Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2021
Виктор Пелевин, «Непобедимое солнце»
М.: Издательство «Эксмо», 2020
Когда начинаешь читать этот роман, спотыкаешься о личность главного героя (героини), потому что она противоречива до полной нежизнеспособности. Ожидаешь, конечно, от автора подвоха — то ли высокой иронии, то ли цинизма, — но история продолжает развиваться, ощущение недостоверности нарастает, а героиня (герой) продолжает оставаться в центре происходящего в качестве главного действующего лица. Это, наверное, самый сложный момент, он же основной, ключ к смыслу романа. Потому что Саша Орлова — это такой конструкт, ответственный за современную реальность, который выстроен автором в полном соответствии с требованием текущего момента — феминизм, мультикультурализм, ЛБГТ и небинарное мышление, — и который является собирательным образом продвинутой части человечества (в том смысле, который вкладывают в это определение социальные сети — то есть не просто туризм, а духовный: в поисках истины) И эта сборная конструкция отправляется в «путешествие, которое опирается само на себя и не нуждается ни в чем другом» (что есть перефразированное определение движения Демокрита). Если анализировать составляющие образа, то каждая заведет в отдельный тупик, а все вместе образуют неразрешимое противоречие: самостоятельно мыслящий читатель, не находящийся в плену разного рода маркетинговых схем, структурирующих реальность массового потребления, понимает: предложенный набор качеств рисует личность, совершенно невозможную в реальности, не только бытовой, но даже фантастической, если она претендует хотя бы на мало-мальское правдоподобие. Но проходит некоторое время, в течение которого обычные составляющие пелевинских текстов (остроты, явные и скрытые цитаты, поданные в ироническом ключе философские экскурсы и так далее), воспринимаются, как в тумане, на фоне нарастающего недоумения, прежде чем эта несообразность не будет осознана в качестве основы всей конструкции, двигателя истории — как в частном, так и в общем смысле слова.
Я не знаю, как у продвинутых читателей, но в полной мере у меня это произошло по окончании чтения, а до этого момента я стремилась к нему и жаждала просветления, переживая ощущение, что момент истины все время ускользает, уходит за горизонт. Зато потом я заново увидела прочитанное в другом свете, из-за горизонта; не знаю, стремился ли автор достичь такого эффекта, но это wow. Хотя, конечно, ретроспективный эффект в той или иной степени свойственен всякому порядочному произведению искусства, но здесь он многократно усилен своего рода мигрирующим контрапунктом, помещенным в центр личности, вокруг которой развивается сюжет. И вроде понимаешь, что Виктор Пелевин не тот автор, который может лажануть с образом центрального персонажа (даже второстепенного — просто не может лажануть), а, стало быть, эта непонятная схема — часть другой, более сложной схемы, но никак не поймаешь ее за хвост, пока автор не скажет всего, что задумано.
Зато, когда это поймешь, остальное встает на свои места, и можно заново окинуть взглядом всю картину, и уже более пристально подумать о частностях, в любой последовательности, как в голову взбредет.
Например, нужно ли превращать лягушек в прекрасных принцесс? В данном случае — не вопрос, а личное дело каждого принца. (Лично мне уже давно кажется, что разного рода «общие» вопросы если и имеют ответы, то исключительно частные.) Здесь это, скорее, очередной образ, нанизанный на сквозную тему, условно говоря, Прекрасной дамы, взятый в его диалектически цветущей сложности, стремящейся к гениальной простоте. Вопрос здесь, в романе — страшный суд личности над миром, частью которого она является, и с которым состоит в формообразующем взаимодействии. Имеет ли право личность судить мир? — здесь тоже не вопрос, а тема, проходящая по разряду заурядного факта (вспоминается цветаевское: на Твой безумный мир — ответ один: отказ; и здесь вот как-то так тоже). В романе (как и в жизни) этот суд принимает персонифицированную форму: Божественная мудрость и Творец, которые по милости своей, видя нескончаемые страдания всея твари, дают ей возможность решить судьбу творения. Но вот проблема в том, что коллективный разум — это та самая блондинка Саша, а собственно жизнь, как воплощение духа в материи, со всеми сопутствующими этому делу явлениями — принцип, заложенный Создателем (в романе — создателями) в основу этого мира, против которого нет приема. И потому создатели могут бесконечно играть в демократию с решением судьбы мира людьми… Людям не победить непобедимого солнца.
И все возвращается на круги своя. Причем, в полном соответствии с законом детективного жанра, к которому формально апеллирует роман, образно-символическая (соответствующая, как всегда, его философской подоплеке) подсказка дана на первых же страницах, в запоминающемся описании дня рождения, который героиня провела в гонке на байке по кольцу.
Можно полюбоваться кольцевой структурой текста. Тем, как Песнь о лягушке вписана в один из эпизодов закольцованного промискуитета Саши, и при этом тоже округло обрамлена историей с лягушкой, послужившей для нее поводом; и это, с одной стороны, восточная традиция; а с другой — это своего рода антипод Новой жизни Данте, тоже имеющего отношение к окружностям. Кроме того, по мысли автора, этот мир — игра Бога, а люди — живые нити, из которых состоит ткань реальности. Получается, судя по всему, такая труба, или спираль, что более поэтично — потому что она постоянно дублируется, и человеческие сущности в своих реинкарнациях как бы прошивают ее на всю глубину, или на всем протяжении. Вот только репликация материального мира происходит в режиме дурной бесконечности, и все это мы видим, погружаясь вместе с героями в сон, в котором они проживают свои предыдущие воплощения. И таким образом появляется роман в романе, наподобие Мастера и Маргариты — сгущенная мистика прошлого, переливающаяся в конечном итоге в настоящее. Таких историй несколько (пора упомянуть, наконец, и «роман кликбейтных заголовков»), и они тоже закольцованы друг на друга, из чего в совокупности и складывается в конечном итоге герметичная форма, наполненная символическим содержанием.
