Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2021
Александр КЛИМОВ-ЮЖИН
Поэт. Родился в 1959 году. Автор пяти поэтических книг. Соучредитель газеты «Театральный курьер». Лауреат литературных премий журналов «Новый мир», «Юность», «Литературная учеба», литературных премий «Имени Бориса Корнилова», «Югра».
ДОМ
А. Б. и М. Б.
1
Помню комнаты незатейливый интерьер:
Сталинский с высокою спинкой диван,
Полкой увенчанный и резьбой,
Этажерку, фикус, окно, рояль
Кабинетный (о нем я потом скажу),
Стол, пять стульев вокруг, кровать
С треугольной взбитой подушкой,
Поставленной на попа;
Печь немецкая, далее — дверь, буфет
Со столешницей (в недрах его я гулял
Среди круп и варенья),
Круг замкнулся. Еще я могу назвать
Абажур с бахромой, трех слонов
На рояле, карман на стене для газет.
2
Где теперь это все?
«Авангарды», шкафы,
«КВНы», комоды, ночные горшки,
Чугунина зингеровских столов,
Шишаки на спинках кроватей — вещи,
Что казались незыблемыми на волнах
Быта. У кого рука поднялась на комод?
На какой помойке бомжевал,
Перед тем как сгинуть, диван?
Сетки панцирные сдали в металлолом,
Портьеры из бархата перекроили на пиджаки.
Возможно, лишь рояль уцелел.
Где он? Слышу музыку детства,
Чаю песенку Сольвейг.
Друг, Wilenius, починили ли клавишу
Во второй октаве?
Иль рассыпались все молоточки,
И струны истлели, увы, До-ми-ре,
Фа-ля-соль, До-ре-ми.
3
Очень жаль фильмоскоп
И пленки к нему.
Вот, что было бы радостно мне сохранить.
На трех Чеховых ставил громаду,
На печь наводил, что служила экраном.
С достоинством Бондарчука
Перематывал пленку.
Текст читал по слогам — Ла-по-ть:
Лапоть, Соломенка и пузырь
Неизменный имели успех у друзей,
А еще, как Хрущёв Терешкову встречал.
(Десять раз мы смотрели,
Могли бы и двадцать смотреть.)
4
К Покровам надвигалась на город зима,
И сугробы росли и росли за окном.
По утрам выходили соседи с лопатами снег убирать,
Что из ночи темной валил без конца.
Скрип скребков, хруст шагов.
Фонари раскачивались на ветру,
Мерзли тени, ткачихи в садик чад на санках везли,
В одеяла укутанных и в платки,
Я болел.
5
Каждый год я болел. О, как любил я болеть!
Запах камфары, вата в зажиме, огонь,
Кожа, в вакуум вдавленная, круги
От банок загорелые, горчичники, за окном —
Минус тридцать шесть по Цельсию, у меня —
Тридцать восемь и шесть тепла.
Школа побоку, чай с малиной и Свифт,
Гулливер, лилипуты, жар — хорошо.
Мать потрогать лоб подойдет,
Плед поправит. Ну, вот, я совсем здоров.
6
Новый год на пороге, и елку принес отец,
Конфетти, серпантин, Снегурочка, Дед Мороз.
В блестках острых искрится его борода,
Сам он с посохом, за спиною мешок.
Значит, будут подарки
в дремучей непроходимости игл,
в глубине у ствола, с утра непременно стоять.
С детской верой в волшебное
Ночью привиделось мне,
Как растет и ширится содержимым мешок,
Все в нем есть: и зайчику — барабан,
И паяц заводной на трапеции из
магазина на полке, калейдоскоп.
Оловянных солдатиков армия,
А пока из коробки я достаю шары,
Дирижабли, ракеты, лубочный дом кота,
Красота какая, на ели горят огни…
Две недели сказка продлится, придут
Гости — тетки, сестры и теток мужья,
(А любил я в то время белейший в глазури зефир).
7
Дом ли то мой?
