Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2020
ВЯЧЕСЛАВ ХАРЧЕНКО
Родился в 1971 году в Краснодарском крае, детство и юность провел в г. Петропавловске-Камчатском, закончил МГУ имени М. В. Ломоносова и аспирантуру МГУ, учился в Литературном институте имени А. М. Горького. Член Союза писателей Москвы. Начал публиковаться с 1999 года. Стихи печатались в журналах «Новая Юность», «Арион», «Знамя» и др.; проза — в журналах «Зинзивер», «Октябрь», «Новый берег», «Дети Ра», «Крещатик», «Волга» и др. Лауреат Волошинского литературного конкурса и премии журнала «Зинзивер». Автор четырех книг прозы. Рассказы переводились на немецкий, китайский и турецкий языки. Живет в Симферополе.
Посвящается Константину Ковригину
Степь завораживала Яковлева. Он любил ее и зимой, и летом, тем более — весной, когда сквозь коричневый прошлогодний ковыль пробиваются желтые и красные тюльпаны, махровая фиолетовая сон-трава и радужные дикие ирисы. Яковлев выходил из дома и брел по степи к линии горизонта, думая, что идет бесцельно.
Яковлев хотел стать историком или археологом, он даже пытался поступить в университет, но, не добрав двух баллов, попал в армию. После службы он сразу женился на девушке, с которой переписывался два года. Он любил Веру и дочерей, но иногда, когда он шел по степи, его преследовали мысли, что жизнь могла сложиться иначе.
Яковлев обо что-то споткнулся и чуть не упал. Когда он рассмотрел предмет, то увидел старый заношенный рюкзак. Яковлев сначала хотел посмотреть, что находится в рюкзаке, но, услышав далекие голоса, взвалил рюкзак на плечо и быстро двинулся в сторону поселка. Всю дорогу Яковлев думал, зачем он взял рюкзак, но все равно нес его домой, не испытывая сожаления.
Веры дома не было, она еще не пришла с работы, девочки не вернулись из школы, и Яковлев, положив рюкзак на обеденный кухонный стол, раскрыл его. Сверху лежало тряпье (Яковлев достал его не без брезгливости), под которым он увидел каменную голову с круглыми выпученными глазами, треугольным носом, строчкой рта и расходящейся бородой. Здесь же он обнаружил засаленную книгу Раевского, загнутую на странице 56. Он раскрыл книгу и прочел абзац: «Изваяния изображали Таргитая-Геракла, выступающего в скифской мифологии в качестве прародителя скифов и первого их царя. Возводились они по случаю смерти царя, являвшегося земным воплощением Таргитая, и были призваны устранить причиненное ею нарушение космической и социальной стабильности»
«Вот такой Таргитай, — подумал Яковлев, — или Геракл».
Таргитай смотрел на Яковлева недобро и укоризненно. Яковлев почувствовал волну тошноты, подступившую к горлу, но в это время возвратилась Вера и привела детей. Яковлев закрыл рюкзак и положил его в шкаф.
Потом они ели, Вера говорила, что в музыкальной школе ей, как преподавателю, дадут еще полставки, девочки пересмеивались, а потом пошли во двор и стали играть в резинку под цветущей айвой. Все это время Яковлев ощущал, что в доме присутствует еще что-то.
Когда Вера устроилась в гостиной у телевизора, он заглянул в шкаф. Идол лежал на том же месте. Яковлев не хотел до него дотрагиваться, но потом, натянув хозяйственные перчатки, отнес Таргитая в столярную мастерскую, где вынул из рюкзака и поставил на верстак.
Яковлев стоял некоторое время в нерешительности и не мог понять, что ему делать с идолом. По уму, его надо вернуть археологам (почему-то Яковлев был уверен, что он украл рюкзак у археологов). Яковлев представил, как идет по цветущей степи, ищет археологов, потом объясняет им, как идол попал к нему, отдает идола (а отдавать не хотелось, он даже не знал, почему), смотрит археологам в глаза и возвращается, уничтоженный, домой. Яковлеву стало нехорошо, но и находиться с Таргитаем в одном доме он не хотел.
— Кто это?
Яковлев обернулся и увидел на пороге жену. Вера стояла в проеме двери и с интересом рассматривала идола. Она подошла к Таргитаю и провела ладонью по его шершавой голове.
— Кто это? — повторила Вера. По тому, как говорила Вера, было понятно, что она волнуется. Это было странное волнение, словно человек столкнулся с неведомым и не знает, что теперь делать.
— Не знаю, в степи нашел, — Яковлев врал. Врал Яковлев всегда непринужденно. Эта привычка была присуща ему с детства, ее скорее следовало отнести к фантазиям, но где грань между миром выдуманным и намеренным искажением действительности?
