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако, Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.
После Нового года, когда его выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Игорь по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но ноги вдруг покрылись грибком, а подмышками открылись гнойники. В этот раз его лечил старый фельдшер-фронтовик лекарством от всего — цинковой мазью, смешанной с дегтем. В его подсобке рядами стояли банки с чудодейственной смесью. Ходить с этими компрессами было решительно невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была незакрыта.
Генерал оторвался от изучения медкнижки.
— Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.
Лебедь судорожно сглотнул. Начфака снял очки, задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти, сапоги, правда, начищены.
— Учиться-то хочешь? — неожиданно тихо спросил генерал.
— Хочу, — в тон ему ответил Игорёк.
— Вот что, курсант, — голос из полумрака обрел рокочущие нотки, — давай-ка сейчас иди в кадры, там скажут что делать.
Тут надобно пояснить, в военных училищах было такое правило — если курсант не сдавал сессию, его без сантиментов отправляли в войска. Совершенно неважно, почему он эту самую сессию завалил: по разгильдяйству, по болезни ли, или по собственной природной тупости.
Повернувшись через левое плечо, курсант поплелся в отдел кадров, в полной уверенности, что там ему выпишут предписание, продатестат, перевозочные документы. А он уже завтра отправится в ближайшую ракетную армию.
Но вышло по-другому. В кадрах его посадили в комнату, заваленную красными папками с делами выпускников, где он начал сортировать их по алфавиту и подшивать туда аттестации. А через пару недель выдали отпускной билет, и он поехал домой, где целый месяц спал и отъедался. Отец привез с пивзавода большие трехлитровые банки с пивными дрожжами, и он пил это сусло кружками, и с непривычки «вело». В сентябре вернулся в расположение и начал учиться с новым первым курсом.
Пришла осень и с ней холода, но Лебедь, наверное, стал другим, его не брали уже ни дожди, ни морозы. Потом в курсантской жизни случалось всякое, но никогда больше он не попадал в тот кабинет. Однажды, правда, когда натирали паркет на факультете, показалось, что из-под знакомой двери выбиваются редкие золотые лучики.
УРАВНЕНИЕ ШРЕДИНГЕРА
Не грызи перо, кудрявый увалень,
Видно нам судьба — не увидеться.
Видишь, снегу намело!
Белый искрится…
Что ты, право, приуныл,
Давай обнимемся!
Коляску тряхнуло, пассажир открыл глаза. Извозчик вывернул с Фонтанки на Невский. Сразу с реки ударило мокрым снегом. Пушкин поплотнее запахнулся чуть влажной полостью, и тут его окликнули из встречной кареты: «Сашка!». Впереди, привстав на подножку, радостно махал бутылкой шампанского Серёжа Соболевский — любезный друг собственной персоной.
— Поворачивай к Вольфу!
— Не могу, — поежился Пушкин, — Спешу, брат, на Черную речку!
Хотел еще что-то добавить, но кареты разошлись, только махнул рукой вслед.
— Молодой человек! — голос безжалостно выдернул курсанта Соболева из утреннего сна.
— Вам, вероятно, неинтересно на лекции по физике?!
— Задумался! Извините, Георгий Фомич, — и, перехватывая инициативу, затараторил: — А правда, что приятель Пушкина Соболевский мог расстроить дуэль и тогда бы поэт остался жив?
Кандидат физико-математических наук Георгий Фомич Парчевский задумчиво посмотрел на балабола и серьезно ответил: «Соболевского в тот год не было в России. Да, хоть бы и был…». Договорить ему не дал спасительный звонок, и курсанты, а с ними и Соболев, уже рванули из аудитории.
Парчевский, а по прозвищу данному курсантами — «Жорж», уже тысячу лет преподавал физику в Космической академии и на экзаменах нагонял немало страху на будущих заправщиков, электронщиков, оптиков и строителей — чернорабочих ракетных полигонов. Среди курсантов даже бытовала примета — если Жорж на экзамен приходил в черном галстуке, то половина «неудов» отделению была обеспечена. Прямо как у классика: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог!».
Единственной и подлинной страстью физика была пушкинистика. Его знания жизни и творчества «солнца русской поэзии» были поистине беспредельны, рассказывать об этом он мог бесконечно, чем и пользовались проныры. Раз в год Жорж вывозил роту курсантов в Царское Село и, милостиво кивая «царскосельским» экскурсоводшам, вел экскурсию сам — и это был его звездный час!
Все, однако, проходит своим чередом, подошел к концу и курс физики.
На финанальном экзамене по квантовой механике Георгий Фомич сиял белоснежной сорочкой, подчеркнутой синевой профессорского костюма и — о чудо! — персиковой нежностью галстука.
Билет Соболева содержал теоретический вопрос — вывод уравнения Шредингера — технично был списан — и две задачки, которые неожиданно быстро решились.
Жорж, седой и прямой, посмотрел на исписанные листки и задумчиво молвил: «Неплохо. Вот дополнительная задача, решите, — поставлю «отлично»».
И, переломившись надвое как циркуль, быстро начертал задание.
Соболев почесал затылок карандашом и уже на втором витке преподавателя предъявил решение. Парчевский величественно взяв листок, склонил породистый нос.
— Вот здесь у Вас неточность, торопитесь… Впрочем, — его глаз блеснул, — Кто написал эти строки: «И жить торопится, и чувствовать спешит»? — и, не дожидаясь ответа, поплыл по проходу.
— Пушкин! — в спину ему крикнул Соболев.
— Нет, — не оборачиваясь, ответствовал Жорж, — Вяземский. Оценка — «хорошо».