Прохожу мимо окон,
За которыми десять лет пролетели,
Как муха в створках окна.
Никого из прежних соседей,
Всех помню по именам,
Слышу тетя Лариса зовет:
— Саша, домой, уже поздно.
Нескончаем вечер.
— Еще немного, я скоро, мам…
Деревянный дом двухэтажный,
Скольких вырастил ты, приютил,
Отпустил навсегда.
Мне приснилось, что я в тебе жил,
И живу до сих пор.
Все на прежних местах —
Этажерка, рояль, стол и стулья,
Что в кармане ношу я ключи от дверей:
(Помню запах железа,
Знаю каждый распил
Под какую из скважин подходит).
Не войти мне в пространство твое,
За черту не зайти,
Не включить выключатель у входа.
……………………………
Слишком многих жильцов-мертвецов призовут
Эти стены на свет и вчерашний уют.
Нет у времени брода.
ДЕНЕЖНОЕ ДЕРЕВО
Ты подарил мне денежное дерево,
Тебя давно нет, а дерево все живет:
Это уж кому как, и кем незнамо, отмерено…
Только я не денег с него, а дням потерял отсчет.
Голенаст был росток, непорочен,
И впрямь безгрешен, как детство, а потом пошло —
То один горшок мал, то другой непрочен, впрочем,
Не надо было на улицу смотреть в окно.
Ты принес его в мой дом на миллениум.
В две тысячи десятом в Москве поселился смог.
Все лето я в Рузе, на Рузе искал спасения —
Дерево выжило, а ты жары пережить не смог.
Да и какое сердце такую нагрузку выдержит,
Какую ты ему портвешком задавал,
Даже ангелы испарились хранители,
Видя, как ты три бутылки в день выпивал.
Не ты ли говорил мне:
Что после жизни обретешь бессмертие,
Что издадут тебя черте знает каким тиражом,
Что не зря ты зелья во спасенье хлебал цистернами,
Но душу отмыл
И при этом слезу вытирал рукавом.
Что де будут помнить тебя незабвенного,
Пока вращается вокруг солнца земля,
Гениального, лучшего, необыкновенного…
Я и сам так думал, но про себя.
Но у меня было большие на то основания:
И писал я получше, почти равнодушен был к похвале,
Да и прожил вот дольше, спасибо за понимание,
Что поэзия — не самое главное дело на этой земле.
Деньги что?! Был подарок твой двум в жилу кошкам,
Выпало мне корни поливать, память о тебе любя,
Потому и денежное дерево тебя пережило,
Ни одно стихотворение не пережило тебя.
ИОРДАН
А Иванова помнишь? Ну, что за вопрос.
Вот она предо мной — Галилея.
Помню, как приближался с нагорий Христос,
Огнерыжий Матфей, справа — Гоголя нос,
Борода и тюрбан саддукея.
Я на гробе Господнем свой крестик святил
И святил Вифлеемской звездою.
(Сомик рядом с цепочкой сверкнувшей проплыл)…
Оттолкнулся ладонью от мокрых перил, —
Иорданской умывшись водою.
Только как эвкалипт тут случился? Бог весть…
Или фон розовеющих тучек?
Мне сдается, что было все это не здесь,
А на пекле, в глазах вызывающим резь,
Средь пустынных репьев и колючек.
Где вода так желанна, как Новый Завет,
А трава — изумрудно-желанна.
Человек только был, и уже его нет:
Воздух ловит, хватает урывками свет
Под тяжелой рукой Иоанна.
ВОЛКОВ ПЕРЕУЛОК
Вдоль стены зоопарка пройдусь,
Пахнет стойлом, навозом, соломой,
Кумарином, вплетенным в скирду,
Шкурой древнею, случкой, истомой.
Городские здесь люди живут
В переулке с названием Волков:
Окна шире с утра распахнут,
Воздух глубже всей грудью вдохнут,
Нос заткнут и не выдохнут долго.
Жить бы здесь, я бы репу включил
И повыбросил нафиг кровати;
Я б лучину в стене залучил,
Я бы сайдингом стены обил
Под бревно и смастырил полати.
