Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2020
ВЛАДИМИР ЛЕБЕДЕВ
Прозаик, поэт. Родился в 1937 году в г. Сергач Горьковской области, СССР. Живет в г. Нижний Новгород. Автор многочисленных книг и публикаций. Член Союза писателей ХХI века с 2019 года.
БОГ В ПОМОЩЬ!
(Самый невыдуманный рассказ)
30‑е годы в деревне. Жизнь натужна и угрюма, как задерганная лошадка, тянущая непосильный воз в гору. В колхозе скатертей-самобранок не раздавали, урожаи давались потом и кровью. Ежедневная карусель неотложных земных дел крутила и скрипела и мчала вихрем по кругу. Волны коллективизации и отбора «излишних» пожитков у крестьян захлестнули страну, что с энтузиазмом строила самое развитое и самое человечное общество на земле. Брошенная на сельские просторы громыхающая казенная машина прорежала и просеивала, поливала и косила, боронила и запахивала.
Да и погодка частенько, осерчав на такую жизнь, то мутила воду, опуская свои ливневые потоки в местную тихую речку и превращая поля в топкие болотца, то, вдруг спохватившись, уходила в себя и, застегиваясь наглухо, палила из всех своих солнечных батарей по полям и лугам, садам и огородам. Не щадя робкие стебельки-подростки, выжигала на корню молодые посевы.
Этот год выдался на редкость безрадостным. А ведь чуть не в каждой избе — семеро по лавкам. В самой что ни на есть обычной русской деревне жили-маялись и Иван с Варварой. Детей у них было пятеро, мал-мала меньше, все — погодки. Самому младшему — годик от роду. Где-то при трех или двух детях хлопот — от полу до стропил, а тут — аж пятеро ртов. Настало время — им уже и мальцов накормить нечем. И тут у Варюхи, надорвавшись, слег кормилец, Иван. Лежит неделю, вторую, а дела стоят. Смотрит как-то Степан на его дом: крыльцо и то охромело, на одну ногу припадает. А на днях вдобавок еще ветер шальной прямо по крыше сараюхи с хлевом прогулялся. И старый плетень, как непьющего после стакана самогона, перекосило.
А Ивану все хуже и хуже. Вот-вот к предкам своим на небеса отправится. По всему, последние часы доживает. Перед смертью подзывает он своего соседа, Степана, с которым прожили бок обок, и не год, не два, а лет этак тридцать с гаком. — Послушай, Степан. Не жилец я на этом свете с трудом, произносит он, напрягая жилы. Ребятишек жалко — не потянет Варюха, сгинут ведь. Не дай лиху случиться. Подсоби — как могешь.
И на следующий день умер.
Степан со своей Дарьей жили одни, без детей. Был мужик работящим, мастеровитым, к тому же добрым. А вот наследниками они не обзавелись, не получилось. Конечно, не раз завидовали соседу в этой части, без детей жить — как поле без урожая, лето без дождя. К тому же и в хозяйстве будущие молодые помощники ох как нужны. И вообще, кто дело, которым жили их деды и прадеды и их прапрадеды, продолжать будет? Не было у них и родственников: единственного Дарьина брата взяли за какие-то слова, которые он на людях сгоряча взял да и выдал напрямую о раскулаченных: дескать, умели те работать.
Схоронили Ивана, вернулись Степан с Дарьей домой. Присели: ну, как соседям помогать будем? Прикинули, что да как — все не то. Там же все дела по дому обделывать надо, кругом крутиться, чинить, латать, в огороде горбиться, дрова на зиму заготавливать, сено домашней скотине припасать. Да еще и в колхозе лямку тянуть. А детей подымать? Кормить, одевать-обувать, всяким премудростям да полезностям учить. За каждым ох как глаз нужен: не справится Варюха, все в тартарары пойдет…
Сидят — только вздыхают да охают. И вот смотрит Дарья в упор на Степана, потом, потупившись, отводит взгляд, снова смотрит: — Давайка, Степуха, перебирайся в Иванов дом. Станешь там за хозяина. Ребятишкам своим будешь. — Как? — А я обойдусь. — Да ты что? — Мне одной много не надо. А то ничего не выйдет, пятерых мальцов погубим. Иди. Бог в помощь тебе!