— Он, наверное, ценный? — Вера еще раз провела ладонью по идолу. Ее ладонь задержалась на выпуклых глазах, потом неспешно опустилась до бороды, потом тонюсенькие музыкальные пальчики Веры провели по горбинке каменного носа.
— Не знаю, древний точно, солдат! — с чего он взял, что перед ним солдат, Яковлев не знал и сам, но ему казалось, что если это голова древнего скифского бога, то он должен был быть завоевателем, нести боль, нести разрушение или спасать свои пастбища от набегов соседей.
— Ты хотел бы быть древним воином? — вдруг спросила Вера. Главное в вопросе Веры было слово «древний». Ей всегда казалось, что в древности все было лучше. Она любила старые потертые вещи. У них на чердаке лежала радиола шестидесятых годов и первые грампластинки: Битлз, Верасы, ВИА «Синяя птица».
— Я уже отслужил два года, — Яковлев нехотя улыбнулся, — пойдем спать.
Яковлев взял в руку ладонь жены, и они вместе вышли во двор. Пахло весной, цвели деревья. Когда цветет айва, персик, миндаль, главное, чтобы не было заморозков. Нет ничего ужаснее, чем апрельские заморозки, могущие побить цвет. В прошлом году они остались без персиков, а в позапрошлом без сливы.
Ночью им обоим не спалось. Яковлев все-таки забылся, но, когда в три часа ночи открыл глаза, Веры рядом не обнаружил. Он заглянул в комнату детей, осмотрел кухню, но и на кухне жены не оказалось. Тогда он вышел во двор, закурил и заметил, что дверь в столярную мастерскую открыта. Через светящееся окно было видно, как жена сидит на стуле напротив идола и пристально смотрит на него.
Яковлев почувствовал укол ревности. Он тихонько проник в мастерскую, подошел к Вере и положил ладонь ей на плечо. Жена вздрогнула, но не обернулась и ничего не сказала.
Яковлев ощутил жар, он встал между Таргитаем и Верой.
— Надо его продать, — сказал он. Эта мысль пришла ему в голову неожиданно, хотя Яковлев и не знал, как, а главное, за сколько можно продать такой древний артефакт. Ему виделось, что именно продажа, как акт принципиально унизительный, может примирить Яковлева с идолом и уничтожить страх, подспудно вошедший в его душу с появлением в доме Таргитая.
— Не продавай его, — глаза Веры странно блестели, а на губах появилась бисеринка пота. Яковлев глядел на жену и не мог понять, что, собственно, та нашла в этом идоле, не может же это быть просто тяга к непонятному и неизведанному.
— Надо его продать, он нас съест! — при этих словах Яковлев наклонился к Вере и поцеловал ее в губы. Губы Веры были влажные и терпкие. Такой вкус имеет ранняя невызревшая вишня.
— Кто съест? — было видно, что Вера абсолютно не понимает мужа. Вера часто ловила себя на том, что очень многое в поведении мужа для нее было загадочным. Вот и сейчас это слово «съест», словно вынутое из чужого словаря, ее удивило.
— Идол. Кстати: ты же хотела туфли.
Туфли были последним шансом Яковлева. Им с Верой и девочками постоянно не хватало денег. Денег вообще всегда не хватает. Иногда Яковлеву казалось, что для денег допустимого предела не существует.
— Ладно, я пойду спать, девочкам рано в школу.
Яковлев удовлетворенно вздохнул. Демарш жены он воспринял, как согласие.
Вера встала со стула и вышла из столярной мастерской. Яковлев хотел двинуться за Верой, но еще час курил под айвой на лавочке. Спать ему не хотелось, а когда расцвело, и домочадцы еще нежились в кроватях, он запихнул Таргитая в рюкзак и поехал на станцию на первую электричку до Симферополя.
Яковлев любил электрички, любил тягучее блестящее полотно, стук колес, мелькание степного крымского пейзажа, побеленные перекошенные хаты, крытые непонятно чем, желтые строения станций, всю эту однообразную тоску, проплывающую за окном.
Билет Яковлев не взял, все-таки он работал железнодорожником, у него были льготы, и он сел в почти пустой унылый гулкий вагон. Из-за войны электрички Джанкой — Симферополь ходили почти без пассажиров, но их зачем-то гоняли: в человеке всегда живет чувство необходимости, как вера в то, что все когда-нибудь закончится.
На полпути в вагон зашла контролерша Лидусик в форменной одежде и фуражке. Он знал ее. Все железнодорожники друг друга знали, и ему, как обходчику, смешно не знать Лидусика.
Она издалека увидела Яковлева и, быстро проверив билеты у пары пассажиров, присела к нему на пустую лавку.
— Привет, Яковлев, — Лидусик всегда выглядела замечательно. Вот и сейчас из-под головного убора на ее плечи спускался рыжий хвост вьющихся волос. Яковлеву казалось, что Лидусик специально так близко подсела к нему, чтобы он явственно ощущал теплый и едкий запах ее южных духов.