В пятикомнатной русской избе
Я б сдружился с кадушкой и с топкой
И с грибком на отвисшей губе
С отражением чокался стопкой.
Хорошо мне вот так сознавать,
Что напротив, за толстой стеною, —
Антилопа — с детенышем мать,
И сайгаки с грустинкой степною.
Сичуаньский редчайший такин,
Белоснежная хрупкая лама,
Покоритель двугорбый пустынь,
Зебра модница —
Та еще дама.
БУТИКОВСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Владимиру Бережкову
Здесь толстеют банкиры, плотнеют сановники,
Это ж надо, с названием так угадать,
В чью головушку вкралось, не помнят Хамовники,
Бутиковским, прозрев, переулок назвать.
Хоть бутиков здесь нет, но созвучные времени
Здесь каркасы стальные царят и хай-тек,
Бутиковский — в стекле, без родства и без племени —
Позабытый совсем человек.
А когда-то здесь жил академик Аверинцев,
Песни пел во дворе с Бережковым Смогул,
А теперь здесь ни дома живого, ни деревца,
Лишь воздушных потоков вибрирует гул.
А теперь ни стихов, ни гитары, ни лабуха.
Где твои воробьи, где разбитые лбы?
Жизнь проходит без вкуса, без цвета, без запаха —
Стало быть — без судьбы.
Мы с подругой отправились в Первый Зачатьевский,
Там и климат другой, две минуты пути.
Вот и лавочки, села, поправила платьице —
Что за бабочки там! А какие цветы…
ПЕРЕДЕЛКИНО
Когда меня у кладбища спросили:
how do we find Pasternak?
Я иностранцам путь к его могиле
Означил, и умчался кодиллак.
Спешил, но не дошел до середины,
Потом допер,
Что мне из возвратившийся машины
Предназначалось — jerk.
И впрямь я jerk, и вышла незадача,
Но тем смешней,
Что не могила им нужна, а дача —
Верней, музей.
Я к Сетуни спустился, улыбнулся,
Неслабый ветер дул,
И только через тридцать лет очнулся —
Да сам ты fool.
О, как мне незнакомо все до боли,
До мелочей…
И некогда картофельное поле
Засеяно дворцами богачей.
А за заплотом мир не стал подробней.
Устав петлять,
Он опоздал, когда б во тьме к платформе
Шел на шесть двадцать пять.
ХРАМ ПОКРОВА ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ
Сколько ходил я иль ездил Большою Филёвской,
В синей лазури ребрились ее купола:
И омраченный при виде ее улыбнется,
И деловой на минуту отложит дела.
Грусти не ведают эти аркады, подклети,
Эти наличники, эти резные зубцы,
И разбегаются гульбищем резвые дети,
Где у крыльца их в подмышки хватают отцы.
Кажется, небом и Богом самим позлащенна,
Церковь, как выдох легка, назвалась Покрова,
И на парадные лестницы задолго до Камерона
Зодчим своим восходила дивиться Москва.
В стенах кирпичных Петровского чаю ботфорта,
Или Бортнянского чаю вечерней порой,
Вижу в лепнине барочной причудливость фьорда,
Белым на красном, особо прекрасной зимой.
* * *
Юрию Влодову
Но вот что всегда поражало,
Что музыка — слышно едва,
Как гул нарастала,
Потом пробивались слова.
Поспешно, с наклоном,
Перо умещало в строку
Огни за перроном,
В снегах глухарей на току.
Но пропись сбежала
С поверхности гладкой стола
И улицей стала,
И в арку сквозную ушла;
В толпе растворилась,
Связалась с окрестной шпаной,
В стаканы разлилась,
Сдружилась с дурной головой.
Гудит эстакада,
Мигает во тьме самолет,
Ночная прохлада,
И время для слов настает.
Все то, что дрожало
И смысла копилось поверх,
Вновь музыкой стало —
Единственной, значит, для всех.