Почесал Степан в затылке, крякнул, встал, непроизвольно махнул рукой… Раскачиваясь, подошел к широкой лавке у стены, достал ящик с инструментом, снял с крючка фуфайку, сунул ее под мышку, надел картуз и — ступил за порог.
ГОД КРЫСЫ
Послевоенное время. Тягучее, немилосердное. Как жить: кругом одна разруха, мирные дела не налажены, есть почти нечего, одежда сносилась: рубаха с прорехами, штаны протерлись, пятки сверкают, ботинки каши просят. Мальчишки в отцовских пиджаках и ватниках щеголяют, купить брюки или платье — неподъемное дело. Достать маечку или трусики для ребенка — мечта! Хлеб — по карточкам, картошка — если только со своего огорода. В сорок шестом, сорок седьмом — голодуха, и травы было не найти. Повысушила все засуха проклятая. Так что если у кого корова или хотя бы коза, тот не просто с молоком, а с мозолью в голове, чем их кормить. Вот так и выходило: не жить, а мычать. Но если у кого мужик какой-никакой начальник или даже маленький начальничек, особливо по части снабжения, то есть шанс и очень даже неплохой. А вот остальным как?..
И в это сложное время наученные горьким опытом бережливые и прижимистые хозяйки умудряются откладывать на черный день. Фантастика, да и только!
Было у тетки Прасковьи пятеро детей: мал-мала меньше. Все мальчишки. Мужа на войну взяли — остались они одни с мамкой. Вот уж помыкались — не позавидуешь. Ну, да все выжили. Выпестовала она их. И не бродяги какиенибудь стали, не хулиганы: ладили меж собой, не валяли ваньку — помогали, старшие за младшими смотрели. А то и подкармливали друг дружку по мелочи, чем придется.
Когда уж больше года после войны прошло, отец из армии вернулся. Хоть и немало здоровьишка там на фронте с глазу на глаз с фашистом да в окопах под боком у смерти оставил, трудиться стал, какие-то крохи зарабатывать, натурой чего-то приносить. Ребятишки, глядишь, не весь день с присохшими животиками бегали. И по хозяйству как-никак возился: чинил что-то, сапоги подшивал, дровишек запасал, сенца накашивал.
Ну, в общем маленько лучше жить стали. И так незаметно день за днем. Но помня, как несладко приходилось в самые тяжкие годы, стала Прасковья какую-то мелочь на черный день откладывать. Сначала в кубышке, то бишь в старой рукавице держала, а потом задумалась, куда бы понадежней спрятать. И решила свои денежные купюрки, что потом и кровью достались, под половицу отложить. Как курица, яйца. Так и сделала. Ну, положила, доской этой закрыла и ладно. Дескать, и близко, и надежно. Если что, сразу и достану. Мало ли, вдруг после серых дней черный день нагрянет.
Долго она обходилась без этих купюр. И Обезьяны год прошел, и Собаки, и Свиньи. Мужик уж и на работу не ходит — ни денег, ни харчей не приносит. Старые кости его ноют, и раны с войны спать не дают.
Наступил год Крысы. И понадобились Прасковье ее деньги: старшие сыновья из пальтишек своих выросли, одежка у малых обносилась, пора со старших снимать и малым отдавать, чтобы донашивали, а старшим новую покупать. Подняла она половицу. Ага, вот он, сверток. Берет его — что такое: весь ободранный да обкусанный банк ее беспроцентный. А денег-то нет — труха одна! Ба, грызуны обглодали! Ахнула Прасковья, а дензнаки не вернешь. Кому иск предъявлять — мышам или крысам? Не иначе, с голодухи грызли. Или разведку боем вели: на зуб пробовали. Видно, не случайно: их год наступил — мышино-крысиный. Они его наличкой и отпраздновали.
Так и пришлось для старшого отцовский бушлат наизнанку выворачивать и Нюру-портниху просить, чтобы ушила его. Второму Прасковья сама заплаты на его старое пальтишко наложила — кое-как обошлись. Ну, а потом оба старших помогли вдове с их улицы: огород вскопали да забор подлатали — она Прасковье для младшеньких и подбросила одежку от собственных внуков: ее-то дочка на швейной фабрике в городе работала.
Вот так Прасковья и выкрутилась. А сама как была в телогрейке, так в ней и ходила.