— Здравствуй, Лидусик, как смена? — Яковлев говорил скорее формально, он прекрасно знал, какова может быть смена в утренней электричке на забытом направлении, но и молчать он не мог.
— Да нет никого, видишь, все пусто, — Лидусик обвела взглядом вагон, и Яковлев тоже за ней обвел взглядом вагон. На первой лавке ехал тщедушный старик с саженцем персика, а через два пролета сидела женщина с ребенком, которого, похоже, везли в больницу в Симферополь.
— Куда едешь? — спросила Яковлева Лидусик и посмотрела в окно. Отражение раскрывало рот, как в немом кино, и было уже два или три Лидусика.
— На рынок, — Яковлев сам не знал, зачем сказал это Лидусику. Он не знал, куда едет. Он просто хотел избавиться от Таргитая, и вот вспомнил про блошиный рынок.
— Ты шпалы стал продавать? — Лидусик хитро улыбнулась. Наверное, она представила, как Яковлев ворует шпалы из депо и продает их приезжим фермерам для подсобного хозяйства.
Яковлев открыл рюкзак. На Лидусика уставился каменный истукан. Яковлев хотел рассмешить Лидусика, но ее лицо неожиданно потемнело.
— Странный ты, Алёша, — Лидусик уставилась на Таргитая, — в выходной везешь камень на рынок.
— Он живой, Лидусик! — воскликнул Яковлев. То, что Таргитай живой, Яковлев понял еще ночью, когда жена как завороженная смотрела на идола. Вот и на Лидусика идол подействовал магнетически. Лидусик сначала рассматривала голову, а потом перевела взгляд на Яковлева, у Лидусика были серые-серые глаза. Потом она встала и озадаченно прошла в другой вагон.
В Симферополе Яковлев на вокзале взял чебурек с кофе и, немного покурив, двинулся на блошиный рынок. Яковлев не любил Симферополь. Ему всегда казалось, что в этом городе живут неправильно и что половину города надо отправить в степь, половину в Москву или в Киев, причем от этого ничего не изменится. Город как стоял, так и будет стоять, а то, что не меняется от смены содержания, не имеет смысла.
Он сел в троллейбус и доехал до Центрального рынка, там осмотрелся и двинулся в горку, в сторону заброшенного футбольного стадиона посреди продавцов щенков и котят, столовой рухляди, ношеной китайской одежды, самодельных ножей, турецких турок и краденых мобильных телефонов.
Он сел на ступеньке, расстелил газету «Крымские вести» и достал Таргитая-Геракла — непонятного скифского воина или бога, которого он одновременно боялся и любил. Так любят друга-соперника, с которым прошел огонь и воду, но всегда скорее состязался, меряясь силой, знанием, опытом, женами и детьми. Чем Яковлев хотел меряться с идолом? Может он думал, что идола украл неслучайно, это был фатум, это должно было произойти.
Яковлев сидел час или два или даже больше, и к нему, конечно, подходили. Но в основном это были дети или школьники, и никто не спрашивал цену, видимо, когда все плохо, то скифский солдат второго тысячелетия до нашей эры никому не нужен.
Яковлев мрачно курил, и вдруг, когда он отвлекся, его окликнули:
— Почем? — перед ним стоял помятый, седоватый, немодно одетый старик интеллигентного вида. Так одевались в восьмидесятые: художественный беретик, легкий бежевый плащик, шелковый шарфик, запах тройного одеколона.
Яковлев оглядел старика и неожиданно произнес:
— Он не продается, — да, именно сейчас Яковлев понял, что не может расстаться с Таргитаем. Точнее, может, но не так. Таргитая можно разбить, уничтожить, выкинуть, но никак не продать.
Старик сначала удивился, но потом справился с этим чувством и хорошо поставленным голосом лектора по культуре древнего мира охнул:
— Точно, ему место в Таврическом музее.
Яковлеву стало хорошо и правильно. Он вспомнил обокраденных археологов, жену Веру и девочек, Лидусика и тоже понял, что место скифского идола в Таврическом музее.
Яковлев заулыбался, бросил окурок на землю, затушил его, засунул идола в рюкзак, бросил газету в урну и стал спускаться по лестнице.
— Спросите Илью Степановича, — сказал ему в спину старик.
«Какой странный и добрый старик, старик-вестник», — думал Яковлев. Он где-то читал, что когда в этом мире становится совсем плохо и сгущается полная непроницаемая мгла, то в него спускаются вестники — незаметные грустные ангелы. Они могут быть любым существом: мужчиной, женщиной, стариком, дитем или даже животным.