При этом роман традиционно кинематографичен. Мы уже видели кинематографическую версию Generation П, google подсказывает, что Чапаев и Пустота существует и в виде экранизации (под названием «Мизинец Будды»), и в виде спектакля, снимается Ампир V. Словом, автор уже давно апеллирует к кинематографу, ссылками на резонансные фильмы включая кинематограф в мифологию своей вселенной почти наравне с литературными произведениями, что, в общем, отражает современное состояние культурно-массового поля, в котором приходится существовать и бороться за место под солнцем (непобедимым, прошу прощения за невольный каламбур) его произведениям. Этот роман-путешествие легко представить на экране любого девайса, с которого вы смотрите, если смотрите, кинофильмы. Лично мне стилистикой он немного напомнил Across the Universe, 2007, а в некоторые моменты — Линча: блеском отдельных глубоких мыслей в океане безумия и китча. Эти отдельные мысли глубоки, и некоторые фрагменты волшебны и красивы, чем роман очень напоминает жизнь. Или кусок породы, в котором то тут, то там блеснет то алмаз, то рубин, то изумруд, то еще что-нибудь интересное, как признак артефакта: здесь поработал разум. Но, на мой взгляд, новаторскую внутреннюю сложность романа при экранизации было бы сложно передать.
Сказанное выше относится к конструкции романа, которая за счет нестабильности своего центра и описанных выше интерэонных взаимодействий (в романе это описано как принцип реинкарнации не личности, а идеи, носителем которой личность является, реинкарнируя в пределах своего функционала), рискну сказать, полифонична. Полифония проявляется здесь как диалог личности со своими смутно прозреваемыми реинкарнациями с целью понимания, каких действий для своего воплощения требует в настоящее время идея. Такая конструкция обеспечила автору свободу выражения самых разных мыслей по поводу, и в заключение я хотела бы полюбоваться еще некоторым количеством цитат.
«Лев Толстой — гений. Даже когда он хотел сочинить реакционную политическую агитку, он говорил высокую и таинственную правду. Понимаешь, да?» Да, эта мысль понятна, поскольку выражает видовое свойство художественного таланта — являть миру таинственную правду несмотря на идеологические и прочие симпатии, что в полной мере относится и к самому Виктору Пелевину, о чем я уже писала не раз.
А следующая цитата: «Ты или не понимаешь, как женщина ведет мужчину к развязке, — сказал Тим, — или делаешь вид, будто не понимаешь». Это было неожиданно. И совсем не глупо…» — свидетельствует, на мой взгляд о том, что автор в своей критике феминизма совершил полный круг, и в путешествии, основанном на себе самом, подошел к исходной точке с другой стороны: а именно к вопросу о том, хочет ли мужчина идти к развязке (потому что женщина вряд ли «хочет» его туда вести, но такова ее роль, не говоря о том, что ей приходится идти рядом) как источнику явления под названием «феминизм». Или так получилось (как у Толстого).
Далее от Толстого ниточка ведет нас (полагаю, через Крейцерову сонату) к рассуждениям о музыке. «Музыка — это способ подействовать звуковыми сочетаниями на человеческий мозг, заставив его выделять счастливую химию. Мозг за последние две тысячи лет не изменился. С чего измениться музыке? Вернее, она постоянно меняется, но всегда сохраняет способность действовать на мозг подобным образом. Другими словами, когда ты услышишь древнюю музыку, она тебе понравится». В отличие от современной «фальшивки» — так охарактеризована современная музыка в романе, и это очень точная и глубока характеристика не только музыки, но и эпохи. «Но танцевать другого человека не так уж сложно. Гораздо сложнее станцевать реку или гору. Или облако. — Надо, чтобы их кто-нибудь сыграл, — ответил я. — Вот в этом и проблема. Музыканты в своем большинстве не способны на подобное». Здесь, пунктиром, речь идет об иерархии искусств — внимательный читатель знает, что теоретические вопросы, будь то проблемы стихосложения или, вот, предел возможности музыкального высказывания, занимают Виктора Пелевина на всем протяжении его творческого существования.
Как бы между делом — но, конечно, не случайно, ибо речь идет о краеугольном камне современной цивилизации, — в романе дана оценка европейской культуры: «У нее есть два постоянно перемежающихся модуса, или фазы. Первая, довоенная — сублимация пошлости в фашизм. Вторая, послевоенная — сублимация фашизма в пошлость. Сейчас вторая, но скоро опять начнется первая… Он сказал «kitsch”, но Со заверила, что имеется в виду именно русское понятие «пошлость», для которого в английском нет точного перевода, потому что англо-саксы пошлости не видят и не ощущают. Как будто ее ощущают современные русские, вздохнула я». Сложный вопрос, плавно переходящий в непростой (для художника) вопрос соответствия манеры изображения изображаемому; но, как это ни назови, китчем или эклектикой, на уровне замысла это цельная и глубокая вещь, исполненная со всем доступным в работе с материалом изяществом, и засим позволю себе последнюю цитату, оставляя читателю возможность самостоятельного постижения всех граней «Непобедимого солнца», чтобы и читатель мог сказать: «Я знал теперь это божественное чувство победы, возникающее из пепла поражения».