Музей находился в Центре Симферополя, Яковлев прекрасно знал его расположение и быстро добрался до музея. Но у толстых основательных музейных дверей остановился и задумался. Ему стало казаться, что он все делает неверно. Идол стал для него родным и важным, просто так отдать он его не мог, и Яковлев, наверное, развернулся бы и ушел, но на крыльце появился невысокий человечек и почти командным голосом произнес:
— Музей закрыт, — человечек смотрел на Яковлева обыденно. Так властители жизни смотрят на смертных людишек, в принципе, давая им какие-то права, но в душе считая, что это ни к чему и излишне.
Яковлев испугался человечка и в то же время обрадовался тому, что музей закрыт. Но зачем-то сказал:
— Мне к Илье Степановичу.
Человечек удивился. Это было такое повсеместное удивление, когда и лицо человека, и его руки и ноги удивляются, словно они живут отдельно от человека.
— Это я. Что вы хотели? — человечек не то, чтобы проявил заинтересованность, но его глаза потеплели.
Яковлев раскрыл рюкзак, обнажив голову Таргитая-Геракла. Идол, похоже, смирился, что участь его предрешена. Глаза идола ничего не выражали, а борода как будто растрепалась.
Какое-то время Яковлев и Илья Степанович одновременно смотрели на дно рюкзака:
— Из степи? — спросил, оторвав взгляд, Илья Степанович, — как трассу Таврида стали копать — все тащат и тащат.
Яковлеву захотел закрыть рюкзак, но этого не сделал, видимо, втайне желая избавиться от идола. И поэтому в надежде выдавил:
— Так мне его домой нести?
— Куда вы, возьмем, конечно, — Илья Степанович был хорошим музейным работником и, несмотря на избыток предложения, просто не мог упустить исторический артефакт.
Яковлев хотел передать рюкзак Илье Степановичу и торопливо достал из кармана сто рублей. Яковлеву показалось, что он пристраивает домашнее животное (кота или щенка), а такой акт должен сопровождаться передачей денег. Но Илья Степанович, заметив сторублевку, отшатнулся и произнес:
— Что я — Харон, что ли? Пойдемте, поставим во двор, а утром я, как завхоз, опишу.
Яковлев облегченно вздохнул. Эта запутанная и глупая история наконец-то подходила к концу. Он последовал в музейный двор за завхозом, но Илья Степанович нырнул в темноту и на какое-то время оставил Яковлева одного.
Яковлев огляделся и ужаснулся. Его, как солдаты, окружали скифские идолы. Высокие, низкие, толстые, со сложенными на груди руками, с раскосыми и круглыми глазами, величественные и плюгавые, с топориками и без оных. Это был лес Таргитаев-Гераклов. Они просто стояли и смотрели. Их было много. Им не хватало яковлевых-исследователей, а не яковлевых-подносчиков идолов. Это была тюрьма музейного двора, и Яковлеву стало жаль идола, потому что его идол — это скифский солдат, и он не должен умирать в тюрьме, пусть даже Таврического музея.
Неожиданно похолодало. Подул пронизывающий ветер. Крым — это степь, а степь открыта ветрам. Вот и сейчас подул холодный северный ветер.
Яковлев запахнул куртку, закинул рюкзак с идолом на плечи, вышел с музейного двора и отправился к троллейбусной остановке. Он сел и стал ждать троллейбус на железнодорожный вокзал. Яковлев сидел и думал, что теперь он точно не знает, что делать с идолом. Вернуть археологам он его не может и не хочет, продать Таргитая — дело невозможное, а музей показался Яковлеву гиблым местом.
От вечернего холода Яковлеву стало плохо. Он раскрыл рюкзак, вынул идола и положил его рядом с собой на скамью. Идол — скифский человек второго тысячелетия до нашей эры — смотрел на Яковлева вызывающе, и Яковлев опять почувствовал приступ тошноты.
Когда подъехал троллейбус, Яковлев нырнул в его теплое нутро, то ли забыв идола на лавке, то ли специально оставив.
Троллейбус какое-то время стоял на остановке и ждал пассажиров. Яковлев смотрел на идола через стекло, как в зоопарке. Идол-зверь ему нравился больше, но, когда троллейбус почти тронулся, и двери стали закрываться, Яковлев выскочил наружу. Сделал он это так резко и неожиданно, что водитель высунулся из окна и прокричал ему: «Дебил!».
Яковлев ничего не ответил, он засунул Таргитая в рюкзак и дождался следующего троллейбуса. Дома он заперся в столярной мастерской, но через три дня притащил в степь голову идола, несколько мешков цемента и сделал бетонный столб, на который водрузил голову Таргитая. На столбе Яковлев вырезал топорики, карту мира и степных кобылиц.
Теперь жители хутора «Бескрайний» могут часто видеть Яковлева за поселком. Он стоит у своего скифского идола, потому что солдат должен умереть в степи.